Он замолчал и опять уставился на Надю.
Надя теперь сидела, закрывшись руками, и плакала. Рассказ его сильно тронул ее. Ей было жаль этого славного, доброго человека, обманутого в своих лучших ожиданиях, выгнанного из родного дома и бесцельно слоняющегося по улицам и вертепам.
— Вы плачете? — спросил он усталым и охриплым голосом. — Вам жаль меня?
— Да, — ответила сквозь слезы Надя.
— Спасибо.
Проговорив это слово, он, как прежде, покачнулся на стуле, свесил голову набок, поклевал-поклевал носом и захрапел.
Надя оттерла рукавом слезы и подошла к нему.
— Господин… милый… хороший, — сказала она ему тихо на ухо.
Он с трудом поднял голову.
— Здесь спать неудобно… На кровати лучше.
— В самом деле, — и он медленно поднялся. Надя обхватила его рукой за талию и повела к кровати.
Когда он опустился на кровать, она нагнулась, сняла с него ботинки и чулки, затем пальто и пиджак и уложила его.
Он посмотрел на нее с благодарностью.
— Спите, — сказала она потом и накрыла его одеялом.
И он заснул.
XXIIВ СТОЛОВОЙ
— Прощайте, Наденька.
— Прощайте, Иван Никифорович.
— Спасибо за ласку… До слез тронут…
— Что вы…
— Как сестра родная вы мне… Честное слово… Никогда не забуду…
— Когда-нибудь еще раз заглянете?
— Сегодня же вечером. Куда же мне больше идти, как не к вам? Кто, кроме вас, пожалеет меня и посочувствует? Жена, сами знаете, какая у меня.
Такой разговор произошел на следующий день в 2 часа после описанной ночи в комнате Нади между нею и ее новым знакомым.
Иван Никифорович крепко и растроганно пожал ее руку и оставил комнату.
На пороге он столкнулся с Бетей, которая направлялась к Наде. Он извинился перед нею и пропустил ее.
— Что? Интересный пассажир? — спросила Бетя, закурив папиросу.
— Несчастный, — ответила Надя.
— Почему?
— Погибшая семейная жизнь у него. Женился и думал, что жена на радость ему будет. А она оказалась такой, что упаси Господи. Шлендра. Дома минуточки не посидит. Все по танцклассам, да на велосипедах.
— Не он один такой. Много их. Редко-редко у кого семейная жизнь хорошая.
— А ты чего расплакалась вчера, когда Вун-Чхи запел "Подожди немного, отдохнешь и ты"?
— Печальная она очень песня, — Бетя протяжно вздохнула. — А хочется уже отдохнуть. Ей-Богу. Я так устала.
— А ты слышала, что с Вун-Чхи приключилось потом?
— Слышала. Черная болезнь.
— Я так испугалась.
— Это с ним не в первый раз. Эх! Будет время, — все отдохнем. И я, и ты, и Вун-Чхи. Все, все…
— А что мы сейчас будем делать, Бетя?
— Обедать. Идем.
— Постой, я оденусь.
Надя была в нижней белой юбке.
— Зачем? — удивилась Бетя. — У нас к обеду никто не убирается. Я сама, видишь, в нижней юбке, — и она потащила ее в столовую.
Столовая помещалась в нижнем этаже, в большой комнате с низким потолком… Вся обстановка ее состояла из черного буфета и длинного стола.
За столом сидели 15–16 девушек.
Всех девушек в доме было 40, но они никогда не собирались вместе в столовой, так как некоторые любили поспать подольше.
В столовой находились почти все знакомые Нади — Тоска, Раиса, Надежда Николаевна, Матросский Свисток, Саша-Шансонетка, Сима Огонь, Елена, Антонина Ивановна, а также талантливый "топор" — Макс и очаровательный Симон. Оба мужа из страны Ханаанской, один в круглой шапочке, другой — в яркокрасной феске, сидели у окна за маленьким столиком и играли в шахматы.
Бетя не соврала. Действительно, отправляясь в столовую, девушки не убирались и сидели за столом немытые, нечесаные, в нижних юбках.
Они молча ели горячий борщ и только изредка перебрасывались короткими фразами. Они как будто были чем-то недовольны и не в духе.
Надя была поражена их видом. Она не узнавала их.
Вчера ночью, разряженные, как куклы, в шелка и батисты, напудренные и накрашенные, они были похожи на цветник. А сейчас, — на бурьян, растущий на задворках.
Куда девалась красота их, блеск и шик?!
В какую сторону ни кидала Надя взоры, она встречала глубоко ввалившиеся, тусклые глаза, ямы на щеках, багровые пятна, плоские, сухие груди, острые плечи, морщины и даже один совершенно беззубый рот.
— Сядем сюда, — сказала Бетя и указала на край стола.
У края сидела Елена, та самая, которая так нравилась Наде. Она ела борщ и до того была занята процессом еды, что никого вокруг себя не замечала. Она, казалось, вся с головой ушла в миску.
— Будьте любезны, милочка, подвиньтесь, — сказала ей Надя. Но Елена не слышала. Надя повторила свою просьбу.
Елена, наконец, услышала, подняла на Надю тревожные глаза и отодвинулась вместе с миской.
— Спасибо. — Надя села.
Села и Бетя.
— Ты что раньше есть будешь? Борщ или бифштекс? — спросила Бетя.
— Борщ.
— И я буду — борщ. Сейчас принесу.
Она пошла на кухню и принесла две миски с борщом. Елена к этому времени справилась со своей порцией. Она съела борщ до последней капельки, облизнула ложку, отодвинула порожнюю миску и вздохнула, как человек, который плотно наелся.
— Вкусный борщ? — спросила ее Надя с улыбкой.
— Очень вкусный, — ответила также с улыбкой Елена. — Я давно-давно такого борща не ела.
Проговорив это, она густо покраснела и радостно усмехнулась. Она посмотрела потом в сторону кухни, откуда через небольшое открытое оконце вырывался ароматный пар и вылетало шипение сала и звон посуды, и сказала таким тоном, каким говорят дети:
— А мне сейчас подадут еще антрекот с жареной картошкой. А я страсть как люблю жареную картошку. Она хрустит на зубах и рассыпается. Потом дадут сладкое. Вы не знаете, какое сегодня сладкое?
— Кисель с молоком, — ответила Бетя.
Елена опять густо покраснела и заметила:
— И сладкого я давно не ела.
— Вы, кажется, всего третий день здесь, в этом доме? — спросила Надя.
— Да… Насилу приняла хозяйка. Если бы не приняла, я под поезд бросилась бы.
— Я слышала. А зачем вы под поезд хотели броситься? Разве только это осталось сделать?
— Только, — ответила твердо и серьезно Елена. — А то пришлось бы умереть с голоду. Что лучше, скажите сами? Умереть с голоду или под поезд? Лучше под поезд. По крайней мере, сразу. Легла на рельсы, закрыла глаза, заткнула пальцами. уши, чтобы не шумело — и готово. А голод не то. Надо мучиться день, два, три, четыре.
— А вы чем раньше занимались?
— Заготовкой обуви. Я — заготовщица и два года работала в мастерской у одного сапожника.
— В Одессе?
— Нет. В Киеве. И когда хозяин закрыл мастерскую, я поехала в Одессу искать работу. Но не нашла. Два месяца даром обходила все мастерские. Деньги, что у меня были, все вышли. Что делать? Знакомых у меня в Одессе нет, родных тоже. Сирота я. И я решила за какую угодно работу взяться. Решила пойти в чистые горничные. Опять неудача. Хожу из одной справочной конторы в другую, часами просиживаю там, жду. Хоть бы на одно местечко послали. Да на одно местечко — 30 горничных.
— И то, — оборвала ее Надя, — конторщик посылает ту, которая ему больше нравится и отдается.
— Вот-вот!…
Елена разговорилась.
— В одной конторе я познакомилась с двумя девушками — полькой и немкой. Одну Ядвигой звали, а другую — Каролиной. Обе они славные такие, рас-положительные, образованные. Одна искала место приказчицы, а другая — бонны. Однажды Ядвига говорит мне: "Ежели сегодня я не найду места, обязательно выйду на Дерибасовскую…" Она говорит это и сама вся трясется, как в лихорадке, и лицо у нее — белое-белое, как вот эта скатерть. — Бог с вами, Ядвигочка, — отвечаю я. — Разве так можно? Грешно. — А она: "Никакого греха в этом не вижу. Бог свидетель. Я старалась-старалась, хотела работать, да нет работы. Я второй день, мамочка, как без чаю сижу…" Как она сказала, так и сделала. На второй день встречаю ее с каким-то господином. Из "домашнего обеда" выходят. А на третий день встречаю Каролину, тоже с господином… А я креплюсь. Бегу по-прежнему по справочным конторам и за три квартала Дерибасовскую обхожу. Боюсь ее. Как могилы. Пошаталась я еще два-три денька и совсем из сил выбилась. Не помню, как я забрела в городской сад. Забрела и повалилась на скамейку. В саду — хорошо, весело. Деток так много, как воробьев. И все они такие миленькие, хорошенькие, чистенькие, как писанки. Прыгают, смеются, "дождик-дождик, перестань" поют, в мячик, в "кошку-мышку" играют, дудят в дудочки и хохочут. Я гляжу на них и из глаз у меня слезы капают. А сердце ноет, лопнуть хочет. Внутри пусто. Шутка, два дня не ела. "Господи, — думаю, — хоть бы кто-нибудь догадался хлебца принести". Гляжу я на деток и чувствую, что куда-то проваливаюсь, в яму, и в яме этой темно-темно… Вдруг слышу над самым ухом разговор. Словно мухи жужжат. — Что тут такое? — Да вот, с девушкой дурно. Обморок, должно быть, больная или голодная. — Верно — голодная. Ишь, какие у нее губы белые. Как алебастр. — За доктором или за городовым сходить? — Зачем? Воды бы лучше принести и побрызгать на нее. — Да, да, воды!.. Кто-то принес воды и на меня брызнули. Я открываю глаза и вижу около себя человек 20. Впереди — широкий такой старик в сапогах, в картузе и с большой белой бородой. После я узнала от него, что он — кучер. — Что с тобою, голубушка? — спрашивает он ласково и рукой волосы мои гладит. Больна аль голодна? — Голодна, дедушка. — Гм! Идем! — я встала и пошла за ним. Он повел меня в "садик", трактир на Ланжероновской улице, и потребовал щей. Я набросилась на щи, как саранча. — Поосторожнее, девочка, — говорит он, — а то, чего доброго, наживешь что-нибудь. Голодный должен полегоньку. — Когда я дообедала, он стал расспрашивать меня — кто я, откуда? Он выслушал, покачал головой и говорит: "Жаль мне тебя, голубушка. Молода ты, душа у тебя — совсем детская и сирота ты при этом. Некому тебя поддержать и позаботиться о тебе. Что с тобой будет? Одесса, сама знаешь, — город жульнический, мошенник на мошеннике сидит в нем, вор на воре, аферист на аферисте. Пропадешь. Погубят тебя. Не посмотрят, что сирота. Я приютил бы тебя. Да где