— Когда мы были вверху, по траектории мы не смогли бы разрушить башню, — снисходительно заметил Чик. —У нас был барометр. Мы атаковали их.
— ...в совокупности с их поспешным отступлением, — не замечая, продолжил Линдси, — словно они стыдились того, что совершили...
— Эй, Линсди, ты еще можешь их догнать, если поторопишься, — поддразнил его Дерби.
— Или мы можем послать в погоню за ними твоего родственника по материнской линии, Сосунок, одного лишь взгляда которого будет достаточно, чтобы подвергнуть смертельной опасности их боевой дух, если вообще не превратить их всех в камень...
— Ну, твоя мать, — быстро парировал уязвленный юноша, — столь уродлива...
— Джентльмены, — взмолился Рэндольф, и не нужно владеть телепатией, чтобы заметить в его голосе нотки нервного истощения, которому он сопротивлялся из последних сил, — мы могли нанести сегодня большой урон Истории, по сравнению с которым эти мелочные распри сжимаются до микроскопических размеров. Пожалуйста, будьте столь добры — оставьте их для минут досуга.
Они договорились встретиться с Капитаном Пажитноффым и его офицерами на пустынном плесе берега Адриатики у Лидо, возле Маламокко. Капитаны обнялись со странной смесью церемонности и скорби.
— Это ужасно, — сказал Рэндольф.
— Это была не «Большая Игра».
— Нет. Мы так не и не думали. Но и не «Беспокойство». Кто тогда?
Кажется, русский аэронавт пытался разрешить этическую дилемму:
— Сент-Космо. Вы знаете, что здесь есть что-то еще.
— Например...
— Вы ничего не видели? Не заметили ничего необычного?
— Над Пьяццей, вы имеете в виду?
— Где угодно. География не имеет значения.
— Я не уверен...
— Они появились...из какой-то другой среды, и снова исчезли в ней.
— И вы верите, что это именно они опрокинули Кампаниле? — спросил Чик. — Но как?
— Вибрационные лучи, почти такие же, как те, которые можем создавать мы, — сказал антипод Чика д-р Герасимофф. — Настраиваются на симпатическую частоту цели, после чего начинают индуцировать нарастающие колебания.
— Как удобно, — мрачно проворчал Линдси, — что никто не может изучить руины и поискать четвертной кирпич, который вы любите бросать в тех, кто вам не понравился.
Русский вяло улыбнулся, вспоминая картину обрушения:
— Тетралиты используют только в ярости, — сказал он. — Мы переняли эту характерную деталь у японцев, которые не подарят вам ничего, в чем присутствует четверка, если не хотят вас оскорбить — японский иероглиф, обозначающий четверку, такой же, как иероглиф, обозначающий смерть.
— Вы были в Японии, Капитан? — Рэндольф пристально взглянул на Линдси.
— В наши дни кто из представителей моего рода занятий там не был?
— Не знаком ли вам случайно господин Рёхэй Утида...
Он утвердительно кивнул, глаза заискрились исступленной ненавистью:
— Ублюдок, мы уже два года пытаемся его убить. Почти достали его в Иокагаме отличным ортогональным фрагментом — так близко он стоял во внутреннем угле, но промахнулись на несколько миллиметров, полны пиздетс! Такой этот человек везунчик!
— Он показался нам вежливым джентльменом, когда проводил с нами собеседование для миссии...
Пажитнофф настороженно прищурился:
— Миссии?
— В прошлом году его люди — организация под названием «Общество Черного Дракона» — хотели нанять нас для проведения заурядной воздушной разведки.
— Сент-Космо, вы с ума сошли? Зачем вы говорите мне всё это? Разве вы не знаете, кто они такие?
Рэндольф пожал плечами:
— Какая-то патриотическая организация. Я имею в виду - они могут быть японцами, но они гордятся своей страной столь же сильно, как любой другой народ.
— Смирно, аэронавт! Это политическая конъюнктура! Цель «Черного Дракона» — ниспровергнуть и устранить присутствие России в Манчжурии. Манчжурия принадлежит русским с 1860 года, но после войны с Китаем японцы уверены, что она принадлежит им. Игнорируя конвенции, Китайско-Восточную железную дорогу, желания Европейских Сил, даже свои собственные обещания уважать китайские границы, японцы собирают наихудших преступников Манчжурии, вооружают и тренируют их как партизанские отряды для войны с нами там. Я уважаю вас, Сент-Космо, и не могу поверить, что вы могли когда-либо согласиться работать на этих людей.
— Манчжурия? — в недоумении спросил Рэндольф. — Зачем? Это жалкое болото. Полгода замерзшее. Зачем из-за нее столько хлопот?
— Золото и опиум, — Пажитнофф пожал плечами, словно это было общеизвестно. Рэндольф об этом не знал, хотя теоретически способен понять, что страны мира на поверхности могут развязать войну за золото — это происходило в данный момент в Африке, говорили даже, что «золотой стандарт» являлся фактором социального недовольства, как раз разгоравшегося в Соединенных Штатах. Также он знал, что шестьдесят лет назад шли «Опиумные Войны» между Китаем и Великобританией. Но между историей и эмоциями базового уровня, приводившими ее в действие, страхом бедности, скажем так, и счастьем избавления от боли находился тот странный зазор, в который ему запрещено было проникать. Он нахмурился. Обе стороны погрузились в растерянное молчание.
Анализируя позднее этот разговор, Чик Заднелет решил, что Пажитнофф лицемерил:
— Ни в одном рассуждении о Манчжурском вопросе нельзя упустить из виду Транссибирскую магистраль, — заметил он. — С достаточно большой высоты, что мы всегда наблюдаем, этот колоссальный проект действительно выглядит почти как живой организм, не побоюсь этого слова — наделенный сознанием, со своими собственными потребностями и планами. Наши безотлагательные цели открытия огромных регионов Внутренней Азии могут еще более неотвратимо бросить ее в сети России, а в какой-то мере — способствуют доступу Европы к Шамбале, где бы она ни находилась.
— Значит...
— Следует предположить, что они здесь в поисках Путеводителя Сфинчино, как и мы.
Тем временем, словно в архитектурной молитве, горожане начали реализовывать свои планы по восстановлению Кампаниле dov'era, com'era, как было, на том же месте, словно можно отменить урон, нанесенный временем и энтропией. Текстура хора городских колоколов изменилась — без самого низкого, Ла Мараньона, служившего для них якорем, воздухоплаватели намного сильнее чувствовали притяжение неба и неминуемое отбытие. Словно изменилась какая-то важная полярность и их больше не сдерживали, а звали.
Или как сказал однажды вечером, на закате, Майлз:
— Колокола — самые древние предметы. Они взывают к нам из вечности.
Дойс и Слоут квартировали на участке Кэрли Ди, где Кэрли и его женщины устроили некое путевое ранчо для беглецов, шахтеров-бродяг, людей, составляющих угрозу для общества, и страдающих различными видами морального слабоумия — убогая маленькая тесная развалюха между межевых столбов, крыша которой, вполне возможно, была сделана из оконного стекла, несмотря на всю ту пользу, которую она приносила в бурю.
— Разносчик, мы идем в город, найди нам киску и приведи сюда…
— Нельзя приводить женщин в места вроде этого, Слоут. Это их расстроит, они здесь увидят только слюну, коричневую от табака, крыс, старую еду — это испортит им настроение.
—Тебе не нравится эта комната?
— Комната, да это даже не конюшня.
— Не хотелось бы думать, что ты собираешься вернуться домой.
— Мы лучше пойдем в город. К «Большому Билли», или «Еврейке Фанни», или куда-нибудь еще.
Они въехали в город. Их встретило пугающее и насыщенное электрическое освещение, подчеркивающее морщины на коже и складки на одежде. Бурление голосов людей и животных. Кто-то мучился от боли, кто-то веселился, кто-то заключал сделки. Теллурид. Крид, но вход и выход из него были необратимы.
— Давай зайдем в Космополитен на минутку.
— Зачем? Киски только гоняются за мышами.
— Одни киски в голове, Большая S.
— Лучше покурить опиум, — свернув в сторону, когда Дойс игриво достал и показал свой магнум .44. Скрытая отсылка к эпизодическому роману Дойса с Сян-Чао, работавшей в прачечной вниз по улице. Это была обычная практика общения партнеров, и в тот вечер каждый из них выбрал предпочтительный для себя способ отдыха, воссоединившись лишь спустя несколько часов после окончания этого длинного ослепительного ночного бодрствования, которым славился Теллурид.
Перед рассветом Дойс зашел, пошатываясь, в закусочную «Нонпарель», на плече Слоута была двустволка. В заведении много голодных пьяниц. Погонщики со слабо развитыми навыками общения бегали между столами за салунными девицами, которые не уставали убегать настолько быстро, насколько это было необходимо. Помещение заполнено сальным дымом. Мэйва выходила из кухни и возвращалась обратно, готовя и обслуживая столики, которые не обслуживала Лейк. Обе женщины поддерживали уровень решительных бурных хлопот, словно позволяя тысячам мелочей дня заполнить то, что иначе стало бы каким-то невыносимым вакуумом.
Дойс воспринял это, как «женскую неугомонность», которую, как ему казалось, он понимал. Когда Лейк подошла, чтобы поинтересоваться, безмолвно подняв брови и подбородок, собираются они что-то заказывать или будут сидеть просто так, он не заметил, как соблазнительно она выглядела. Удивило его то, как она сохранила огонь в глазах, редкий для официантки под конец длинной смены. Позднее он узнает и о несмываемой тьме, которая могла и не быть, но, наверное, была пятном какого-то тайного греха.
— Не торопитесь, парни, фургон бакалейщика приедет до полудня, там обязательно найдется что-нибудь, что вы сможете съесть.
— Наслаждаясь пейзажем, — вежливо сказал Дойс.
— Ничто не сравнится с этим южным Кэнон-Сити, полагаю.
— Ууух, — восхищенно пробасил Слоут.
— Кофе, — пожал плечами Дойс.
— Вы уверены? Хорошенько подумайте.
— Лейк, — позвала из кухни Мэйва как раз в тот момент, когда Слоут проворчал: «Дойс». Пар и дым клубились из окна кухни к снопам белого электрического света лампочек, висевших на высоких ободранных еловых шестах. На улице взволнованно говорили по-китайски. Длинное эхо взрыва донеслось откуда-то из долины. Свистки раздавались на шахтах в горах. Утро