То, о чем просил Этторе, было, очевидно, невозможно. Эти субъекты уже слишком далеко разошлись в своей жизни в разные стороны, они уже были не близнецами, а дивергентами, это неизбежно в столь огромном городе, как Нью-Йорк: они могли встретить очаровательных незнакомок, ухаживать за ними, жениться, завести детей, поменять работу, переехать — это было всё равно что пытаться вернуть дым обратно в сигару, даже если он их найдет, тщетно надеяться, что какая-нибудь их пара по доброй воле снова залезет в «Ла Доппиатриче». Ему казалось, что это — как стать отцом огромного количества настоящих детей, близнецов, но разница в том, что они пришли в наш мир уже взрослыми, и велика была вероятность того, что никто из них никогда не придет его проведать. Не каждого утешила бы эта мысль, но Лука попытался не расстраиваться.
Этторе указывал на те места в чертежах, где необходимо было сделать корректировки и установить новые детали для предотвращения повторения проблемы.
— Вы меня успокоили, — пробормотал Лука, — не знаю, как вас благодарить.
— Деньги? — предположил Этторе.
Винченцо Мизерере закурил одну из своих тяжелых, словно камень, черных сигар. Бриа покосилась на отца, словно он сошел с ума.
Они возвращались в Венецию на «вапоретто» под аккомпанемент стука весел, среди неупокоенных душ всех безумных зеркальщиков, носящихся по каналу salso из Лагуны в город и обратно, цепляясь к ночным рыбацким лодкам, пароходам, сандоли, в поисках утраченного шанса, утраченного дома...скользя под поверхностью и рассматривая старинные мастерские, иногда даже с ужасом замечая свое отражение в осколках старинного зеркала, поскольку здешняя амальгама, пережившая коррозию моря и времени, была прекрасно настроена на отражение давно бездомных мертвецов... Иногда их также можно было увидеть по краям экрана «Малибран», когда во время антракта там шел фильм. Еще в Нью-Йорке дети Зомбини привыкли сбегать в пригород в дешевый синематограф, им казалось, что они — достаточно искушенные зрители, но тут вдруг поняли, что держатся друг за друга, чтобы не поддаться действию коллективных грез и не убегать с пронзительными криками по рядам от поездов, прибывающих на станцию «Санта-Лючия», или от предметов, бросаемых в особенно зверских злодеев в коротких мелодрамах, или чтобы убедиться, что они на своих местах, а не на борту лодки на Большом канале.
Ночью в театре, после шоу, Далли осталась в воцарившейся вдруг пустоте эха, чтобы помочь уложить реквизит и оборудование и настроить некоторые эффекты для следующего вечернего представления. Эрлис, в последнее время специализировавшаяся на чтении мыслей и ощущавшая прилив интуиции, бросала в нее взгляды, нацеленные столь же продуманно, как ножи Бриа. В какой-то момент они столкнулись лицом к лицу у клетки с голубями.
— Что случилось? — произнесли они одновременно.
Пока Далли думала, как начать, Эрлис добавила:
— Пустяки, я знаю, что это.
— Наверное, я должна объясниться, — сказала Далли. — Жаль, не могу. Ты знаешь, каково это — переезжать с места на место, после длинной череды городов ты уже не можешь остановиться, жить спокойно или понять кого-то, кто хочет так жить, наверное, это время дня, погода, то, что ты только что съела, не знаю, но ты не въезжаешь в город — оказывается, что он окружает тебя, ты знаешь, что принадлежишь ему. Такого места нигде больше нет, и я знаю, что принадлежу ему.
Несколько дюжин возражений расталкивали друг друга в голове Эрлис. Она знала, что Далли уже рассмотрела и отмела их все. Она медленно несколько раз кивнула:
— Позволь мне поговорить с Лукой.
— И теперь я должна позволить ей уйти, — сказала Эрлис. — Не знаю, как смогу это сделать.
Они были в своей гостинице на окраине Сан-Поло, смотрели через канал на Каннареджо, солнце за их спиной ссохлось в одну из этих меланхолических смесей света и туманности, которую можно встретить только здесь.
— В конце концов, это расплата за то, что я сделала. Я нашла ее, я теряю ее снова.
— Это была не твоя вина, — сказал Лука. — Это я виноват. Я обезумел.
— Я не понимала, она тогда была просто ребенком, но мне нет прощения, да? Я ее бросила. Бросила. Я не могу вернуться в прошлое и всё изменить. Те сестры Сниделл в Кливленде, у них всё это время был мой номер. Во сне они до сих пор меня ищут, чтобы сказать, что я не заслуживаю жизни. Как могла я быть столь эгоистичной?
— Эй. Ты ведь ее не бросила на произвол судьбы, — возразил он. — Ты знала, что самое безопасное место, где ты могла бы ее оставить — рядом с Мерлем, ты знала, что она будет в тепле, ее будут любить, и она никогда не будет голодать.
Она кивнула, вид у нее был жалкий:
— Я знаю. С этой мыслью уехать было намного проще.
— Мы пытались их найти. Несколько лет, насколько я помню.
— Но недостаточно настойчиво.
— Нам надо было еще и продолжать работать. Мы не могли всё бросить и просто преследовать Мерля по всем городам на карте. А он тоже мог бы попытаться нас найти, разве нет?
— Он, должно быть, чувствовал, что его предали. Он не хотел видеть меня снова, не хотел, чтобы я была рядом с ней.
— Это тебе не известно.
— У нас пикировка?
Он протянул руку, чтобы убрать волосы с ее лица.
— Я боялся. Думал, что в один прекрасный день ты просто уйдешь, чтобы искать ее самостоятельно, а я снова останусь со своей повседневной рутиной, без тебя. Я был в таком отчаянии, что задумался бы о замках и цепях, если бы ты не изучила все способы побега.
— Я никогда не собиралась от тебя сбегать, Лука, я любила не Мерля, а тебя.
Они сидели на кровати бок о бок, чувствуя себя на тридцать лет старше, чем были на самом деле. Из комнаты просачивался свет.
— Я вернулся в квартиру в тот день, — сказал Лука, — и увидел ее, не знаю, я подумал, что она прилетела со звезды.
— Такое же у меня было чувство, когда она родилась.
Он никогда не носил с собой носовые платки, но знал, как достать из ниоткуда шелковый шарф любого желаемого цвета. Этот был фиолетовый. Протянул ей эффектным жестом:
— Воспользуйся этим, когда закончишь.
Она промокнула глаза, когда возвращала шарф, его цвет поменялся на темно-зеленый.
— Черт. Ты ведь хочешь, чтобы она ушла, не больше, чем я.
— Но мы ничего не можем возразить. Это часть сделки.
— Разве мы можем просто оставить ее в Венеции? Откуда мы будем знать, что на этот раз она в безопасности?
— Послушай, если бы она была беспомощна или слабоумна, это одно дело, но это дитя пережило войны китайских тонгов без единой царапины. Она играла в театрах Бауэри. Мы оба видели ее в деле, если она справлялась в Нью-Йорке до встречи с нами, Венеция ей на один зуб. Наверное, пара франков в «Банка Венета» на ее имя не помешают, скажем так, на всякий пожарный. И здесь есть люди, которых я попрошу незаметно присматривать за ней.
Вот как Далли осталась одна в Венеции. В один прекрасный день «вапоретто» отчалил со станции Сан-Марко, и так много Зомбини прислонились к перилам с криками «прощай», что лодка накренилась. Потом Далли почему-то вспоминала Бриа, хрупкую, непоколебимую, размахивавшую шляпой в вытянутой руке, всклокоченные волосы развевались, она кричала: «Шоу продолжается, рагацца. In bocc' al lupo, удачи!».
Она зарабатывала на жизнь еще до того, как об этом узнала, используя ловкость и сноровку, и сопутствовавшее им красноречие: она начала учиться у Мерля, прежде чем начала учиться ходить, она училась у картежников и шулеров, промышлявших в разных городах, с тех пор как ее руки стали достаточно большими, чтобы прятать карты для игры в бридж, а потом она училась у Луки Зомбини — ее умения дополнили жонглирование и фокусы. Удобнее всего ей было выступать на маленьких площадях campielli, в церквях которых была только второстепенная живопись и масштаб которых идеально подходил для скоплений детей и туристов по пути к более знаменитым городским достопримечательностям. Очень быстро она возненавидела туристов и то, что, как она видела, они делали с Венецией, превращая настоящий город в пустую и часто совершенно неудачную пародию на него, все столетия этого беспорядочного бурления истории были сведены к нескольким простым идеям, а сезонные наплывы людей могли Венецию просто затопить.
Лето продолжалось, она устроилась на новом месте. Наблюдала за венецианскими барышнями, беззаботно гуляющими по Рива: такие чистые, накрахмаленные, озаренные солнечным светом и жизнерадостные, в матросских блузах и юбках для лодочных прогулок, глаза сияют из-под полей соломенных шляпок, притворяются, что игнорируют любострастные взгляды морских офицеров, экскурсоводов и официантов, и спрашивала себя, появится ли у нее когда-нибудь шанс стать одной из них. Она уже была коричневой от солнца, тощей и проворной, волосы острижены в копну локонов, достаточно коротких для того, чтобы поместиться под красную вязаную рыбацкую шапочку, также служившую ей ночью единственной подушкой — в те дни она одевалась, как мальчик, и избегала любого внимания мужчин, кроме того, которое направлено на парней, но этим гастролерам, обычно заезжавшим на несколько ночей, быстро объясняли положение дел.
Старожилы Венеции такого не помнили. Кампаниле развалилась несколько лет назад, и ее еще не отреставрировали. Рассказывали о битве в небесах, некоторые описывали ее как битву ангелов. Уличные оборванцы и lucciole говорили, что видели в толпе туристов, ничем не примечательных, молодых людей в форме в форме, которую нельзя было приписать ни одному государству, они ходили по старинным водным лабиринтам, как призраки былых времен или, как предполагали некоторые, времен еще до нас не дошедших.
— Ты видела старые фрески. В этом городе всегда видели ангелов. Битва ангелов не закончилась после низвержения Люцифера в Ад. Она продолжается, она всё еще продолжается.
Это говорил ей англичанин, похожий на художника, возможно, даже настоящий художник, по имени Хантер Пенхоллоу, который повадился являться каждое утро на ее фондамента с мольбертом и полным набором тюбиков красок и кистей, пока позволял солнечный свет, он делал перерыв только на наложени