просачивалось сквозь ресницы и подошвы ботинок, встречало, как маршал, седельная сумка которого заполнена патентами. Лейк пожала плечами и вернулась к работе.
Слоут сидел, кивая головой и улыбаясь чему-то своему:
— Штафирки, черт возьми. Это сигнал к началу вашей расплаты, амиго.
— Не переживай так, кому это нравится или не нравится, Слоут.
Тем временем на кухне:
— Лучше следи, когда с тобой начнут флиртовать, Лейк, это опасный тип — этот маленький ковбой.
— Мама, я даже не запомнила, как его зовут.
— Я видела, что ты задумала. Здесь бывает по сто мужчин в день, некоторые из них — нормальные привлекательные мужчины с целлулоидными воротничками, но ты полностью погружена в работу, а стоит появиться не достойному доверия маленькому головорезу, у которого на лбу написаны неприятности — и ты уже готова, я даже не знаю, на что.
— Да.
— Лейк...
— Подразнить тебя, мам?
Что именно это было — что начало так звенеть в душе Лейк, так благовестить внутри, невидимое ночью... возможно, то, как тем утром из дыма комнаты начали медленно проступать черты его лица? Словно старое воспоминание, старше ее самой, что-то, что случилось раньше, и она знала, что сейчас должна пройти через это снова... И то, как он на нее смотрел — знающим взглядом, хлеще, чем самый чванливый шалопай, когда-либо ею встреченный, допущения были приняты, и не им, а какой-то внешней силой. Приходилось держать высоту.
Что касается Дойса, конечно, он «знал», кем она была — у нее было лицо мужчины, черт возьми. Дойс был коротышкой, едва ли намного выше ее — в честной схватке она могла бы даже его победить, но схватка не была честной. Никогда не будет. Он верил, что его изюминка — это ядовитый ореол заказных убийств, беспримесная порочность всего, что он делал, когда не был с ней. Женщины могут сколько угодно это отрицать, но нет ни одной, которая тайно не влюблена в наемного убийцу.
И могло оказаться, к удивлению Лейк и всех остальных, что она была одной из этих страстных молодых женщин, которые верят, как любят говорить мексиканские сеньориты, что человек не может жить без любви. Что любое вторжение любви в ее жизнь будет подобно внезапному смеху или приобщению к религии, станет даром свыше, и она не должна позволить ему просто снова уйти и притвориться, что он ушел навсегда. К несчастью, сейчас «он» пришел в виде Дойса Киндреда, для которого ее ненависть оказалась неотделима от ее страсти.
Осложнял дело, но не мешал ей спать по ночам молодой Уиллис Тернстон, врач в Больнице для Шахтеров, которого она встретила, когда работала там, прежде чем устроиться в закусочную на постоянной основе. Уиллис был прелестно непосредственен, и понадобилась не одна прогулка среди дикой флоры, чтобы он объявил о своих намерениях.
— Не могу сказать, что я тебя люблю, Уиллис, — она решила, что должна ответить столь же непосредственно. К тому времени она уже встретила Дойса, это был самый простой способ сказать правду, ее почти невидимую тень, и ей не нужно было ждать учащения сердцебиения, чтобы увидеть разницу.
— Ты — очень лакомый отрез ситца, как так получилось, что ты до сих не замужем? — вот как Дойс предложил ей руку и сердце.
— Думала выждать время, наверное.
— Время — это что-то, что тебе дают, — философски сказал он, — его нельзя выждать.
Это был не совсем упрек, равно как и не мольба, но она должна была что-то понять:
— Сейчас так хорошо — ничто на свете не сделает ситуацию лучше. Но что будет, когда мы состаримся?
— Если не сможем победить время. Никогда не состариться.
Она никогда не видела у него такой взгляд:
— Надеюсь, это не слова Билли Кида.
— Нет. Намного бредовей.
Он был близок к тому, чтобы рассказать ей всё.
Его ступни болели, его пальцы дрожали, стук его сердца был слышен в конце улицы и за несколькими поворотами, а она смотрела на него без малейшего волнения, пытаясь сохранять хладнокровие, ожидая, сама не знала, чего. Они оба так легко попали во власть этих внезапных страстей. Их взгляд стал диким, шейные мускулы вышли из-под контроля, им стало все равно, где они находятся и даже кто вокруг.
Дойс в своем неосмотрительном состоянии чувствовал, что его сердце тает, а член наливается кровью и сходит с ума от нее, одновременно.... Неполноценный в смысле знания человеческих эмоций, он возжелал Лейк сверх любой меры, которую мог себе представить. Он умолял, фактически умолял — самопровозглашенный профессиональный головорез и всё такое — выйти за него замуж. Даже уважая ее желание не заниматься сексом до свадьбы.
— Раньше для меня это было не важно. В том-то и дело. Теперь важно. Лейк? Я изменюсь, клянусь.
— Я не говорю, что мы должны сразу идти в церковь. Подумай, с кем ты обручаешься. Ты не обязан быть «лучше», чем ты есть.
Кто-то сказал бы, что уже тогда она знала, что он совершил. Но, черт возьми, ей не помогло это знание.
Однажды Мэйва поменялась сменами с Олеандрой Прудж, которая, хоть и была слишком молода, чтобы стать совестью Теллурида, не теряя времени, начала преследовать Лейк.
— Говорят, Дойс Киндред — один из тех, кто убил твоего отца.
Не так громко, чтобы в «Нонпарели» умолкли разговоры, но это была последняя капля:
— Кто говорит?
Наверное, ее пульс совсем исчез, но она не собиралась падать в обморок.
— В этом городе нет секретов, Лейк, слишком многое тут происходит, нет времени скрывать, да и мало кто об этом печется, если на то пошло.
— Мама слышала эти разговоры?
— Надеюсь, нет.
— Это ложь.
— Хм. Спроси у своего кавалера.
— Наверное, я так и сделаю.
Лейк поставила тарелку на стол с такими грохотом, что горка горячих пирожков, каждый из которых блестел жиром от бекона, упала, неприятно удивив домкратчика, который с криком отдернул руку.
— Разве не горячо, Эрвин, — нахмурилась Лейк, - но дай я поцелую, станет легче.
— Ты оскорбляешь память отца, — скорчила недовольную мину Олеандра, — что ты делаешь.
Восстановив горку на тарелке, Лейк дерзко оглянулась.
— Мои чувства к мистеру Киндреду, — пытаясь копировать интонацию школьной учительницы, — это не твое дело, и то, что я чувствовала к Веббу Траверсу — это совсем другое.
— Это и не могут быть одинаковые чувства.
— С тобой такое было? Ты вообще знаешь, о чем говоришь?
Не слушают ли их с той стороны прилавка с пристальным вниманием?
Когда Лейк вспоминала об этом, ей казалось, что все были в курсе с той минуты, когда новости достигли города, и только они с Мэйвой, две бедные гусыни, узнали обо всем последними.
Потом они пристально посмотрели друг на друга, не могли уснуть, в комнате, которую они делили, стоял запах свежеспиленного дерева и краски.
— Я не хочу, чтобы ты с ним виделась. Только попадись он мне, застрелю его к чертям.
— Мам, ты ведь знаешь этот город и людей вроде Олеандры Прудж, не обращай внимания на то, что они говорят, особенно, если это кого-то ранит.
— Я нигде не могу показаться, Лейк. Ты выставляешь нас всех дураками. Это нужно прекратить.
— Не могу.
— Постарайся.
— Он предложил мне выйти за него замуж, мам.
Это была не совсем та новость, которую Мэйва рассчитывала услышать.
— Ладно. Значит, ты сделала свой выбор.
— Потому что я не верю этим злопыхательским разговорам? Мам?
—Тебе лучше знать. Я была безумна так же, как ты сейчас, черт, даже еще безумнее, это заканчивается быстрее, чем ты успеешь высморкаться, однажды ты проснешься, и, о, бедная девочка...
— Ох. Так вот что случилось с тобой и папой.
Она пожалела прежде, чем эти слова сорвались с ее губ, но вагон катился с насыпи, и ни одна из них не могла его остановить.
Мэйва вытащила из-под кровати свой старый парусиновый чемодан и начала складывать в него вещи. Она делала это аккуратно, как любую повседневную работу. Ее вересковая трубка и кисет, младенческие ферротипы всех ее детей, запасная английская блузка, шаль, потрепанная Библия. Сборы заняли немного времени. Вся ее жизнь, всего лишь. Ладно. Она в последний раз подняла глаза, на ее лице было неизмеримое горе.
— Это всё равно, как если бы ты тоже участвовала в убийстве отца. Никакой, черт возьми, разницы.
—Что ты сказала?
Мэйва взяла чемодан и пошла к двери.
—Что посеешь, то и пожнешь.
— Куда ты собралась?
— Не твое дело.
—Поезд будет только завтра.
— Я подожду его прибытия. Не хочу ни минуты оставаться в этой комнате с тобой. Буду спать на вокзале. Пусть все смотрят. Пусть смотрят на чертову глупую старуху.
И она ушла, а Лейк сидела там, ее ноги дрожали, но в голове не было ни одной мысли, она не пошла за ней, на следующий день она услышала свист и шум отходящего поезда, и после того, как он выехал из долины, она больше никогда не видела мать.
— Это...отвратительно, — покачал головой Слоут, — в смысле меня сейчас стошнит чертовым ланчем.
— Ничем не могу помочь. Думаешь, я хоть что-то могу с этим сделать? — Дойс рискнул бросить на своего соратника быстрый взгляд, прося хоть о каком-то понимании.
Без шансов.
— Тупица. Это всё твоя история, которую ты себе рассказываешь —послушай, всем наплевать, женишься ты на ней или нет, но если ты так облажаешься и всё-таки сделаешь это, что произойдет, когда она узнает правду об этом деле? Если еще не знает. Как ты уснешь хотя бы на минуту, если она будет знать, что это ты прикончил ее отца?
— Я с этим живу.
— Это ненадолго. Ты хочешь ей вдуть - только не говори ей ничего.
Слоут не мог понять, что случилось с его партнером. Можно было подумать, что это его первое убийство. Возможно ли, учитывая, что жизни этих шахтеров дешевы, как бутылка виски, и легко исчезают в водосточной трубе дней, что Дойса преследовали мысли о том, что он совершил, и женитьба на Лейк казалась ему шансом помочь успокоиться духу, помоги ему Господь, и загладить вину перед ней?