— Извини. Ведь я, ей-Богу, пошутил. Ты не падшая. У тебя доброе, честное сердце. Падшие — те, "ликующие, праздноболтающие, обагряющие руки в крови".
Саша просветлела. Вун-Чхи оставил ее и обратился к Бете:
— Здравствуй, Мириам — прелестнейший цветок с Иосафатовой долины! Скажи мне, ветка Палестины, как твое здоровье? Как грудь?
Бетя вспыхнула, заерзала на стуле и поспешно ответила:
— Благодарю вас. Мне немного легче. Я теперь меньше кровью кашляю.
— Смотри, берегись!
В зал вошла Роза-цыганка. Вун-Чхи обратился теперь к ней:
— Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют! Привет тебе, дочь свободного табора, не знающего оков и прочих прелестей культуры!
Роза сверкнула зубами и лукаво спросила:
— А кольцо есть?
— Есть, есть! — запел Вун-Чхи.
Он порылся в жилете и достал золотое кольцо.
— Спасибо.
Роза взяла кольцо и стала любоваться им. Глаза ее блестели от радости.
— Кто он? — спросила Надя Бетю, восторженно глядевшую на Вун-Чхи и следившую за каждым его движением. Вун-Чхи заинтересовал ее.
Бетя, не отводя от него глаз, ответила:
— Что тебе сказать? Таких людей, как он, мало. Он такой славный, добрый, честный. Он последнюю рубаху отдаст тебе. А как он играет, поет и читает стихотворения! У него есть одно стихотворение "Подожди немного, отдохнешь и ты". Когда он читает его, я всегда плачу. Одно несчастье, что он пьет. Ах, как он много пьет. Пропадает, бедный.
Когда Роза перестала любоваться кольцом, Вун-Чхи спросил ее:
— Нравится?
— Очень.
— Так поцелуй меня. Только знаешь как? По-цыгански. Как в таборах.
Роза усмехнулась, подошла к нему, откинула со звоном косы, крепко обвила своими смуглыми и тонкими руками его шею и, как булавка, впилась губами в его губы.
— Фу! — воскликнул он, когда она оторвалась от него. — Чуть не задушила. Смотри, как губы покусала.
Из нижней губы Вун-Чхи сочилась кровь.
— Пусти, я вытру.
Роза вытащила из-за пояса платочек и отерла ему губы. Вун-Чхи махнул рукой и крикнул "топору":
— Вальс, божественный Макс!
"Топор" заиграл вальс. Вун-Чхи подошел к Тоске, сделал реверанс и сказал:
— Прелестная донна! Не откажите в одном туре.
— Не откажу.
Он повел плечами и шинель скатилась на пол.
Экономка подобрала шинель и Вун-Чхи пошел танцевать с Тоской. Смешно и забавно танцевал Вун-Чхи. Он вскидывал чуть не до потолка ноги, подпрыгивал и строил смешные рожи.
Его примеру последовали и товарищи. Каждый пригласил даму и дурачился.
Ррржжззз!
К дому опять подкатили дрожки, и в зал ввалилась новая партия молодых людей. Это были типичные одесские молодые люди, так называемые "сегодняшние", то есть современные, прелестно одетые, в очаровательных пиджаках и узких подогнутых брюках — для того, чтобы целиком были видны лакированные и желтые ботиночки на круглых пуговицах и тесемках, с высокими двойными воротниками, делающими их похожими на страусов, в пестрых декадентских галстуках и модных котелках с вентиляциями. В руке у каждого было по тросточке, усыпанной монограммами, и у каждого от кармана жилета к карману брюк была протянута металлическая цепочка.
Молодые люди эти занимали разное общественное положение. Одни служили по банкирским конторам, другие — по экспортным, третьи состояли представителями "арапских" фирм и занимались распространением таких полезных предметов, как далматский порошок, подтяжки и геморроидальные свечи, третьи по 10 лет готовились и никак не могли приготовиться на аттестат зрелости, хотя, впрочем они давно уже были зрелы, четвертые брали уроки пения и мечтали о славе Джиральдони, Саммарко и Баттистини, пятые ничего не делали, "околачивали груши", как выражаются одесситы, и жили на полном иждивении у своих нежных родителей — купцов I-й гильдии, биржевых маклеров, лапетутников и домовладельцев.
Все, без исключения, описанные молодые люди некогда учились в прогимназиях, реальном и коммерческом училищах, стоили массу денег своим родным, жаждавшим на склоне лет увидать своих чад врачами, юристами или инженерами, но, вследствие сильного влечения к наслаждениям, оных заведений они не окончили, что, впрочем, весьма и весьма мало огорчало их, ибо они считали себя людьми вполне культурными, интеллигентными и компетентными во всех житейских вопросах. Жизнь их текла, как по маслу, как ручеек по шелковой травке.
Вставали они кто в 10, а кто в 12 часов. К этому времени к самому носу их красная огрубелая рука служанки подносила свежую сорочку, блестящие, как зеркало, ботинки и очищенные от бульварной и гранд-отелевской пыли брюки. Та же рука затем, крепко держа фарфоровый кувшин, наливала им на руки и маленькие, величиной в пятачок плеши холодную воду.
По окончании туалета, они отправлялись к Либману, Робина или Фанкони, требовали газеты, "Будильник", "Figaro", "Flugende Blatter", кофе со сливками или мазагран, который с чисто парижским шиком тянули через соломинку.
После кофе, они сходились у Кузнецова или Гоппенфельда и обедали вместе. А вечером — у Корони, в Гранд-Отеле или в "Северной".
Весь интерес их, таким образом, вращался исключительно вокруг кондитерских, женщин, новомодных галстуков, тросточек и вырезных жилетов.
— О! Страусы, пистолеты приехали! — встретила их Матросский Свисток.
— Абрикосы!
— Супер-интенданты!
— Форс-мажоры! — разразились по их адресу прочие девушки.
Девушки не очень жаловали их за их аристократизм.
Не успели молодые люди рассесться, как в зал ввалилась новая партия молодых людей, таких же очаровательных, как первые, и в таких же ботинках на пуговицах и тесемках и с такими же двойными воротниками. Обе партии были прекрасно знакомы и с обеих сторон послышались радостные возгласы:
— Аркаша!
— Нюмчик!
— Эстергази!
— Шарль-Леру!
— Уксус!
— Вот нападение!
— Коммэстато, синьоре?!
— Сколько лет, сколько зим?! Как здоровье?
— Грациа, синьоре! Вери вель гуд!
— Кишмиш, душа моя!
— Оуес! Ольрайт! Си, синьоре!
— Откуда, Эстергази?
— Из Городского театра.
— Хороший Скарпиа был Саммарко?
— Что-нибудь. Шик.
— Лучше Джиральдони?
— В тысячу раз.
— Много ты понимаешь.
— О! Ты много понимаешь. Таких драматических баритонов, как Саммарко, надо поискать.
— Ну, будет. Ты сам был в театре?
— Нет. С двумя девицами.
— Они — какие?
— Из хорошего семейного дома.
— Хорошенькие?
— Так себе. Ломаются.
— Ты провожал их домой?
— Да.
— А далеко они живут?
— На Московской.
— Дурак. А ты, Борис, откуда?
— От невесты.
— А она знает, куда ты от нее пошел?
Спросивший засмеялся.
— Дурак я, чтобы сказать ей, — ответил Борис. Молодые люди громко захохотали.
— А вы, господа, откуда?
— Мы — от тети, с именин.
— Весело было?
— Кой черт. В цензуру, фанты, шарады и летучую почту с гимназистками играли.
— Фанты были с поцелуями?
— Без. Ломались девочки.
— Скажите пожалуйста, невинные. Вот поэтому я не люблю иметь дела с такими девицами. Хорошо, по крайней мере, накормили вас?
— Не очень. А вот летучая почта, которую я получил. Послушай, что мне написала Адель: "У вас такое скромное и наивное лицо. Вы — мой идеал и я вас люблю". Ха, ха, ха! Да!.. Там были два студента и говорили о Горьком. Понимаешь? Они возвеличивали его до небес. А я здорово обрезал их. Мишка, помнишь, как я обрезал их? Я сказал им: "Что — Горький? Горький купил себе дачу за 300.000 рублей".
— А Толстой разве лучше? Тоже говорит, что надо быть совестным человеком, а сам не подарит никому своего имения.
Надежда Николаевна подняла на молодых людей свои умные глаза и слушала их с презрительной улыбкой.
— Э! Они все такие, эти писатели, — махнул рукой Эстергази. — Теперь только деньги, деньги и деньги… Правда, Мишка?
— А вы где были?
— В парке.
— Весело там? Я давно уже там не был. Три дня.
— Не очень. Безголосые шансонетки. Хороша одна Ленская. Как она удивительно поет:
Ах, бррранд-майоррр!
Когда в ударрре,
Ты на пожаррре,
Качай, качай!
— Ты знаешь, что я тебе скажу? Если бы Ленская бросила шантан и взялась за обработку голоса, она могла бы поступить в оперу.
— Ленька! Склизко-потерянный! Был у Марьяшеса[17]?
— Был.
— А с какой девочкой ты вчера в 2 часа ночи ехал на извозчике по Преображенской улице?
— А что? Хорошенькая?
— Невредная. Кто она?
— Работает на фабрике. Я вчера познакомился с нею на народном балу и мы поехали ужинать. Приезжай в будущее воскресенье на бал. Там очень весело.
— Обязательно приеду. Скажи, твоя сестра еще в Одессе?
— Нет. Уехала.
— Куда?
— В Женеву.
— Чего? Дома ей плохо, что ли?
— Спроси ее. Говорит, что хочет быть самостоятельной.
— А знаешь, сколько мы положили вчера за ужин у Корони? 43 р. 75 к.
— Господа! Как вам нравится история с принцессой Луизой?
— Скандал на всю Европу.
— А Жирон этот — хороший арап. Он, должно быть, одессит.
Молодые люди опять захохотали.
— А я познакомился вчера с одной дамой. Вот — богатая (эффектная) женщина.
— Кто она?
— Жена одного моряка.
— И что же?
— Мы вчера с нею обедали в отдельном кабинете.
— Ой, Уксус! Смотри! Узнает муж, печенки отобьет тебе. Моряки не любят шутить.
— А это что? — и Уксус, плюгавенький юноша с грудью, в которой в настоящем году не хватало пяти сантиметров, необходимых для солдата, показал кулак, величиной с фигу: "Сунься, дескать, этот муж".
— Ты отчаянный, — заметил ему Миша.
— Сеня, у меня к тебе просьба.
— Какая, Миша?
Миша вынул бумажник, порылся среди 25-рублевок и сказал:
— Возьми два билета на благотворительный вечер. Этот вечер устраивает моя кузина.