— В Колорадо, — пытаясь произносить слова не очень старательно, — там лавины и холодные штормовые ветра, отчаянные мужчины, отчаянные и дикие, и кони тоже, все склонны к неожиданному помешательству из-за высоты и тому подобного, там начинаешь понимать, что нельзя говорить о перспективах будущего, не знаешь даже, что будет через минуту.
Он услышал, что Фоули возле окна резко фыркнул, словно пробудился от дремоты.
Скарсдейл Вайб улыбнулся с тем, что Кит теперь распознавал как усилие, не очень-то эффективное, скрыть подспудную ярость, о масштабах разрушительного потенциала которой, наверное, не подозревал и сам Вайб.
— Ваши профессора рекомендовали вас единодушно. Вас это обрадует.
Он достал билет на пароход и протянул его Киту, безжалостно радушный:
— Вперед к стеллажам. Бон вояж, сэр.
Текст был зашифрован, но форма ясна. На этом отрезке Скарсдейлу Вайбу было столь же удобно, как Киту, чтобы их разделял океан, и он готов был оплатить Киту билет первого класса, словно должен это сделать, чтобы Кит уехал. В 63-м он заплатил, чтобы не идти воевать, и продолжал платить за устранение из его жизни многих форм неудобства, в том числе, какие еще остались сомнения? О Боже, Вебба Траверса. Это была догадка, правда которой была очевидна всем, хотя, вероятно, никогда не будет подтверждена последующей карой.
Больше не ожидая, по мере продолжения собеседования, выражения соболезнований по поводу Вебба, понимая, что момент для них упущен навсегда — это был один из тех негативных результатов, резонанс которых выходит далеко за пределы результата — Кит чувствовал себя так же, как тогда, когда впервые сел на велосипед, он скользил медленно и размеренно, зная, что если будет продолжать ехать так, никогда не упадет. Ему даже не пришлось бы особо стараться, чтобы скрыть свои мысли, если бы его мысли не озарял чистый ровный свет уверенности в том, что однажды всё наладится, от него зависит выбор момента, такие детали, как способ и место, не были столь важны, как знак равенства, поставленный в правильном месте...
— Спасибо, сэр.
— Не благодари меня. Стань новым Эдисоном.
Мужчина сидел там, ухмыляясь, уверенный в своем неоспоримом могуществе, не в состоянии представить, как всё, что, по его мнению, его защищало, превратилось в стекло, если не разбилось вдребезги, после чего ему придали форму линзы, обещавшей пристальное и беспощадное изучение, или, возможно, однажды, если поднести ее на надлежащее расстояние, смерть от сфокусированного света. И он должен был сказать «Теслой», а не «Эдисоном».
Кит оказался на 14-м пути Центрального вокзала вовремя, чтобы сесть на поезд, отбывавший в 3:55 в Нью-Хейвен, у него не было ни малейшего представления, как он здесь оказался — по-видимому, он обладал рефлексом лошади, впряженной в кабриолет, он шел по зеленовато-желтому городу, защищенный от всех несчастий, вызванных отказом тормозной системы трамвая, вооруженными нападениями, бешеными собаками или некоррумпированной полицией, он шел прямо на этот отбывающий кипящий экспресс. У кого-то всегда есть дом, в который можно вернуться — у Кита были выходы на посадку, причалы, турникеты, двери учреждений.
Он по-прежнему не представлял, удалось ли ему выйти сухим из воды, или его жизнь теперь в опасности. На Перл-Стрит два Вайба сидели с бренди и сигарами.
— Темная лошадка этот парень, — высказал мнение Фоули. — Очень надеюсь, что у нас не появится еще один Красный в погребе, как его батя.
— Наш долг не стал менее ясным. Сотни этих нарывов гноятся на теле нашей Республики, — ораторский трепет начал бурлить в горле Скарсдейла, — их нужно удалять, где бы они ни обнаружились. Без вариантов. Грехи старшего Траверса задокументированы — как только его вывели на чистую воду, он, считай, погиб. Могут ли быть моральные оговорки в классовой войне, когда нацеливаешься на врагов? Ты в этой игре достаточно долго, чтобы оценить могущество крыльев, под сенью которых мы пребываем. Насколько мы неуязвимы для усилий этих Красных, которые пытаются смешать с грязью наши имена. Разве что, Уокер, я что-то пропустил? У тебя ведь нет слабых мест.
Поскольку голос Скарсдейла был не единственным, к которому должен был прислушиваться Фоули, он совершил свою обычную ошибку, решив смягчить ситуацию. Он протянул свою раскаленную гаванскую сигару:
— Если сможешь найти слабое место, затуши об него сигару.
— Что с нами произошло, Фоули? Мы были такими отличными парнями.
—Течение Времени, но что с этим можно поделать?
— Слишком просто. Не объясняет эту странную ярость в моем сердце, это желание уничтожить всех чертовых социалистов и прочих леваков, проявляя не больше милосердия, чем к смертоносным микробам.
— Мне это кажется оправданным. Иначе мы не были бы по локоть в крови.
Скарсдейл уставился в окно на городской пейзаж, когда-то неплохой, но с годами в нем появлялось всё больше недостатков.
- Мне хотелось в это верить. Даже зная, что мое семя проклято, я хотел, чтобы аргументы евгеники оказались ошибочными. В то же время я завидовал родословной своего врага, которую считал неоскверненной, я хотел эти обещания, бесконечные обещания.
Фоули притворился, что прищурился из-за дыма сигары.
— Могучее христианское мировоззрение, — прокомментировал он как можно более спокойным тоном.
— Фоули, религиозные беседы раздражают меня, как последнего грешника. Но что за ноша: когда тебе велят любить их, а ты знаешь, что они — сам Антихрист, и единственное наше спасение в том, чтобы поступать с ними, как должно.
На нынешнее настроение Фоули повлияло то, что этим утром он проснулся от повторяющегося кошмара о Гражданской войне. Битва шла на участке земли, площадь которого не превышала стадион, но каким-то образом там собрались неисчислимые тысячи людей. Всё было коричневым, серым. Началась долгая перестрелка артиллерии с позиций, находящихся далеко за пределами затененных границ маленького поля. Он был угнетен неизбежностью фатума какой-то самоубийственной решительности пехоты, от которой не сбежит никто. Груда взрывчатки возле высокой неустойчивой деревянной крепи гранат и других боеприпасов начала тлеть, они могли загореться и взорваться в любое мгновение, очевидная цель для пушечных ядер другой стороны, которые продолжали прилетать, ужасно жужжа, без перерыва...
— Тогда это была не моя война, — говорил Скарсдейл. — Не зря. Я был слишком юн, чтобы оценить, что поставлено на карту, как бы то ни было. Моя гражданская война только началась. Мы ведем ее сейчас, в пылу битвы, конца ей не видно. Интервенция в Чикаго, битвы за Хомстед, Кер-д'Ален, Сан-Хуан. Эти коммунары говорят на искаженных иностранных языках, их армии — проклятые рабочие синдикаты, их артиллерия — динамит, они убивают наших великих людей и бомбят наши города, их цель — лишить нас с трудом завоеванных богатств, поделить и переподелить среди своих орд наши земли и наши дома, сломать наши жизни и всё, что мы любим, пока оно не станет столь же униженным и замаранным, как у них. Христос заповедал нам любить их, какое это испытание для нашего духа, какой мрак затуманил наш разум, что мы больше не можем узнать руку Дьявола?
— Я так устал, Фоули, я воевал слишком долго в этих неблагодарных водах, я — словно судно без конвоя, одно в бурю, которая никогда, никогда не утихнет. Будущее принадлежит азиатским низам, панславянским скотам, помилуй нас Боже, даже бесконечное брожение черного отродья в Африке. Нам их не сдержать. Под этими волнами мы пойдем на дно. Где наш Христос, наш Агнец? Обетование?
Видя его тревогу, Фоули хотел его успокоить:
— В наших молитвах...
— Фоули, избавь меня от этого, всё, что нам нужно — начать убивать их в больших количествах, ничто другое не помогает. Всё это притворство —«равенство», «переговоры», такой жестокий фарс, жестокий к обеим сторонам. Когда люди Господа в опасности, ты знаешь, чего он требует.
— Поражать врагов.
— Поражать немедленно и всегда.
— Надеюсь, никто этого не слышит.
— Господь слышит. А что касается людей, у меня нет стыда относительно того, что должно быть сделано.
Его черты были странно напряжены, словно он пытался подавить крик восторга:
— Но ты, Фоули, кажется, почти нервничаешь.
Фоули немного подумал:
— Мои нервы? Литая сталь.
Он снова зажег сигару, пламя не дрожало:
— Готов к чему угодно.
Зная о растущем нежелании Другого Вайба доверять рапортам с полей сражений, Фоули, который обычно присутствовал там и думал, что держит ситуацию под контролем, сначала обиделся, спустя некоторое время —встревожился, в эти дни он не видел особого смысла в том, чтобы высказывать свою точку зрения. Штаб на Перл-Стрит всё больше напоминал окруженный рвом замок, а Скарсдейл все больше походил на правителя, погруженного в самоуспокаивающие фантазии, свет в его глазах в эти дни был не таким, как тот прежний открытый жадный блеск.
Блеск ушел, словно Скарсдейл скопил все деньги, которые хотел, и теперь его биография переходила к другим вопросам, ему нужно было действовать в большом мире, который, как ему казалось, он понимал, но, даже Фоули это видел, он ошибался, возможно, фатально, он даже не мог больше задавать правильные вопросы. К кому Фоули с этим обратиться?
И правда, к кому? Он подсчитывал, какими могут быть наихудшие последствия, и результат каждый раз получался один и тот же. Тут не к чему было испытывать отвращение, но нужно было привыкнуть — вероятно, не кровавое побоище неразумных в счастливых масштабах болгар или китайцев, скорее — в соответствии с умеренной американской традицией уверовавшего залива Массачусетс или Юты, праведников, которым Господь шептал в горшие минуты ночи, и да поможет Господь тем, кто говорит об обратном. Его собственные голоса, никогда не притворявшиеся принадлежащими кому-то другому, напоминали Фоули о его миссии обуздывать альтернативного Фоули, действовать в качестве Скарсдейла Вайба, избегая свободы безудержного кровопролития, темного обетования, открывшегося американцам во время Гражданской войны, подчиняющегося с тех пор своей собственной жестокой инерции, поскольку победители Республиканцы продолжали преследовать Индейцев Равнин, забастовщиков, Красных эмигрантов, любого, кто не казался покорным материалом для мельничных жерновов нового укрепленного порядка.