Вот в 20 шагах от него остановился господин в желтом пальто. Он достал из бокового кармана портсигар и закурил папиросу.
Зачем он сделал это?
О, Яшка отлично понимает его! Он сделал это нарочито, для того, чтобы не обратить на себя внимания…
Хитрый! Вишь, как он посматривает на него исподлобья.
А посыльный? Он тоже остановился у большого дома, задрал голову и будто читает дощечку. Читает и тоже исподлобья поглядывает на него.
«Посыльный — ты? — вертится в голове у Яшки. — Знаем вас. Такой посыльный, как я — Осман-паша. Сейчас узнаю, кто они. Я пойду, и если они пойдут за мною, то, стало быть, следят».
Яшка отходит от акации. И как только он отходит, господин и посыльный моментально снимаются со своих мест.
Сомнений больше не может быть! Ясно, — за ним следят.
Яшку охватывает панический страх, волосы на голове у него встают, он бросается вперед и летит, как вихрь. А за ним поспевают — старик, господин, посыльный. Вся улица.
Они обжигают его затылок дыханием и цепляются за него руками.
А в ушах у него — по-прежнему динь-дон, тра- та-та, гу-у-у, топот и грохот.
Косматое чудовище с зелеными глазами, из боязни упасть и разбиться, все глубже и глубже зарывается когтями в грудь и душит.
Вот Яшка зацепился за бордюр панели, со всего размаху полетел на мостовую и раскровянил себе лицо. Но он не замечает и не чувствует этого.
Какая-то неведомая сила поднимает его с мостовой, как перышко, бросает вперед и несет дальше.
Яшка налетает на прохожих, сбивает их с ног, разбивается о фонари и акации…
«Господи! Хоть бы смерть! Разбиться бы на кусочки!» — вертится у него в голове.
Несчастный Яшка!
Если бы он знал, что никто не интересуется им, не думает следить за ним и что никому нет до него дела! Ни этому старику с почтенной бородой, ни господину в желтом пальто, ни посыльному, ни молодому человеку в серых брюках, ни чистильщику сапог.
Все идут своей дорогой.
Старик спешит к своей дочери и внуку, господин на чай к знакомым, посыльный с письмом к барышне от кавалера, чистильщик в трактир, где его ждут товарищи.
И весело на улице. Залитая лунным светом, она смеется, радуется.
Белые, как снег, акации струят аромат, кружат головы. Кругом слышны веселые возгласы.
Из большого освещенного окна со второго этажа несется задорный весенний мотив. Кто-то под аккомпанемент рояля поет красивым грудным голосом:
Пусть льются веселые звуки,
Пусть льются потоки вина!..
А Яшка, за исключением набата и грохота, ничего не слышит.
Он продолжает лететь, преследуемый призраками и душимый кошмаром в образе зверя с большими зелеными глазами.
Но вот перед ним блеснул знакомый огонек. Огонек этот зажжен Надей. Его родной, доброй Надей. Славный огонек!
Сколько раз он открывался ему в такие тяжелые вечера.
Вот он совсем близок. Он смеется, манит.
Яшка напрягает остатки сил и, как бомба, влетает к Наде.
Надя встает из-за стола, на котором кипит самовар, бросает шитье, и идет ему навстречу, и спрашивает с тревогой:
— Что с тобой?
Он стоит перед нею безмолвный, без шапки— шапка его осталась на улице — бледный, со слипшимся на лбу чубом, и тяжело дышит.
— Что с тобой? — повторяет Надя.
— Закрой двери… двери закрой, — срывается с его губ шепот.
Надя поспешно закрывает двери.
— На крючок!
Она закрывает на крючок.
— Так… так!.. Теперь окна!..
Она закрывает окна.
Протяжный вздох, вздох облегчения вылетает из груди Яшки, и он, как подкошенный, падает на табурет и закрывает лицо руками. Надя подсаживается к нему и участливо спрашивает:
— Что с тобой? Посмотри, какой ты потный. Ты бежал?
— Да.
— Отчего?
— Так… Ах, не спрашивай.
Надя больше не спрашивает его, снимает со стены полотенце, вытирает им его потное и окровавленное лицо, грудь, руки и подносит ему чай с ромом.
Яшка с жадностью выпивает три стакана чаю, и силы, растерянные им на улице, мало-помалу возвращаются к нему. Лицо его покрывается краской, сердце перестает ныть и глаза дико озираться.
Косматый зверь с зелеными глазами исчез куда-то и на груди теперь так легко.
— Спой что-нибудь, — просит Яшка Надю.
— Что?
— Бродягу.
Надя берет гитару, настраивает ее, садится возле него и заводит сладкую и сентиментальную песенку о бродяге:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащится с сумой на плечах.
На нем рубашонка худая
И множество разных заплат,
Шапчонка на нем арестантска,
И серый тюремный халат.
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачью там лодку берет,
Унылую песню заводит,—
Про родину что-то поет:
«Оставил жену молодую
И малых оставил детей,
Теперь я иду наудачу:
Бог знает, увижусь ли с ней».
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
«Ах здравствуй, ах здравствуй, мамаша!
Здоров ли отец, хочу знать?»
Отец твой давно уж в могиле,
Давно уж землею зарыт;
А брат твой давно уж в Сибири —
Давно кандалами гремит.
Яшка слушает и плачет. И когда Надя кончает, он поднимает свое заплаканное лицо и молит:
— Еще. Еще раз….
XIIIПОРЯДОЧНЫЙ ДОМ
Пять лет жили по-семейному Яшка с Надей, и на второй год на крышу их дома спустился белый аист с пакетом в клюве. В пакете оказалась хорошенькая девочка.
Яшка был очень рад сюрпризу, созвал товарищей с их барохами и устроил выпивку.
Когда зашла речь о том, как назвать девочку, Яшка и Надя слегка поспорили. Он хотел назвать ее «Корделькой» (Корделией), именем младшей дочери короля Лира. А Надя упрямилась.
— Не позволю назвать ее «Корделькой».
— Почему, дура? — спросил Яшка.
Надя резонно ответила:
— Не хочу, чтобы родная дочь моя была такая несчастная, как Корделька.
— Как же ты назовешь ее?
— Олимпиадой.
— Черт с тобой. Назови ее Олимпиадой.
Белый аист затрепетал своими белыми крыльями, взвился над их домом и улетел.
Через год он прилетел снова и принес другой пакет. В пакете на сей раз оказался мальчик.
Мальчику было дано имя Коля в честь деда Яшки — славного форточника, умершего во цвете лет в больнице от побоев двух дворников, шмирника и какого-то неизвестного мещанина.
Прошел еще год, и неутомимый аист принес третий пакет. Пакет был вдвое тяжелее первого и второго и, когда счастливые родители развернули его, то обнаружили двух мальчиков-близнецов, из коих один не подавал никаких признаков жизни, лежал камнем, а другой, напротив, двигался, пилил руками и ногами, пищал, хлопал глазами и шмыгал носом.
Первого Яшка без церемоний сплавил dahin, куда шах персидский, султан турецкий, Менелик абиссинский и сэр Чемберлен ходят пешими, а второго поручил бабке.
Яшка вспомнил о несчастном дяде своем — отставном бомбардире, сосланном за святотатство на каторгу, и назвал его Юрой.
В первое время Яшка был примерным отцом.
Он увеличил штат своих блотиков (воришек), учредил для них постоянные посты возле села Кривая Балка, из которого по два раза в день отправлялись в город с молоком кривобалковские жены и дщери, и заставлял их приносить тройную порцию сливок, творогу и всякой живности. Если же таковые в известном количестве не приносились, то он жестоко бил их.
Яшка сам на досуге кормил из рожка Юру, варил на бензинке кашку для Коли и Олимпиады, нянчился с ними и часто тащил их в городской общественный сад «на свежий воздух».
Все няньки и мамки в городском саду диву давались той нежности, с которой он относился к своим птенцам. Он ежесекундно утирал им носы, поправлял под ними пеленки и развлекал их погремушками.
В высшей степени интересно было посмотреть на него, когда он бережно вынимал детей из плетеной коляски и симметрично, в ряд, рассаживал их под золотистой туей или чайной розой. Одетые в разноцветные платьица и капоры, убранные кружевами и лентами, они сидели под чайной розой, как ласточки на телеграфной проволоке, и наивными глазками поглядывали на прохожих. А Яшка сидел в стороне на скамейке и с увлечением читал подобранный на улице подметный листок.
Прелестную идиллию эту нередко нарушал свирепый, невоспитанный сторож, питавший страшную ненависть к детям и поклявшийся однажды одной мамке, что он разорвет ее ребенка надвое, если увидит его еще раз в кустах.
Увидав детей под чайной розой рядом с художественным фонтаном — гордостью отцов города, он приходил в ярость и орал, потрясая палкой:
— Чьи эти дети?! Кто смел посадить их сюда?!
— Я, — спокойно отзывался Яшка.
— Уберите их сейчас! Слышите?!
— А ты кто?
— Сторож.
— Очень приятно.
И Яшка углублялся в свой подметный листок.
Сторож грозил, взывал к Яшке, как к гражданину города, которому должны быть дороги интересы города. Но все его угрозы и мольбы разбивались о цинизм и наглость Яшки и, махнув рукой, он уходил прочь, провожаемый громовым хохотом нянек и мамок.
Долго возился Яшка с детьми. Но вот вся эта канитель надоела ему, и он однажды, после того, как Коля испачкал его новый шевиотовый костюм, сказал «баста» и передал детей в полное распоряжение Нади. А спустя несколько дней исчез из дома. Вместе с ним исчезли и блотики, а с блотиками исчезли из дома — молоко, творог и всякая живность.
Олимпиада, Коля и Юра подняли крик. Надя ждала Яшку день, два, три и не могла понять причины его отсутствия.
— Должно быть, засыпался (попался), — решила она.
Но она ошиблась. Ей сообщили, что Яшка на свободе и гуляет.
Надя стала искать его и нашла в трактире. Он сидел, широко растопырив ноги, у машины в компании двух товарищей и толстой женщины с нахальным, вызывающим лицом и хриплым голосом, и покрикивал на двух чистильщиков сапог, мальчишек, стоявших перед ним на коленях и мазавших лаком, один — левый его ботинок, а другой правый. Надя подошла к нему.