мне? Сам теперь — на таком положении, как и ты. Службы ищу. И кто знает, найду ли? Кому охота старика брать? Куда я теперь гожусь? У кучера должна быть крепкая рука для вожжей, да глаз хороший, чтобы за два квартала перед собой видел. А у меня теперь и рука ослабела и глаз тож. Сколько ни натягиваешь вожжи — не помогает. Конь рвется, как зверь. Если десять раз не обмотаешь вокруг руки вожжей, чуть зубами в них не вопьешься, да назад всем телом не откинешься — шабаш. Понесет. Людей пропасть перекалечит и дрожки, и тебя самого — вдребезги. To же с глазами. Если все время не будешь глядеть перед собой в одну точку, да щурить их до боли — налетишь на киоск или фургон. В последний раз на постового налетел и опрокинул. Ей-Богу. Шкандал какой вышел. Меня вместе с хозяином в участок представили, протокол составили, а потом в суд таскали. Я через это и службы лишился". Бедный дедушка Ефим! Рассказывает, а по лицу у него слеза ползет. Я не утерпела. Обхватила его за шею и сама заплакала: "Дедушка, милый мой, славный". А он отвечает мне: "Несчастные мы с тобою оба", — и дает мне гривенник. — Вот тебе. Пригодится, голубушка. День большой. Ну, прощай теперь. Дай тебе Бог счастья, страдающая ты душа… Я взяла гривенник, утерла слезы, поцеловала его в руку и пошла… Прошел еще день, два. Я гривенник давно проела. Голод стал опять мучить. А места все нет и нет. Я решила попросить… милостыню. "Отчего, — думаю, — не попросить. Город незнакомый и никто меня не знает. Чего стыдиться?" Мимо меня проходит господин — в соломенной шляпе и перчатках. Образованный, видно. Я хочу подойти к нему, но ноги не слушаются. Не могу. Подошла, наконец. "Будьте любезны, помогите. Приехала в Одессу, не нашла работы". — Знаем, знаем вас, — крикнул он. — Проваливай! а то городового по-зову! — Я как услышала "городового", то отскочила от него, как ошпаренная. Больше, после этого, я уже ни к кому не подходила… Вечером встречаю Ядвигу. На ней — новое платье и шляпка. — Как дела? — спрашивает она меня. Я рассказываю. — Скверно, — говорит она. — Что ж ты думаешь дальше делать? Умирать с голоду? Сдавайся. Не ты первая, не ты последняя. Таких, как ты — тысячи. — Страшно, — отвечаю. — В первое только время, а потом — не страшно. — Я готова умереть лучше. — Как знаешь. — Еще день, два… Не выдержала я и… вышла на Дерибасовскую. Вышла, остановилась посреди тротуара и понурилась. Как овца. "Ну-с, — говорю я сама себе, — приехала. Здравствуйте! Коли вы говорите, что я — не первая и последняя, так сдаюсь. Не хотели человека поддержать, так вот вам мое тело. Берите его, только скорее. А то я голодна… "Режьте мое тело, пейте мою кровь", как поется в одной песне". Я стою, не поднимаю головы и все жду покупателя. Ужель не явится? Никакой нынче товар не в таком спросе, как тело. Явился. Плюгавенький такой, в рыжей бородке. Толкнул и спрашивает: "Чего, барышня, задумались? Может быть, что-нибудь потеряли?". — Задумалась о чем?.. О чем, о чем… Как теперь хорошо лежать в могиле… А насчет того — потеряла ли я что-нибудь? Ничего.
Собираюсь только сегодня потерять. — Вот как? Что именно, позвольте узнать? — Стыд и совесть. — Гм! А вы ничего не имеете против того, чтобы я проводил вас? — Пожалуйста. — Он присмолился сбоку и давай осматривать меня — подходящий ли, дескать, товар? Осматривает и не морщится. Стало быть, подходящий. — Сколько возьмете? — спросил он потом. — Сколько, сколько? Право, не знаю, — отвечаю я ему. — Я ведь первый раз этим делом занимаюсь… — Скажите пожалуйста, не поверю. — Чтоб мне с этого камня не сойти, — поклялась я, — что в первый раз. — Полтинник дам. — А не дешево ли, господин хороший, будет? — Зачем дешево? Такса такая. — Как?! — удивилась я. — Разве на нас такса существует? — Как же-с. — А я не знала. Я думала, что такса есть только на извозчиков… Ну, да хорошо… Не будем торговаться. Давайте, сколько хотите, только раньше, если можно, купите мне сдобную или семитатный бублик… — Хорошо. Идем… На другой день отыскался другой покупатель… И пошла я в ход… Целую неделю кормилась я таким образом… Но вот однажды, когда я подцепила одного кочегара, меня окружили девять женщин в высоких шляпах, шелковых платьях и с ридикюлями в руках.
— "Одиночки", наверное, — вставила Бетя.
— Да, одиночки. Окружили и гвалт подняли: "Ты кто такая?! Откуда?! Как ты смеешь хлеб отбивать у нас?! Самим жрать нечего. Ходим, ходим всю ночь даром. Книжка у тебя есть?! Где книжка?! Покажи книжку!" Кочегар мой как в землю провалился. Испугался. И я осталась одна среди них, без защиты. Я прижалась к фонарю, трясусь от испуга, как верба. А они так и лезут на меня со своими шляпами. Фу-у! Глаза у них злые-злые, рожи — страшные. Настоящие волки. Я гляжу на них, ежусь и боюсь, чтобы они не проглотили меня. А они все больше и больше наседают, обступили так, что дышать трудно, и насмехаются: "Печенками на базаре торговала, а теперь на Дерибасовскую притащилась. — Судомойкой была. Не видишь по морде? — Да что с нею, Нюся, раскомаривать? Дай-ка ей хорошенько зонтиком…" Трах! Я вскрикнула и схватилась за нос. По пальцам у меня потекла кровь. В это время наскочил городовой. — Что тут такое?! — Женщины окружили его и давай на меня ябедничать. — Да вот, без книжки по Дерибасовской шляется и грубит всем. Она одного господина порядочного вором и жуликом обругала. Правда, Леля, Маня, Саша, Сура? — Правда, правда! Такая потерянная! Постой! Раз получила зонтиком, еще получишь! — Тише, вы! — накричал на них городовой и обращается ко мне: — Послушай, девушка. Книжка у тебя есть? — Какая? — спросила я его. — Желтая. Без нее никакая "девушка" не смеет гулять… — Нет такой у меня. — Нет? Стало быть, тебя в участок представить надо. — Дяденька, голубчик, родненький, век буду молить за вас, отпустите, — стала просить я его. — Не могу, — отвечает. — Порядок такой заведен. И он повел меня в участок. В участке околодочный потребовал у меня документ и отправил на ночь за решетку. А на утро меня послали к врачу. Он осмотрел меня и отослал назад в участок. — Фотографическая карточка у тебя есть? — спрашивает меня письмоводитель. — Сейчас посмотрю. — Я порылась в кармане и нашла старую-старую карточку. Он взял карточку, пришил ее к какой-то желтой книжке и дает ее мне книжкуто. — А документ мой? — спрашиваю я его. — Какой документ? — А тот, что вчера отдала вам. — Тю, тю, тю! Скажи ему адью. Вот теперь какой у тебя документ. — Я открыла книжку и прочла: "проститутка". Сердце у меня так и запрыгало. — Кто проститутка? — спрашиваю я через силу. — А ты, матушка, прочитай дальше, коли грамотная. — Читаю: "Елена Васильевна Мотовилова — мещанка…" Я?! Меня точно обухом по голове ударило. — Зачем это? — спросила я его. — Как зачем? Для того, чтобы знать, кто ты. Теперь ты можешь гулять, сколько тебе угодно. — В "дежурной" комнате тогда стояли две женщины. Их из трактира привели. Они рассмеялись и говорят мне: "Честь имеем поздравить вас!.." Как сумасшедшая, выскочила я на улицу и полетела. Куда, — не помню. Лечу и реву. Все, кто мимо меня проходил, останавливались. Один остановился и сказал: "Несчастная. Должно быть, кого-то похоронила". — "Да, — хотела я сказать ему. — Я похоронила свою честь и порядочность…" Как вернуть мне их?! Как вернуть? Я вспомнила Ядвигу: "Не ты первая, не ты последняя. Таких, как ты — тысячи". И мне легче сделалось. Вечером отправилась опять на эту ужасную Дерибасовскую. Меня опять окружили одиночки и приперли к фонарю. — Где книжка? Книжку покажи! — Я показала. Они посмотрели и говорят: "Хоша у тебя книжка и есть, но работать здесь не будешь. Мы всех твоих пассажиров будем отбивать…" Так и было. Кручусь я, кручусь по два часа, ловлю то одного, то другого. Наконец, удалось поймать. Иду с ним. Вдруг подбегает Маня Скорая Помощь и говорит моему пассажиру: "Господин, а, господин! Что вы делаете? Пожалейте своих будущих детей. Ведь она только что из больницы вышла. Слепой вы, что ли? Не видите, что у нее нос приделанный? Вот, попробуйте-ка потянуть его". И пассажир удирает… Билась я, билась так целый месяц. Спасибо одной девушке. Она посоветовала мне пойти в "закрытый дом". "Хоша, — сказала она мне, в закрытом доме свободы такой, какая здесь, нету, зато там тепло, не надо под дождем мокнуть, и ты постоянно сыта"… Я послушалась. И слава Богу, что послушалась. Сыта, по крайней мере… А я сюда ненадолго. Побуду немного, соберу малость денег, выхлопочу опять свой паспорт и уйду. Опять возьмусь за старую работу.
— Дай Бог, — сказала со вздохом Бетя. — Только…
— Что только? — спросила Елена и посмотрела на нее своими ясными, детскими глазами.
— Ничего.
Елена перевела глаза с Бети на Надю, но та отвернулась для того, чтобы не выдать своего волнения…
На противоположном конце стола сидела незнакомая Наде "девушка". Лицо ее резко выделялось среди прочих своею поношенностью. Оно было желто, как шафран, и вдоль и поперек изрезано морщинами.
Она ела антрекот и ругала за что-то скверными словами свою соседку.
— Как звать ее? — спросила Надя Бетю.
— Катей Нашатырный Спирт.
— А почему она такая сердитая?
— Потому что старая. Когда ты будешь старой, ты тоже будешь такой сердитой. Несчастная. Никакой гость не хочет смотреть даже на нее. Хозяйка поэтому каждый день душу выматывает у нее. Она говорит ей: "Что мне с тобой, Катька, скажи, делать? Ты вот хромчаешь (ешь), как бык, бырляешь (пьешь), занимаешь комнату. А какая мне от тебя польза? как от этой стены…" Ах, эта поганая старость! Когда Катя была молода и красива, хозяйка не говорила ей этого. А знаешь, сколько она лет в этом доме? 13.
— Неужели?
— Чего ты удивляешься? Ксюра здесь 16 лет, а Раиса — 18.
— Страшно, — прошептала Надя.
— А дела Кати очень швах, — продолжала спокойно Бетя. — Хозяйка обязательно не сегодня-завтра "выхильчает" (выкинет) ее.
— Куда же она пойдет?
— В "полтиничную".
— Что это?
— Такой дом, как наш, только наш в верхнем этаже, а тот в нижнем. У нас платят рубль, а там — полтинник и там меньше шику. Там, например, заместо паркета — простой пол, выкрашенный охрой, заместо люстры — простые, паршивые лампы, старые зеркала и ковры с дырками. И гости там не такие важные и образованные, как здесь. Там ты не увидишь ни одного студента, чиновника и "галантона". Туда ходят только приказчики с толчка, портные и сапожники. И кормят там девушек не так хорошо. Там киселя с молоком не дают. Есть еще и 30-ти копеечные и 15-тикопеечные дома. А большой умница наш Макс. Он однажды хорошо сказал, что женщина, которая находится в этом доме, похожа на лошадь, которая бежит на скачках. Пока она молода и здорова, цена ей большая, а когда она немножко постареет, цена ее падает и ее запрягают в экипаж, потом — в дрожки, потом — в биндюг, потом — в водовозную бочку, а потом на ней возят камни. Катька недаром такая сердитая. Ты знаешь? Она два раза уже отравлялась нашатырным спиртом, но ее каждый раз спасали. С тех пор ее называют "Нашатырный Спирт".