— Общая Европейская война.
— Вот именно.
— И что? — спросила Яшмин. — Почему бы не позволить им эту войну? Почему уважающий себя Анархист должен волноваться из-за любого из этих правительств с их жалким кровосмесительным студнем королей и цезарей?
— Корысть, — ответил Рэтти. — Анархисты окажутся в самом большом проигрыше, не так ли. Промышленные корпорации, армии, флот, правительства — всё останется, как раньше, а может — усилит свое могущество. А во время общей войны народов каждая маленькая победа, отвоеванная Анархизмом, превратится в пыль.
Сегодня даже самые недалекие капиталисты понимают, что идея централизованного национального государства, столь многообещающая лет тридцать назад, больше не внушает доверия населению. Теперь Анархизм — идея, завладевшая всеми сердцами, в той или иной форме он окутает все общества с централизованным правительством, если правительства вообще не утратят значение из-за семейных объединений вроде Балканской задруги. Если нация хочет сохраниться, какие еще меры она может предпринять — только мобилизоваться и пойти на войну. Централизованные правительства никогда не были созданы для мира. У них линейная и функциональная структура, как в армии. Национальная идея зависит от войны. Общая Европейская война, когда каждый бастующий рабочий — предатель, флаги находятся под угрозой, священную землю родины марает враг — просто счастливый билет, который поможет стереть Анархизм с политической карты. Национальная идея возродится. Дрожь пробирает, если представить смертоносные формы, которые возникнут из трясины разрушенной Европы.
— Интересно, а не поле ли это «Интердикта» Ренфрю и Верфнера снова, пересекает Полуостров, только и ждет нажатия на спусковой крючок.
— Значит, — решил Риф, — надо, чтобы кто-то поехал и его нейтрализовал.
— Фосген под воздействием воды разлагается очень бурно. Это мог бы быть самый простой способ, если не удастся, нужно совершить какой-то безумный поступок, прежде чем он причинит вред, а это может оказаться немного позаковыристей...
— Разве может он выделятся и не причинять вред? — возразила Яшмин. — Если верить карте, если эта карта — не дурной сон, линия проходит прямо по центру Фракии. Это всё ужасно. Ужасно.
Дженни и Софросина внимательно посмотрели на нее, возможно, услышав в ее голосе нотки безмолвного внутреннего диалога, который она вела с момента их встречи. Рэтти и Риф стояли в углу, дымя сигарами, смотрели вежливо. А Киприан заметил ту же нотку, что и женщины, она была в голосе Яшмин с момента ее первого сообщения о беременности, журнал учета прироста и распределения каждого грамма веса, изменения на ее лице, поток ее волос, когда она двигалась, и как в нем отражался свет, как она спала, что ела или не ела, эпизоды расплывчатости сознания и раздражительности, а также переменные столь личные, что он их зашифровал. У него не было сомнений насчет того, почему она хочет отправиться в эту миссию и кого, по ее мнению, она спасает.
Пристальное наблюдение и немое беспокойство — это одно, а свободный совет — совсем другое, но, тем не менее, пришло время, когда Киприан почувствовал, что должен ей что-то сказать.
— Ты с ума сошла? — вот как он подошел к теме. — Ты ведь не можешь всерьез думать о том, чтобы родить там малыша? Там первобытные условия. Там могут оказаться вообще джунгли. Тебе понадобится компетентная медицинская помощь...
Она не разозлилась, скорее — лучезарно улыбнулась, словно удивляясь, почему он медлил так долго.
— Ты живешь еще в прошлом веке, Киприан. Все кочевые народы мира знают, как обращаться с младенцами вне дома. Мир будущего будет таким. Мы уже здесь, в нем. Оглянись по сторонам, старик Киприан.
— О, понимаю, теперь мне придется зубрить принципы современного акушерства, так что ли?
— Ну, тебе это не помешало бы на самом деле.
Он выглядел таким растерянным, не говоря уж о том, что несчастным — она рассмеялась и властно взяла его маленький подбородок.
— Теперь у нас с этим не будет трудностей, надеюсь.
Сразу после возвращения из Боснии Киприан поклялся себе, что никогда не вернется на Балканский полуостров. Когда он позволял себе представить мотивы — сексуальные, финансовые, связанные с амбициями — которые могли бы заставить его изменить мнение, с недоумением понял, что мир не может предложить ему ничего правдоподобного, чего хотелось бы ему с достаточной силой. Он попытался объяснить Рэтти:
— Если бы Земля была живым существом с планетарным сознанием, «Балканский полуостров» мог бы с легкостью изображать то, что в этом сознании наиболее злобно стремится к саморазрушению.
— Похоже не френологию, — предположил Рэтти.
— Только какое-то безумие может заставить человека прямо сейчас отправиться на восток, в пасть того, что почти наверняка надвигается оттуда. Полагаю, у вас нет назначения в какой-нибудь огромный город вроде Парижа, где с легкостью можно делать менее буржуазный выбор, который, конечно, не так опасно претворять в жизнь?
— Кстати, — Рэтти, вероятно, признавал риторические детали, — знаете ли вы, что ближе всего из всех нас находитесь к «Руке Старых Балкан»?
С того мгновения в Салониках, в «Маври Гата», когда он обнаружил, что кузина Данилы Весна, вовсе не в отчаянии и не в самообмане, вполне реальна, и, следовательно, снова всё возможно, в том числе, почему бы и нет, поход в Константинополь и создание нового мира, Киприан начал «расслабляться и принимать свою судьбу», как он выразился. Когда он с тревогой подсчитал, сколько осталось в нем от юности, взглядов, целей, и поможет ли это ему попасть хотя бы в следующий пункт паломничества, но это — теперь он знал, словно благодаря внутренней уверенности — был уже не пункт, и, как бы то ни было, он должен позаботиться о себе.
Молодые и желанные пусть живут, как раньше, но без малыша Киприана Лейтвуда, кажется.
Но анти-Балканские клятвы, принесенные на такой жаре, всё-таки, кажется, нужно изменить.
— Как мы начнем работу? — спросил Киприан, словно его интересовала только техническая сторона вопроса.
Рэтти кивнул бодрому типу, который ел буайбес так, словно получил известие о грядущей нехватке рыбы.
— Поздоровайся с профессором Слипкоутом, который сыграет тебе интересное произведение на пианино.
Профессор подошел к «Плейелю» у окна и быстро сыграл гамму октавы на белых клавишах от фа до фа.
— Узнаешь?
— Запоминающаяся мелодия, — сказал Киприан, — но не совсем верно сыграна, не так ли.
Профессор начал играть снова.
— Вот!
— Именно, это си-бекар, — отбарабанив два-три раза. — Нужно тише на полтона. Когда-то это была запрещенная нота, ты ведь знаешь. Вас могли ударить по костяшкам пальцев, если вы ее играли. А было бы еще хуже, если бы это случилось в Средние века.
— Значит, это — один из старинных церковных ладов.
— Лидийский. В народных песнях и танцах Балканских деревень, так уж случилось, широко представлены и другие средневековые лады, но, странно, абсолютно отсутствует Лидийский материал — в рамках своего проекта мы пока совсем ничего не нашли. Для нас это какая-то тайна. Словно он до сих пор запрещен, его чуть ли не боятся. Интервал, который наш громоздко недетонированный бекар совершает с фа, был известен древним как «дьявол в музыке». Когда мы его играем кому-нибудь в тех краях или хотя бы насвистываем, кажется, что они сейчас убегут с криками или побьют нас. Что они там такое слышат столь неприемлемое?
— Твой план, — угадал Киприан, — заключается в том, чтобы поехать туда и найти ответ на этот вопрос.
— А кроме того — проверить недавние слухи о культе нео-пифагорейцев, которые относятся к Лидийскому ладу с особым ужасом. Не удивительно, ведь они предпочитают так называемый Фригийский лад, довольно распространенный в том регионе, — он снова начал рассматривать клавиши. — От ми до ми на белых клавишах. Заметь разницу. Так случилось, что лад совпадает с настройкой лиры, которую некоторые приписывают Пифагору и который можно проследить к самому Орфею, выходцу из Фракии, если уж на то пошло, со временем его начали почитать там как бога.
— Учитывая, — добавила Яшмин, — сходство, если не тождественность Пифагорейского и Орфического учений.
Брови Профессора поползли вверх. Яшмин почувствовала, что будет честно упомянуть о своих прежних связях с И. П. Н. Т.
— Вот было бы весело, — до краев наливая в ресторанный бокал местное белое «жюрансон», — если бы в этой поездке к нам присоединился экс-нео-Пифагореец. Уникальная информация о том, что замышляют балканские аналоги И. П. Н. Т., и так далее.
— Если они существуют.
— О, думаю, существуют, — он быстро коснулся ее рукава.
— Внимание, чары, — проворчал Киприан.
Им с Рифом давно был известен сценарий, по которому развивались отношения с человеком, впервые встретившим Яшмин. Конечно, поскольку часы вечеринок менялись и переносились на утро, первоначальное очарование по мере приближения утра постепенно превращалось в робость и растерянность.
— Я буду в баре, — сказал Риф.
Из-ле-Бэн был фактически одним из немногих городов на Европейском континенте, где протрезвевший Анархист мог найти пристойный «Крокодил»: в равном количестве ром, абсент и виноградный спирт, известный под названием «три-шесть» — традиционно любимый коктейль Анархистов: Луи, ветеран Парижской коммуны, заявлял, что присутствовал при его изобретении.
Значит, идея — «чья» идея, здесь не так уж и важно — заключалась в том, чтобы расположиться во Фракии, смешаться с группой не очень-то умудренных жизнью собирателей песен, в вовсе не безопасные поздние Европейские сумерки приставать к крестьянам и заставлять их петь или играть что-нибудь, что им пели или играли их деды. Хотя профессор Слипкоут, кажется, не был связан с современной политической повесткой, ему было все-таки известно, что примерно с 1900 года поиски музыкального материала осуществлялись во всех странах Европы, и в его манере поведения можно было заметить намек на нетерпение, словно время истекало.