Фрэнклин по-прежнему демонстрировал мне спину, обтянутую рубашкой из чистого хлопка, которую следовало стирать исключительно мягким средством, слегка подкрахмаливая лишь воротник и манжеты, гладить только вручную и доставлять из прачечной домой на плечиках.
У меня в мозгах что-то ослепительно вспыхнуло – наверное, сигнальный огонь, указующий дорогу возмездия. Каждую неделю, как заведенная, я таскала ворох его грязных рубашек в химчистку мистера Ван Хо – “единственный человек на свете, Барбара, который умеет обращаться с мужскими сорочками”, – а потом бережно везла обратно чистые. И для чего? Для того чтобы ледяная стерва стаскивала их, идеально выстиранные и выглаженные, с моего распаленного мужа? Но где доказательства? Их нет. Пока нет.
Из отчетов детективного агентства следовало, что Фрэнклин и Эшли почти неразлучны и в избирательном штабе, и на собраниях, и в ресторанах. Но при всем желании я не могла усмотреть в этом ничего предосудительного. Как-никак она работает на него.
Детектив Хэлси, куда менее доверчивый, почти не сомневался – они трахаются в отеле. Оказывается, на средства кампании был снят маленький номер для гостей и жертвователей из других штатов. Я об этом даже не подозревала, сыщики разнюхали. Агитационные разъезды Фрэнклина по штату также внушали Хэлси большие подозрения. В ближайшие пару недель он твердо рассчитывал добыть обличающие фотографии.
От таких мыслей разболелась голова и весь мир заслонила мечта о глотке кофе. Перед выездом я успела проглотить всухомятку пончик и теперь мучилась из-за куска теста, застрявшего где-то в пищеводе. Так, в пяти минутах езды – автобар под соблазнительным названием “Оазис”. Господи, как я хочу кофе!
Ага, я буду лакать коричневую бурду в “Оазисе”, а Фрэнклин в это время оккупирует руль. И что тогда делать? Покорно залезть в машину? Или остаться торчать на обочине со своей идиотской гордостью? А Фрэнклин окатит меня выхлопом и двинет в лагерь один. “Простите, дети, так вышло, но я приехал без мамы. Она не пожелала вас проведать – ума не приложу почему. Дайте я вас поцелую, мои дорогие!” Я даже поежилась, представив эту сцену. Нет уж, лучше не испытывать судьбу. Я стиснула зубы и пронеслась мимо благословенного “Оазиса”.
Из-за горизонта над унылой равниной всплыла махина колеса обозрения. “Прекрасная Америка” – гигантский парк развлечений. Скоро стали различимы причудливые ажурные конструкции аттракционов, похожие на огромные скелеты ископаемых чудищ.
Рикки и Джейсон обожали этот городок. Целых десять лет я вывозила их сюда каждое лето. Поначалу подыскивала развлечения поспокойнее: рельсы, по которым неспешно катятся разрисованные вагончики, карусели с лошадками и собачками. Потом пришло время лобовых столкновений на автодроме, дикого визга на русских горках и прочих экстремальных удовольствий.
В последние годы Рикки и Джейсон предпочитали отрываться в компании сверстников, и мое участие свелось к роли извозчика. Разумеется, приятели моих детей тоже не сироты. Но их матери заняты на работе, или у них нет машины, а если есть, то слишком маленькая, не хватает мест и ремней безопасности. А может, не находится времени или желания отвечать за орду чужих детей и так далее и тому подобное.
Что же касается отцов, то главы семейств, тянущие домашний воз наравне с женами, до сей поры встречались мне только на журнальных страницах. В наших краях такие не водятся. Во всяком случае, ни один не пожелал сесть за руль и отвезти детей в “Прекрасную Америку”. Так что я загружала в свой фургон всю компанию, а на месте раскладывала в тенечке шезлонг и наслаждалась покоем в обществе книги и пачки сигарет.
Фрэнклин присоединился к нам лишь однажды, пристыженный рекламным роликом. Телевизионный папочка самоотверженно жертвовал воскресной партией в гольф и трансляцией футбольного матча, чтобы свозить семейство в “Прекрасную Америку”, чем несказанно всех осчастливил.
Наши дети были слишком малы и не понимали, что к чему в рекламе и в жизни. После первого же круга в фанерном самолете Фрэнклина затошнило. Он отполз на скамейку под деревьями и объявил, что ровно через час уберется из этого проклятого места с нами или без нас. После чего мы носились как угорелые, пытаясь впихнуть в этот несчастный час как можно больше удовольствий.
Вот они, сияющие огнями гигантские буквы над входом: “Добро пожаловать в Прекрасную Америку”. Разноцветное великолепие, подпорченное черными оспинами перегоревших лампочек. Надо же, никогда прежде не замечала эти уродливые язвочки.
Я прибавила газу и пронеслась мимо. Рикки получила права, и отныне мне незачем сюда приезжать. Вот и еще один кусок моей жизни засох и отпал, словно лоскут линяющей кожи. Чем заменю его? Растет ли под этой старой кожей новая, или, облиняв, я останусь ободранной, голой и беззащитной?
Молчание давило на плечи, туманило мозги. Я ссутулилась, от неудобной позы заныли руки. Вдруг поймала себя на том, что голова безвольно мотается то вправо, то влево, как у тряпичной куклы, а щеки и ярусы подбородков весело подпрыгивают на каждой выбоине. Так и заснуть недолго! Я встряхнулась и нашарила панель автомагнитолы.
Это устройство в машине Фрэнклина оказалось до того навороченным, что я никак не могла включить его. Наконец, по чистой случайности, нашарила нужную кнопку, и по мозгам мощной волной ударил агрессивный, шершавый панк. Фрэнклин вскинулся как ужаленный, прикрутил громкость. Напоследок угостил меня взглядом, полным раздражения, после чего снова отвернулся к окну.
– Почему я всегда во всем виновата? – обратилась я к его спине. – Это не моя машина, не моя кассета и не моя громкость.
Я вытянула кассету и с недоумением прочла наклейку: “Рамонес”. Всю жизнь Фрэнклин слушал Жан-Пьера Рампаля[14] с его барочной флейтой, прилизанный коммерческий джаз, струнные концерты, баллады Саймона и Гарфункеля. Откуда взялись эти панки “Рамонес”?
Я зацепила зубами магнитную ленту и рванула на себя. Пленка спуталась безобразным узлом. Я с удовлетворением швырнула кассету под ноги и пнула под сиденье, где скучали забытые пончики. Внутренности взбунтовались, требуя допинга. Черт с ним, с целлофаном! Выхватила пакет, разодрала упаковку и закинула пончик в рот, словно таблетку нитроглицерина. Прикончив все, что было в пакете, слегка пришла в себя, уже спокойно включила радио и поймала программу психотерапевта Джин Уайт. Она неизменно составляла мне компанию, когда я отвозила детей в воскресную школу.
“Мне не приходилось встречать мужчин, читающих любовные романы”, – снисходительно обронила Джин. Порой ее тянуло поучать своих собеседников, независимо от возраста и личных заслуг.
“О, вы заблуждаетесь. – Негромкий голос ее гостьи звучал мягко и примирительно. – Просто они не попадались вам на глаза с книжкой в руках. А вот несколько моих поклонниц заставали своих мужей с моими романами. Они глотали страницу за страницей”.
“Давайте лучше поговорим о сексе”, – нетерпеливо перебила Джин.
“Предпочитаю говорить о любви”.
“Так разъясните нашим слушателям разницу между тем и другим”.
“Секс-это гениталии и половые акты. Как раз об этом пишут Мастерс и Джонсон. Физиологические ощущения, позы...”
– Что за чушь! – с отвращением буркнул Фрэнклин.
“... Психология сексуальных переживаний препарируется под микроскопом, в мельчайших подробностях. Читаешь какого-нибудь новомодного прозаика и голову ломаешь: что это – история любви или медицинский справочник? Меня же попросту клонит в сон от нудных детальных описаний, кто там кого и каким именно способом”.
Фрэнклин передернулся, но смолчал.
“А что такое любовь? – вдохновенно журчала романистка. – Это и возвышенная тоска, и влечение, мечта и надежда. Это огонь, вспыхивающий в сердце женщины, когда она встречает его, единственного. Если же он недоступен, если соединиться невозможно, пламя становится разрушительным и пожирает ее. Ее мысли, чувства захвачены только им. Всегда и везде: у мойки с грязной посудой, за стиркой детских футболок. Она вся погружена в свою страсть и не в силах этому противостоять. Вот что такое любовь! Именно об этом я пишу, и моя задача – создать что-то вроде электрического поля, объединяющего героя и героиню, чтобы читатель, угодив в него, уже не мог оторваться от книги до счастливой развязки”.
– Да что это за бред? – не вытерпел Фрэнклин.
– Интервью.
– Черт, я не о том!
– Тогда о чем? Почему ты никогда ничего не скажешь прямо?
Вопрос вырвался сам собой. Лишь спустя секунду я сообразила, что в точности повторила слова Мака. Мак... Меня окатило жаром.
– Нашла бы лучше какую-нибудь музыкальную станцию.
– Мне нравятся ток-шоу.
– С каких это пор?
– Сколько помню себя.
– Что-то не замечал раньше, чтобы ты слушала подобную болтовню.
– Просто я всегда выключаю радио, едва ты возникаешь на пороге кухни. Знаю ведь, что терпеть их не можешь.
– Так какого черта не выключишь теперь?
– Я веду машину. А ты все эти годы внушал мне, что выбирать станцию – право водителя. Поскольку сегодня ты впервые угодил на пассажирское место, до сих пор мне приходилось слушать твою музыку, твой футбол, твой бейсбол, твои биржевые сводки и твои выпуски новостей.
– Не думал, что это такая жертва.
– Настоящая мука. Но ты убедил меня, что именно так и никак иначе настоящие муж и жена должны вести себя в машине. И раз ты сам придумал эти правила, изволь подчиняться.
Неизвестная романистка, которую мне с таким трудом удалось отстоять, продолжала:
“Заметьте, в большинстве мои читатели как будто довольны своей сексуальной жизнью. Секса у них предостаточно, а вот любви не хватает катастрофически. И в моих романах они ищут именно любовь, потому и читают их. Они видят в героине задатки притягательной и цельной личности, понимают и разделяют ее потребность быть любимой, желанной. Слава богу, сейчас я могу вывести на страницы романа женщину куда более сильную и яркую, чем, скажем, пять лет назад. Многие до сих пор считают, что героиня любовной истории должна быть хрупкой и безвольной игрушкой в руках судь