Ирина ВасильковаНА ДНЕ ДЕКАБРЯ
Рождественские аллюзии
На дне декабря, в точке экстремума, темным глазком следящей
за уставшим путником, я притворяюсь спящей
среди соплеменников, сомлевших от недостатка света
в ручье, впадающем в Лету.
Влипая в придонный ил — благо лед за собой не тащит —
тайком трепещу, чтоб никто не забыл — ищущий да обрящет,
но глухо спит, не стопки книг, а сны-страшилки листая,
белый хрящ, черный плавник, чужая стая.
Где-то под небом гуляет звук, тишины не тревожа.
Апатия к нам прилепилась не вдруг — глубинная кожа,
мерцающая, тайная, вполне пристойная сверху,
но злая, как воля к смерти.
Минимум функции, зияющий пик, зрачок нирваны.
Табунок рыбий совсем затих, в полночные страны
просачиваясь, в провал на графике, в иные воды,
смакуя страх за чертой свободы.
Не сыграть в ящик — а тихо утечь, раствориться в нетях,
вымирая как ящеры — растянутый миг, разом по всей планете.
Но, трактуя тьму как тайный знак присутствия Бога,
«Радуйся!» — говорю себе строго.
Я не сплю, я слышу — ветер поет надо льдом беспечно,
а за точкой экстремума — снова взлет к асимптоте вечной,
и не страшно жить в декабре, в эпилоге драмы,
если знать математику в пределах школьной программы.
* * *
Задувает метель, огибая углы и столбы,
замыкая пространство в кромешный дымящийся купол.
Головные отряды расхристанной белой гульбы
топчут пресную вату растерзанных елочных кукол.
От взбесившихся линий электромагнитных полей,
от холодных конвульсий с катушек слетевшего мира
током бьет темнота и, слепящая, кажется злей
полоумной решимости первых героев фронтира.
Чистый холод сыпучий устойчивей каменных плит —
он сметает с листа наши беды, грехи и оплошки.
Это мраморный храм под аттическим солнцем пылит,
это режут мне щеки Акрополя белые крошки.
Жерновами сухими века истираются в прах,
поддувалом гудит леденящая топка сквозная.
Перепишут нас набело в непараллельных мирах,
выдав новую версию — в ней я себя не узнаю.
Что сулят нам прогнозы? Все тех же широт холода.
В генетической памяти властвует ветер незрячий.
Только белая плоскость — и не было нас никогда,
ни пылающей крови, ни ангельской бездны горячей.
Полнолуние
На зимний город, тихий и печальный,
течет луна — тяжелая вода.
Сомнительный полет трансперсональный
приму за аксиому — и тогда
сквозь лунный обод, чуточку овальный,
в пустые бездны проскользну — туда,
где зев ее зеленый, слюдяной,
как зеркало, охотится за мной.
Луна блажит — неведомо о чем —
над миром ледяным. Но если сутью
считать развертку крыльев за плечом,
не белизной, а оловом и ртутью
мерцающих — давайте иссечем
каналы слуха, превратив в лоскутья.
В них лунная тоскует амальгама —
ей не дается солнечная гамма.
Гудящим тембром вспарывает душу
ее фагот, сходя на инфразвук
и затухая между ребер глуше,
чем сердца отлетающего стук.
Сказать по правде, я немного трушу,
но нити ариадниной из рук
не выпускаю — и по злому льду
под перьями свинцовыми бреду.
Твою обузу чую на спине,
Пегас, неумолимая лошадка —
свинец, и олово, и ртуть втройне
гнетут, вминая в плоскость без остатка.
Быть может, лунный диск доверит мне
неощутимый смысл миропорядка?
Как пренатальных страхов подоплека,
дрожит архетипическое око!
Под этим фосфорическим прицелом
я распадусь на тысячу монад —
я звук и слух, я белое на белом,
и ледяной огонь, и звездный сад,
и парапет, где с видом обалделым
коты оцепенелые сидят,
не зная, в слюдяной уставясь глаз,
что он и я — одно на этот раз.
Луна поет. Ее раскрытый рот —
большое «О», серебряная глотка,
магнитный ход, свистящий световод,
нуль-перелет, спланированный четко.
……………………………
Рвануть бы! …за спиной моей сомкнет
разрыв четырехмерная решетка,
и, тяжким снегом падая за ворот,
свинец и ртуть укроют спящий город.
* * *
Античный хор перекрывает сольно
смешной птенец, усевшись на плечо.
Поэзия, ты здесь — когда мне больно,
и зябко, и светло, и горячо.
Так, уколовшись чем-то спозаранку
в квартире, где беззвучно и темно,
смеясь и злясь, зализываешь ранку,
негаснущее алое пятно.
Болгарская песня
Бродя вдоль берега, влюбиться в морского змея,
молить, надеяться, злиться — и наконец
очнуться в тисках железных, дрожа, немея,
впивая мертвый холод стальных колец.
Иду на дно, не плача, не протестуя,
как жар, вдыхая стужу придонных вод.
Завтра выплюнет море раковину пустую,
но меня поднявший — пальцы свои сожжет.
* * *
Нестыковка эфирных сущностей, астральных тел —
как сказал бы дипломированный шарлатан.
Маска совместной жизни черна, как мел,
и бела, как уголь — тушь, никаких румян.
Я тебя вымучиваю, как Иаков свою Рахиль —
с обещаниями, обманами и желанной наградой за
пределом возможностей, но течет золотая пыль
с кармических крыл, и сечет, и печет глаза.
Как стоически ни вжимай тепло в тепло,
тело в тело — опять результат не тот.
Дефективный ангел, сломанное крыло,
приставлен к нам, и сладчайшая из свобод,
тягчайшая из вериг не дается, увечным, нам —
слиться вместе и, аки душа, взлететь,
растворяя в другом камни, железо, хлам
придонной жизни, меняя ее на медь
пламенеющего заката, склона, края, конца,
карминовое пятно на черно-белом краю
промелькнувшей жизни… и тихо летит пыльца
с эфирного тела, крыла — на вечную боль мою.