— Конечно, будучи ангелом, я к этому привыкла.
Но самая яркая часть этого взорвавшегося пламенем неба ее детства была прямо перед ней, ее волосы немного растрепались, и она могла определить по его взгляду достаточно того, что он, должно быть, видел, и оба они замолчали.
Он снимал помещение на Вестсайде. Нагрел для них обоих суп на маленьком примусе, нагревшемся до перерасхода стандартного керосина. После ужина они сидели и смотрели на Равнину, смотрели на реку, в водах которой отражались огни пароходов и газовых ламп, и огни литейных заводов, находившихся на расстоянии многих миль в изгибах и переплетениях Кайахоги.
— Это словно смотреть вниз в небо, — сказала она, сонная после длинного дня.
—Тебе лучше немного поспать, — сказал Мерль. — Тебе и твоей подружке внутри.
Он оказался прав насчет фургона. Позднее она вспоминала, что спала там лучше, чем когда-либо прежде, и, наверное, никогда потом. Погода еще была достаточно милосердна и Мерль мог спать снаружи, разложив постельные принадлежности и повесив на бруски водонепроницаемый плащ, хотя в некоторые ночи он шел в город, чтобы достать какие-то адские снадобья, в которых она не разбиралась, и возвращался, когда давно уже светило солнце...когда начала подкрадываться осень, они отправились на юг, через Кентукки в Теннесси, всё время опережая меняющийся год, останавливаясь в городах, о которых она никогда не слышала, всегда у какого-нибудь его знакомого, у какого-нибудь брата-ремесленника, направлявшего его туда, где была работа, это могло быть что угодно от прокладывания кабеля для вагонеток до бурения скважин, вскоре ее успокоила мысль, что даже в трудные времена найдется какая-нибудь работа, она могла сидеть спокойно, просто позволить своим тревогам уйти, посвятить всё свое внимание этому младенцу, который должен был вскоре появиться, однажды она так отчетливо поняла: «Конечно, это будет не просто «девочка», это будешь ты, Далли, я видела тебя во сне еженощно, твое маленькое личико, именно твое личико, и когда ты наконец появилась на свет, я, конечно, узнала тебя, ты была младенцем из тех снов...
Преувеличенно терпеливо, немного подумав:
— Да, но там есть еще и вторая часть, при первой возможности ты просто...
— Нет-нет, Далли, я собиралась вернуться и забрать тебя. Я думала, что у меня есть время, но, кажется, Мерль не стал ждать, просто уехал с тобой, ни слова не сказав, куда.
— Во всем он виноват, хаха.
— Нет, Лука тоже тянул время...приговаривая: «Да, мы могли бы это сделать» вместо «Мы это сделаем», но...
— О, так это всё — его вина.
Она стеснительно улыбнулась и покачала головой:
— Никакой пощады, ни тому, ни другому.
Девушка фальшиво ей улыбнулась, но злости больше не чувствовала, позволив Эрлис выполнить работу по составлению мнения о том, что ее дочь по-прежнему не может ее простить.
— Я не пытаюсь тебя одурачить. Когда появился Лука Зомбини, он был первой настоящей страстью моей жизни, как я могла ответить «нет» на его предложение? С Мерлем — да, у нас бывали мгновения страсти, хотя он, скажу честно, неохотно доказывал свою точку зрения беременной молодой вдове, не столько из учтивости, сколько из-за прошлого опыта — горького, насколько я могу судить.
— Так что вы с Лукой потеряли рассудок в ту же минуту, когда увидели друг друга.
— И до сих пор теряем, если на то пошло...
— Что? Вы двое...
— Хмм-хмм-хмм, — пела Эрлис с обезоруживающим проникновенным взглядом, нисходящее минорное трезвучие, более-менее.
— А маленькие дети склонны ставить точку в таких историях, могу поспорить.
— Очень скоро мы поняли, что в данном случае всё сложилось бы иначе. И я всё больше скучала по тебе, пока годы шли один за другим, все эти братья и сестры, среди которых ты должна была бы находиться, и я боялась...
— Чего?
— Тебя, Далия. Я бы не выдержала, если бы...
—Бога ради. Что я должна была сделать, выстрелить из пистолета?
— О, дитя мое, — Далли не была готова к заглушенному сопрано, которое услышала и которое, кажется, выдавало, — лучше поздно, чем никогда, подумала Далли, — угрызения совести, возможно, даже скорбь. — Ты ведь знаешь, я дам тебе всё, что ты захочешь, у меня душа не на месте...
— Я знаю. Но Мерль сказал мне, что я не должна этим пользоваться. Вот почему я собиралась просто заглянуть к вам, поздороваться и дальше идти своей дорогой.
— Конечно. Мстишь мне за то, как я тебя бросила. О, Далли.
Девушка пожала плечами, голова склонена вперед, волосы развеваются и обрамляют щеки:
— В любом случае, всё оказалось совсем иначе.
— Хуже, чем ты думала.
— Знаешь, я ожидала...что-то вроде Свенгали? Тип в плаще рядом с тобой, направляет твои жизненные силы в нужное ему русло с помощью своих гипнотических чар и...
— Лука? — Далли знала, что мать любит хихикать, но не любит выставлять себя на посмешище. Прохожие оглядывались и возвращались немного назад, чтобы послушать, в чем дело. Когда Эрлис смогла отдышаться:
— Теперь я тебя позорю, Далли.
— Я всего лишь хочу сказать: меня очень удивляет, насколько сильно он напоминает мне папу. Мерля.
— Ты можешь называть его «папой», — на щеках румянец, в глазах блеск. — Возможно, я всего лишь старая Эффектная Ассистентка. Так ты думаешь? — навсегда обреченная скитаться из рук одного волшебника в руки другого?
Время шло к обеду. Отряды персонала ресторана выбегали из корабельной оранжереи с сосудами, в которых красовались гвоздики, чайные розы и коктейль «космо». Стюарды крались по палубам и били в миниатюрные гонги обитыми бархатом молоточками. Ароматы стряпни начали просачиваться сквозь вентиляционные отверстия камбуза. Мать и дочь стояли у перил кормы, обнявшись за талию.
— Неплохой здесь закат, — сказала Эрлис.
— Сносный. Возможно, где-то снова извержение вулкана.
Перед обедом, когда Далли помогала ей уложить волосы, Эрлис между делом поинтересовалась:
— Как насчет того молодого человека, который всё время смотрит на тебя в салоне-ресторане?
— Когда это было? —мисс Невинная Овечка.
— Откуда мне знать? Ты уверена, что он пялится не на Бриа?
— Не хочешь выяснить?
— Зачем? Неделя в этом корыте, а потом всё закончится.
— Есть один способ всё выяснить, полагаю.
Далли изобразила восторг, любуясь лезвием горизонта. Представьте себе, конечно же, ее мать сразу попала в точку. Как она могла его забыть? Когда она, вероятно, начала его забывать? Каверзные вопросы, потому что ей ничего больше не оставалось, как вернуться в бальный зал Р. Уилшира Вайба и вспомнить тот первый судьбоносный взгляд.
Эрлис сказала:
— Он из Йеля. Плывет в Германию, чтобы изучать математику.
— Вот это да, как раз в моем вкусе.
— Он думает, что ты его подкарауливаешь.
— Ох уж эти из Йеля, хорошо им говорить, это они и изобрели подкарауливание, постой-ка, откуда ты знаешь, что он…Мама? Ты обсуждала меня? С каким-то...
— Эли.
— Я только начала думать, что могу тебе доверять.
Это было нечто большее, чем желание подразнить. Не так ли? Эрлис скосила на девушку похожий на бусинку удивленный глаз.
Обеденный салон первого класса был полон пальм, папоротников, цветущих деревьев айвы. Хрустальная люстра. Оркестр из двенадцати инструментов играл мотивы из оперетт. Каждый стакан для воды был тщательно настроен на ля 440, бокалы для шампанского — октавой выше. Во время настройки оркестр по традиции подбадривал гостей, чтобы те стучали по краям своих пустых стаканов, так что как раз перед обедом приятная искристая мелодия заполняла пространство и рассыпалась в коридорах.
Четвертый класс был отделен от верхних палуб лишь тончайшими перегородками из рам и стекла, это было длинное и узкое пространство, как пассажирский вагон в поезде, ряды и ряды скамеек, а сверху — вешалки для багажа. Как во всех остальных классах, здесь были стюарды, приносившие одеяла с вплетенной эмблемой «Ступендика», триестский кофе в кружках, газеты на нескольких языках, венскую выпечку, пузыри со льдом для похмельных голов. Группа американских студентов, которую отправили учиться в Европу, ехала в четвертом классе, они регулярно собирались в салоне, где курили сигареты и оскорбляли друг друга, и Кит понял, что предпочитает эту обстановку своим роскошным апартаментам двумя-тремя палубами выше и ближе к дымовым трубам.
Чуть ли не единственным математиком, кроме него, был Рут Табсмит, направлявшийся в Берлинский университет учиться у Фукса, Шварца и легендарного Фробениуса, открывшего формулу симметричных групп, названную его именем, и снискавшего славу лучшего лектора Германии. Рут решил специализироваться в Четырехмерной Геометрии, когда учился у профессора Мэннинга в Университете Брауна. В отличие от кафедры математики Йеля, в Университете Брауна изучали Кватернионы, но, несмотря на несходство стилей, Киту Рут показался веселым парнем, возможно, немного слишком любящем бутылку, и планирующим, как Кит, высадиться в Марселе.
Этим вечером Рут был его гостем в первом классе, и в ту минуту, когда они сели и Рут углубился в карту вин, Кит поймал себя на том, что снова рыщет глазами по салону в поисках той молодой дамы с невероятными рыжими волосами, которая только что вошла с большой компанией итальянских актеров, дети уже начали жонглировать столовым серебром, каким-то образом избегая ранений сияющими лезвиями и зубцами, остальные вертели тарелки на гибких посохах, мода Восточной Индии. Официанты, сомелье и другие работники обеда, далекие от осуждения, на самом деле поощряли, а вскоре начали и аплодировать различным мастерским трюкам, которые, как стало ясно, выполнялись в соответствии с высокими профессиональными стандартами. Ничего не пролилось, не упало и не разбилось, цветы, птицы и серебряные платки возникали из воздуха. Капитан пересел за стол этой семьи, патриарх которой радушно достал из-за уха и вручил ему полный шампанского бокал, в котором еще была пена, а обеденный оркестр начал играть нечто вроде тарантеллы. Молодая дама была здесь, и в то же время — где-то еще. Кит знал, что видел ее где-то. Это был зуд где-то в уголках его памяти. Нет, это было что-то немного более сверхъестественное. Они знали друг друга, словно он когда-то видел ее во сне...