не было достаточно плохого вкуса, чтобы предположить, что это его деньги не подпускали к нему призраков, заступничества которых он искал, что даже эти агенты зла откуда-то знали о том, что лучше не приближаться слишком близко к неконтролируемым средствам, источником которых были преступления, хоть и получившие затейливые определения.
В Массаве Флитвуд нашел судно каботажного плавания, следующее на юг. Высадившись в Лоренсо-Маркес, он провел неделю в различных местных кантинах, собирая информацию, как ему хотелось думать. Для этого пришлось выпить целое озеро португальского вина с колониальных рынков, а также — бормотухи из водорослей Буселаса и Дао под озадаченными взглядами местных жителей, которые традиционно являлись приверженцами этого напитка.
Когда Флитвуд почувствовал, что остатки американских склонностей из него вымыты, он сел в поезд и поехал в Трансвааль. Но за несколько минут переезда из Рессано-Гарсиа в Комати-Пурт в его мыслях произошла какая-то перестановка. В момент пересечения границы он понял, что должен здесь делать — он должен был поехать в Йоханнесбург и сколотить свое собственное состояние в этом аду застарелой чахотки, покрытых струпьями вельдов, кипящего дорожного движения рикш, отчаянно малого количества белых женщин, алчности лавочников, в городе без истории... «как Баку с жирафами» — напишет он домой. Вельд простирался очень далеко, в обозримом пространстве не было ни деревца, только дымовые трубы и песты, работавшие с дьявольским шумом, который раздавался на многие мили днем и ночью, от них в разные стороны разлеталась неотвратимая смрадная белая пыль, она оставалась в воздухе и ею дышали, или оседала на стенах домов, одежде, растениях, коже всех цветов. В любое время в любой стране мира найдется достаточно городов, похожих на Йоханнесбург, которые притягивают определенный тип энергичных молодых искателей удачи. В него необходимо окунуться, какое бы буржуазное оболванивание, преобладающая погода, рыночная риторика, колебания урожайности, включая Смерть, ни определяли обычный день, нужно было стоически бросаться в эту лихорадку и вести себя так, словно выживание и прибыль непременно предполагают опьянение, предательство, жестокость, риск (спуск в бездну золотоносной жилы оказался ничем по сравнению с моральными безднами, подстерегавшими и манившими на каждом шагу), сексуальную одержимость, азартные игры с невероятными ставками, искушение в притонах индийской конопли и опиумное рабство. Все былые так или иначе попались в эти сети, это была игра без берегов, хотя Верховный суд Витватерсранда мог бы формировать общественное сознание, на практике за полтора дня на поезде «Лоренсо-Маркес» можно было вернуться обратно в португальскую юрисдикцию, навсегда, если захочется, деньги отправить заранее, они уже хранятся в безопасности, кажется, они — уже не мечта, незамаранные, как любые цифры, записанные чернилами в гроссбух настолько аккуратно, насколько вы того пожелаете...
Сложно противиться тому, чтобы однажды не зайти в старый местный салун, выпить несколько бокалов до закрытия.
— Нет, не фантастически богат, но, знаете... трехпенсовик здесь, трехпенсовик там — так и накопил со временем...
Кафры называют его еГоли, «Город золота». Вскоре после своего прибытия в Йоханнесбург Флитвуд попал в, как это называют курильщики индийской конопли, Обезьяний поезд. Была история о том, как он выстрелил в кули, но дело было в том, что он выстрелил в кафра, укравшего бриллиант, и он предоставил кафру выбор — быть застреленным или шагнуть в шахту глубиной полмили. В конце концов, он был вором, хотя камень был не таким великолепным, какими обычно бывают бриллианты, на, признаем, дилетантский взгляд Флитвуда, вероятно, меньше трех карат, когда Амстердам с ним разберется.
— Я не крал это, — повторял чернокожий.
Но сделал то, что ему велели, сдался на волю белого человека. Флитвуд показал ему ожидавшую его судьбу в виде борхардта и почувствовал, как странная эйфория разливается по его телу, и, к его удивлению, кафр не только узнал это состояние, но и вошел в него сам. Пятно на репутации американца, в конце концов, нужно вытравить. Двое стояли на краю ужасающей бездны несколько биений сердца, и Флитвуд понял слишком поздно, что мог бы заставить кафра что-то сделать, но не придумал ничего лучше, чем это.
Хотя юридические претензии были компенсированы беспощадно острым лезвием радости от совершения самого поступка, вряд ли имело значение, действительно ли кафр украл камень, возможно, он только и ждал подходящего момента, чтобы вынести его из барака на приисках, где велика была вероятность того, что через несколько минут его украл бы у него кто-то другой, какой-нибудь другой кафр, пока он вдыхал бы дым индийской конопли, тогда всё было бы еще отвратительнее и болезненнее для него, чем это относительно гуманное долгое падение в бездну алмазоносной породы, боковые туннели свистят всё быстрее, достаточно приятно, как представлял себе Флитвуд, по мере падения становится всё теплее, не так ли, возможно, даже возникает чувство возвращения в темную утробу....... Потом в снах ему стало являться неотвратимое лицо мертвеца, белое от пыли, грозно приближающееся. Мертвец словно смотрел на него через прорези в маске, глаза двигались и сверкали, шокирующе живые на плоти, которая тоже должна была быть искусственной. Казалось, что он шепчет совет. Предупреждение о каком-то гибельном дисбалансе в структуре мира, который необходимо исправить.....
С тех пор Флитвуд был не столько мучим угрызениями совести, сколько поражен демонстрацией скрытых тылов богатства и того, что рано или поздно оно начинает зависеть от убийств, количество которых редко ограничивается одним. Он научился ждать этого откровения, хотя иногда просыпался слишком быстро.
Ему нравилось думать, что в кармическом гроссбухе кафир и еврей компенсируют друг друга. Но на самом деле, как Флитвуду сообщили в этом осознанном сновидении ближе к рассвету, всё золото Трансвааля не могло бы купить освобождение от одной минуты того, что его ожидало. Он зло рассмеялся:
— Чистилище? Высшая справедливость? Кафир — мой ближайший родственник, преследующий меня по всему миру? Ну будьте же серьезны.
Пигмеи в Клубе смотрели на него с невыразимым отвращением. Китаец на улице проклял его, и, зная лишь несколько слов, он все равно подумал, что разобрал «убил», «мать» и «поиметь». Ходили слухи, что Олден Форманс собирает экспедицию для путешествия на север в поисках метеорита. Там не будет золота, бриллиантов, женщин, вызывающего видения дыма, кули или черных, хотя, возможно, будут эскимосы. И чистота, геометрия, холод.
Быстро оглядываясь на дорогу, Лью Баснайт был склонен видеть вещи, которые не обязательно там были. Конная фигура в черном пыльнике и шляпе, всегда неподвижная, с усилием повернулась боком, даль залита солнцем, лошадь склонилась к бесплодной земле. Ни одного настоящего проблеска внимания, словно погрузился в свой собственный кособокий звездообразный силуэт, словно это было всё, к чему он когда-либо стремился. Не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что личность, следующая за ним всегда вне поля зрения, была одним и тем же лицом — прославленным динамитчиком из Сан-Хуана, известным как Кизельгур Кид.
Так уж случилось, что Кид представлял первостепенный интерес для «Расследований Белого города». Примерно в то время, когда Лью сошел с поезда на узловой станции в Денвере, волнения в Кер-д'Алене переросли в беспорядки, охватившие весь край горняков, где редкий день обходился без непредвиденного взрыва динамита где-нибудь, философия больших городских детективных агентств, например, принадлежавших Пинкертону и Тилю, начала меняться, теперь оказалось, что у них очень много работы. Придерживаясь теории о том, что они могут смотреть на свои нераскрытые дела, как банкир — на долговые обязательства, они начали продавать менее авторитетным и, соответственно, более голодным агентствам, в том числе — «Белому городу» — свои высокорискованные квитанции, среди которых — давно разыскиваемый Кизельгур Кид.
Это, кажется, было единственное имя, под которым он был известен, «кизельгур» — вид тонкой глины, используемой для впитывания нитроглицерина и его стабилизации в динамит. Семья Кида, предположительно, эмигрировала из Германии вскоре после реакции 1849 года, сначала они поселились возле Сан-Антонио, но будущий Кид, жаждавший достичь больших высот, вскоре покинул этот город и, после наведения чар в Сангре-де-Кристос, как говорили, отправился дальше на запад, его мечтой был Сан-Хуан, но не ради денег серебряных рудников и не ради неприятностей, которые он мог там нажить, хотя и то, и другое, как он понял с возрастом, было легко получить. Нет, он хотел чего-то другого. Каждый, кто рассказывал эту историю, рассказывал ее по-своему.
— Он не носит пистолеты, у него нет гладкоствольного ружья или винтовки, нет, его фирменный знак, то, что вы всегда найдете у него в кобуре — два патрона динамита, и еще дюжина...
— Несколько дюжин, в патронташах на его груди.
— Значит, этого парня легко узнать.
— Это вы так думаете, на самом деле не существует двух свидетелей, которые сходились бы в показаниях. Он испаряется из памяти, как грохот взрыва.
— Но, послушайте, не может ли даже медленная рука подстрелить его, пока он поджигает шнур?
— Я бы на это не рассчитывал. В каждой кобуре у него по хитроумному ветронепроницаемому бойку, похожему на шведскую спичку, всё, что ему нужно сделать — достать его, зажечь и бросить.
— А еще — быстрогорящий шнур. Парни в Анкомпагре узнали об этом в прошлом августе, нечего было хоронить — остались только шпоры и ременные пряжки. Даже старина Буч Кэссиди и вся его банда заворковали, словно голуби в амбаре, с тех пор, как Кид в стране.
Конечно, никто никогда не мог с уверенностью сказать, кто состоит в банде Буча Кэссиди. У банды не было нехватки в легендарных деяниях, но свидетели никогда не могли с уверенностью поклясться, кто что совершил в каждом конкретном случае, и это было нечто большее, чем страх возмездия — словно физическая внешность смещалась, из-за чего не только присваивали неуместные клички, но и сама личность менялась. Происходило ли что-то, что-то важное с человеческой личностью после поднятия на определенную высоту над уровнем моря? Многие цитировали наблюдение д-ра Ломброзо о том, что жители долин мирные и законопослушные, а горные страны взращивают революционеров и преступников. Так было в Италии, конечно. Теоретики недавно открытого подсознания, неохотно соглашающиеся не обращать внимания на любую переменную величину, которая могла бы показаться им полезной, не могли пропустить высоту и сопровождавшее ее атмосферное давление.