— Барток и Кодай в Венгрии, Кантелуб в Оверни, Воан-Уильямс в Англии, Евгений Линев в России, Ялмар Турен на Фарерских островах, дальше — больше, иногда просто потому что это возможно, учитывая новейшие усовершенствования портативной звукозаписи.
Но за границей была какая-то срочность, о которой никто в полевых условиях не упоминал, словно по какой-то причине работу нужно выполнить быстро, пока песенное наследие каждого из народов не будет навеки утрачено.
— Я буду заводилой, полагаю, — сказал Риф, — хотя вам двоим не мешало бы проверить личное оборудование, просто на всякий случай, а ты, Киприан, будешь помогать нам в навигации, Яшм, надеюсь, мы найдем для тебя рутинную работу...
Не зная о присущих Рифу идеях нежного поддразнивания, Яшмин прежде гарантированно превращалась в фурию, возмущаясь из-за разговоров вроде этого.
Сейчас она только сухо улыбнулась и сказала:
— В сущности, я оказалась истинным пульсирующим сердцем этой миссии.
Это была правда. Риф работал над тем, что, если бы не отсутствие анализа, было бы классовой враждой, но обычно это больше касалось того, как на него сегодня посмотрел ублюдок в костюме. У Киприана абсолютно не было политического кредо — если его нельзя превратить в колкость, то и упоминать не стоит. Яшмин, безусловно, больше всех здесь разделяла убеждения Анархистов. Она не питала иллюзий относительно буржуазной наивности, но хранила безграничную веру в то, что Истории можно помочь сдержать ее обещания, в том числе, в один прекрасный день, и обещание о содружестве угнетенных.
Это была ее старая потребность в своего рода трансцендентности: четвертое измерение, задача Римана о распаде разрыва, комплексный анализ — всё это казалось путями бегства из мира, условия которого она не могла принять, где она предпочитала даже эротическое желание без последствий, по крайней мере, таких весомых, как желание мужа и детей, и тому подобного, что, кажется, было свойственно другим молодым женщинам тех времен.
Но любовников в целом нельзя было считать трансцендентным фактором влияния, а история шла вперед по своему неумолимому графику. Но сейчас в Из-ле-Бэн Яшмин задавалась вопросом, не получила ли она какую-то позднюю отсрочку, какую-то надежду выхода за политические формы к «планетарному единству», как любила выражаться Дженни.
— Это наш собственный век исследования, — заявляла она, — той не нанесенной на карты страны, которая ждет нас за границами и морями Времени.
Мы путешествуем туда при тусклом свете будущего, а возвращаемся в буржуазный день и его массовую иллюзию безопасности, чтобы отчитаться о том, что видели. Чем являются все эти наши «утопические мечты», если не несовершенными формами путешествий во времени?
После прощальной вечеринки, которая длилась всю ночь и запомнилась невинностью, в которой осталось всё, не тронутое причинно-следственными связями, они вышли в грозовой рассвет и пошли рука об руку по скользкой брусчатке маленьких улочек, под пешеходными мостами, вверх и вниз по лестницам, в мокром свете в свои номера, чтобы попытаться уснуть на несколько часов перед отбытием на Полуостров.
Потом они ехали в поезде, станции мелькали друг за другом, словно маг тасовал колоду перед зрителями, в точности не знающими, насколько они хотят быть одурачены, поскольку сейчас в пути ни у кого из них не получалось наслаждаться обычной верой туристов в предлагаемые обстоятельства перед началом эстрадного представления, на самом деле это было уже не «путешествие», а необходимость.
Это были не столько быстро мелькающие за окном виды зимней Европы, сколько совокупления, происходившие, когда в спальном вагоне воцарялся мрак. Старая фантазия «Восточного экспресса», доступная в любую ночь где-нибудь в мюзик-холле Европы.
Когда они выехали из Загреба, Яшмин, словно чувствуя, что что-то надвигается, пока ее красивая задница возвышалась над Рифом, только что в нее вошедшим, кивком подозвала Киприана и без прелюдий впервые взяла в рот его уже болезненно эрегированный член.
— О, послушай, Яшмин, на самом деле это не...
Она прервалась, на мгновение освободила рот и с нежностью посмотрела на него.
— Беременность заставляет женщин делать странные вещи, — объяснила она, — и снова начала сосать, а потом, к его огромному удовольствию, и кусать, сначала нежно, так что вскоре Киприан достиг кульминации, трепеща от этой искусно выверенной боли, а Риф, возбужденный этим зрелищем, за его спиной кричал: «Ого-го!», по своему обыкновению.
— Я представить себе не мог, — добавил Киприан, почти задыхаясь.
— Правило, — напомнила она ему, когда казалось, что он собирается поднять вопрос ролей и «мест» по мере их приближения к Белграду, — заключается в том, что нет никаких правил.
В этот момент, случайно, конечно, Киприан поймал взгляд Рифа.
— Не высказывай никакие оригинальные идеи, — тут же грубо сказал Риф.
— Ну, у тебя действительно привлекательная задница, — смущенно сказал Киприан, — в сокращенной, мышечной форме...
— Черт, — Риф помотал головой, — это возбуждает мой аппетит. Вы двое придумайте что-то, я собираюсь в курительный салон, захвачу там манильскую сигару.
— Тут есть прекрасная панателла, — не удержался от замечания Киприан, — готова прямо для тебя.
— Эта? Это даже не «Крейвен А».
И Риф удалился, отнюдь не столь раздраженный, каким притворялся. Потому что Яшм, конечно, была права. Никаких правил. Они были теми, кем были, вот и всё. Уже некоторое время, всякий раз, когда они с Яшм, бывало, занимались любовью лицом к лицу, она умудрялась засунуть палец, черт, возможно, иногда, даже два прямо туда, и, кажется, это было не так уж плохо. И, честно говоря, он то и дело удивлялся, как так получалось, что для разнообразия его трахал Киприан. Конечно. Хотя это не должно было произойти, но с другой стороны...это игра на бильярде, он полагал, у тебя прямые удары, и засечки, и эффе, которые их сопровождают, а вокруг этих двоих вы также должны ожидать карамболей, и массе, и неожиданных мячей вне вашего обзора, которые возвращаются к вам и сталкиваются под непредвиденными углами, иногда отталкиваясь от бортов, о которых вы и не думали, направляясь в карманы, которые вы никогда и не называли...
А факт в том, что Риф полюбил парнишку, несмотря на всю его болтологию и глупость.
Он по горло был сыт «без балды» 100-процентными мачо, отношения с которыми предполагали чертовски много неприятностей. Обидчивый, чувствительный ко всякому дерьму, к музыке в барах, к историям про животных, к плохим парням, которые продают своих жен и могут прослезиться, беря деньги — всё свое время он проводил в компаниях вроде этой, в общем вам нужно очень большое терпение, иначе вы его прибьете.
Что его удивило в этой их троице, что он действительно не мог понять — он всё продолжал надеяться, что начнет ревновать, с его-то личной историей чертовски низменного сукина сына, когда речь зашла обо всех этих ситуациях с третьей стороной, он не мог бы в точности сказать, сколько было ночей, когда свет лампы за шторой или две головы, мелькнувшие рядом где-то на расстоянии кабриолетной мили, вызывали у него желание кого-нибудь убить. Он просыпался в очередном кабаке, в его волосах была рвота, и не всегда — его собственная. Но в их троице что-то было иначе, ревности здесь было не место, неким образом ее здесь просто не могло быть. Если задуматься, как можно ревновать к такому маменькиному сладкому пирожочку вроде Киприана? Но, узнав его получше, Риф понял, насколько хорошо Киприан владеет собой, когда должен, и не то чтобы Вебли Риф знал, что с этим делать. Несколько раз он принимал позу театральной истерики, к которой привык в течение рабочего дня, а потом уходил в сферу холодного самоконтроля — выпрямлял спину и начинал дышать неторопливо, как профессиональные шпики под сенью казино, поджидающие неосмотрительных и самодовольных, исчезающих, ворча, или фланеров, отпускающих комментарии на беззвучном диалекте, где-то посеявших свою улыбку, надеющихся, что Киприан понял каждое слово, и не предвкушающих, что он примет это всё на свой счет.
В Белграде они присоединились к профессору Слипкоуту и его команде в лице техника Энрико, студенток-волонтерок Доры и Жермен, а также бухгалтера по имени Грюндиг, который присоединился к ним по требованию Университета из-за перерасхода бюджета во время последнего путешествия, большинство из них проходили по графе «Разное», подробности которой профессор Слипкоут почему-то не мог вспомнить.
В Софии все они сошли на платформу Центральна-Гара, преобразившуюся за последние тридцать с лишним лет со времен изгнания турок: извилистые переулки, мечети и лачуги заменила сеть аккуратных широких улиц и масштабных европеизированных объектов гражданской инфраструктуры. Когда они въехали в город, Киприан начал с тревогой всматриваться в бульвар княгини Марии-Луизы, кажется, заполненный бродячими собаками и сильнопьющими людьми на разных стадиях алкогольной интоксикации.
— Могло быть намного хуже, — заверил его Профессор. — Артур Саймонс назвал это самой ужасной улицей в Европе, но это было очень давно, и все мы знаем, как чувствителен Артур.
— Что-то вроде Омахи, — показалось Рифу.
На следующий день Грюндиг пошел в банк и оставался там до закрытия, а потом команда направилась на север, в горы.
Каждое утро бухгалтер брал мешок болгарских левов и отсчитывал двадцать пять монет.
— Это всего лишь деньги, — возражал Профессор.
— Ладно, — говорил Грюндиг, вручая ему монеты. — Значит, у нас равноценный обмен. Постарайтесь не потратить их все в одном заведении.
— Там пять долларов, — сказал Риф. — Не понимаю, на что он жалуется.
Большая часть расходов — мелкие монеты, пятицентовики и бронзовые стотинки, обычно — на обед на ходу: кебабчета, баничка, палачинки, пиво, и где-то переночевать. За несколько стотинок можно было найти ребенка, который готов был повернуть ручку, включающую записывающее устройство с помощью коробки передач и маховика, сглаживающего разницу наклона.