— Что тебе? — спросил он грубо.
— Где ты пропадаешь? — спросила Надя.
Яшка вспыхнул, как порох, вырвал правую ногу из рук чистильщика и крикнул на весь трактир:
— А тебе какое дело?!
— Как какое дело?! — удивилась Надя.
— Что мы с тобой, венчаны, контракт на сахарной бумаге мелом писали?!
— Боже мой, что ты говоришь, Яшенька?
Лицо у Нади вытянулось от испуга.
— То, что слышишь. Человек! Еще стакан пива, только без манжета (пены)!
— А ты ведь говорил, что никогда не оставишь меня, — проговорила упавшим голосом Надя.
— Ну, так что? Не век с тобой жить. Я — человек свободный, блатной. Меня в тюрьму посади, я и оттуда сбегу.
— Дети голодные сидят, — робко заикнулась Надя.
— А мне какое дело?
— Чем я кормить их буду?
— Мало, что ли, бычков на улице? Подцепи одного, другого, вот у тебя и на обед будет.
Товарищи и толстая женщина громко захохотали. Надя побледнела, обвела всех растерянным взглядом, насильственно улыбнулась и шепотом спросила Яшку:
— А может быть, пойдешь домой?.. Я на гитаре тебе сыграю «По диким степям Забайкалья», «Марусю»…
— Плевать мне на твою драчилку, — Яшка называл гитару «драчилкой». — Ну отстань! Женичка, серебро мое, обними меня, — обратился он к толстой женщине.
Женичка обняла его. Яшка хлопнул ее рукой по плечу, подмигнул Наде и весело воскликнул:
— Вот это бароха! Я понимаю! С нею и в Сибири не пропадешь!
Надя чуть не расплакалась и оставила трактир.
На другой день Надя вторично отыскала Яшку и стала опять соблазнять его гитарой и самоваром. Но он не поддавался соблазну.
— Отстань! — твердо сказал он.
Надя махнула на него рукой и отправилась в ломбард. Она заложила все, что у нее было ценного — кольца, браслеты, серьги, дорогие платья.
Вырученных денег хватило ей на две недели.
Когда растаял последний рубль, Надя глубоко призадумалась. Как быть? Пойти опять на службу в няньки или горничные «за все», опять закабалить себя, закрепостить за 4 рубля, похоронить себя в четырех стенах душной и грязной кухни, приковать себя к лохани, превратиться в прежнюю валаамову ослицу? И после чего? После такой сладкой жизни.
Это показалось ей ужасным. Уж лучше в петлю полезть.
Надя не придумала бы ничего, если бы ей не пришла на помощь старуха-факторша — типичный Кощей, жалкая, согнутая, с ястребиным носом, красными воспаленными глазами, вся в черном и с большим зонтом в руке.
Старуха явилась к ней, села, поставила промеж ног зонт, с которого текла вода, оперлась на него, покачала головой и сказала:
— Такая красавица и пропадает.
— Что вы? — покраснела Надя. — А что же мне, бабуленька, делать?
— Как что делать? Как вам это нравится? Да с такой красотой! Боже мой, если бы я была такая красивая! Ты можешь жить с полным вдовольствием.
— Каким образом?
— Поступи в порадочный дом.
— Какой порядочный дом?
— Разве ты не знаешь? Постой. Я сейчас расскажу тебе.
Старуха подвинулась к ней, взяла ее за руку и стала знакомить с «порядочным домом». Она расписывала его яркими красками.
— Настоящий рай. Кушать там дают столько, что можно лопнуть. Обращение, как с родной дочерью. Всякий почет и вважение.
Надя слушала ее со вниманием, краснела, и когда та кончила, спросила с замиранием в голосе:
— А не страшно там, бабуленька?
— Страшно? Ха, ха, ха! Ты думаешь, что будешь там одна? Там — сорок барышень и никому не страшно. А как там весело. Всю ночь играет раял. Какие там почетные гости бывают! Молодежь, скубенты, господа с эполетами, купеческие дети, аристократы, писари, конторщики, прапорщики, агенты, чиновники…
Старуха расписывала целый час и убедила Надю поступить «туда».
— А как быть с детьми? — спросила Надя.
— Детей можно отдать кому-нибудь на воспитание. Будешь платить 5–6 рублей в месяц.
Надя согласилась.
Спустя два дня Надя стояла посреди большой комнаты со старинной мебелью перед баллонообразной дамой-мастодонтом без шеи и тальи. Это была хозяйка «порядочного дома».
Дама сидела в желтом атласном платье, стрелявшем и лопавшемся по швам при каждом ее повороте, с большой брошью, покрытой эмалью и тяжелой цепью на груди, за столом возле самовара и чистила жирными, короткими пальцами, залитыми золотом колец, мандаринку.
По левую сторону ее сидела знакомая старуха с зонтом промеж ног и жадно хлебала горячий чай из большой чашки. А по правую сторону стояли — здоровая женщина, настоящий гренадер, с грубым мужским лицом, неопрятная, растрепанная, со связкой ключей на боку, и рядом с нею — молодая девушка в нижней красной фланелевой юбке с черным рисунком, в белой кофточке и с распущенными темными волосами.
Девушка среди этого великолепного трио — женщины с ключами, старухи и хозяйки — выглядела затравленным и беспомощным зайцем.
Надю сразу потянуло к ней и она почувствовала большую жалость. Девушка была нежная, худая. Лицо у нее было белое, как картофель, вялое, сонное. Казалось, что она не спала несколько суток.
Она еле держалась на ногах, глухо покашливала и большими черными испуганными глазами глядела на хозяйку, которая, глотая, как устрицы, кусочки мандаринки, пилила ее:
— Ах ты, такая-сякая. Я тебя взяла с улицы в порадошный дом, сделала из тебя порадошную женщину, а ты еще задаешься и шкоды делаешь мне. Вчера бонжур от лампы поломала, сегодня — стакан.
Глаза девушки вспыхнули на секунду злым блеском.
— Потом, что это за мода плакать, когда гости в зале? Плачь, черт с тобой. Я никому не запрещаю плакать. Все это знают. Плакать можно, только не в присутствии гостей. Когда гостей нет, можешь плакать даже целый год. Антонина Вановна! — обратилась хозяйка к женщине с ключами. — Не церемонтесь с нею. Если она сделает еще одну шкоду, — по морде ее.
— Слушаю, хозяйка, — басом ответила Антонина Ивановна.
Ответив, она звякнула ключами и надулась, как индюк.
— А теперь убирайся с глаз моих, — закончила хозяйка.
Девушка, не промолвив ни слова и не переставая покашливать, убралась с глаз хозяйки.
— Дрянь паршивая, — напутствовала ее хозяйка и отправила в рот одну за другой две ложечки клубничного варенья.
Надя во время разговора хозяйки нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и поглядывала то на хозяйку, то на факторшу. Она хотела, чтобы почтенная и обаятельная дама удостоила наконец ее своим просвещенным вниманием. Факторша, заметив ее нетерпение, робко кашлянула и спросила хозяйку:
— Так что же вы скажете насчет нее?
Хозяйка подняла голову, посмотрела на факторшу своими маленькими зелеными глазами, глубоко зарытыми в больших яблоках жира, а потом — на Надю. По телу у Нади пробежала холодная дрожь.
Она почувствовала, что эти маленькие глазки шарят по всему ее телу и нащупывают ее со всех сторон.
— Как насчет нее? — повторила лениво хозяйка. — Честное, благородное слово, не знаю, что вам сказать. Опять девушка. И откуда столько берется их? Каждый день мне приводят по 40 девушек. А разве можно принять всех? Разве у меня благотворительное заведение? Позавчера только одну приняла. Как ее звать?… Я забыла…
— Еленой! — пробасила Антонина Ивановна.
— Да, Елена… Пришла, знаете, упала передо мной на колени, целовала руки и ноги и плакала: «Тетенька, голубонька, возьмите меня, а то пропаду с голоду, под поезд брошусь. Второй день во рту хлеба не имела. Не допустите до греха». Ну, что было мне с нею сделать, скажите пожалуста? Вы ведь знаете, какое у меня слабое сердце. Я приняла ее. А тебе сколько лет? — спросила хозяйка Надю.
— 27.
— А ты здорова? Грудь у тебя крепкая? Я тебя спрашиваю за грудь потому, что у нас тут дома три чахоточные девушки. Видели дрянь, которая была здесь? — обратилась хозяйка к старухе. — У нее чахотка, чтоб она не дождала до завтра. Представьте себе мое положение. Приходит хороший, благородный фуч (гость), говорит с нею по-деликатному, а она в платок кровью харкает.
— У меня грудь крепкая, — успокоила ее Надя.
— Ну и слава Богу. Оставайся. Насчет жалованья, посмотрим. Если гости не будут жаловаться на тебя, я не обижу. А ты не танцуешь?
— Не танцую.
— Вальц не танцуешь?
— Нет.
— А шмарконд?
— Шакон, — поправила хозяйку со смехом Антонина Ивановна.
— Пусть будет шмарконд, — согласилась хозяйка.
— Нет, — ответила опять Надя.
— Что же ты танцуешь? Полонез, падеспань, мазур, бешеный кадрель (болгарскую)?
— Нет.
Хозяйка тяжело вздохнула и сказала старухе:
— Видите? Берешь их в порадошный дом с улицы совсем неграмотными. Ничего не умеют. Кушать только умеют. У тебя аппетит хороший? — спросила она Надю и беззвучно рассмеялась.
Старуха и Антонина Ивановна тоже рассмеялись. Надя улыбнулась и ответила:
— Аппетит у меня небольшой. Я мало ем.
— Ну хорошо, хорошо. Кушай себе на здоровье. Ты у нас потолстеешь. Видишь, какая я толстая. Пожалуста, Антонина Ивановна, научите ее танцевать, а то срам. Придет фуч, попросит ее танцевать, а она не танцует. А почему у тебя?… как тебя звать? — обратилась она опять к Наде.
— Надей.
— Почему у тебя, Надя, такое скучное лицо? У нас нельзя скучать. Наш дом веселый и все должны быть веселыми. Ну-ка, засмейся.
Надя засмеялась.
— Ну вот. Так. Надо постоянно смеяться. Кто смеется, тому легче живется. Антонина Ивановна, покажите ей комнату. А ты, Надя, во всем слушайся Антонину Ивановну. Она экономка наша и у нас вроде генерала и министра.
Надя кивнула головой, а Антонина Ивановна, надувшись еще больше, подмигнула ей глазом и пошла к дверям.
Надя пошла за нею.
— Ну и морока с ними, — сказала старухе со вздохом хозяйка и отправила в рот еще две ложки клубничного варенья.
XIVЦУККИ
Антонина Ивановна провела Надю через темный коридор, наполненный удушливым запахом светильного газа, в предназначенную для нее комнату.