Сто рублей не деньги,
Я их прогуляю!..
Зито, элладо!
Спиро вдруг нацелился и выбил носком ботинка из прически Бети — "Эйфелевой башни" — большой каучуковый гребень.
Гребень упал на пол. Незаплетенные волосы скатились на спину Бети и завертелись вокруг ее головы, как плетка.
Они били ее по лбу, по щекам и глазам. Но Бетя не обращала на них внимания.
В уголках рта ее выступила пена.
Вот слетел с руки ее браслет. Он со звоном покатился по паркету и, докатившись до дверей, развалился на две половинки.
С открытой шеей и грудью, с распущенными волосами, с пеной в уголках рта и со сверкающими глазами, Бетя была похожа на вакханку.
Болгарская опьянила ее, и для полного сравнения с вакханкой ей недоставало бокала в руках. Опьянев окончательно, она забыла всякий стыд и стала проявлять массу цинизма в своих телодвижениях.
— Браво, Бетя! Браво, Цукки! — поощряли ее подруги.
Бетя хрипло рассмеялась и крикнула:
— Сегодня мой бенефис! Цукки пляшет! Спиро! Раздуй кадило! (подбавь огня).
Да, это был ее бенефис! Роковой бенефис! Она плясала, как дервиш.
Казалось, что в этой исступленной пляске она хотела выплясать все свое горе, все свои страдания, все свое наболевшее сердце, сердце проститутки, всеми презираемой, отверженной, преследуемой и гнусно и подло обираемой.
Сердце, сердце проститутки, сестры нашей, сбившейся с пути в темную, ненастную ночь, — кто интересовался тобой?!.. Кто пытался заглянуть к тебе вовнутрь?!..
Спиро стал также изнемогать. Весь мокрый, как лошадь, пробежавшая несколько верст, он понатужился в последний раз, сделал несколько "отскочей" и опустил руку, державшую Бетю.
Бетя, оставшись без поддержки, зашаталась, завертелась, как волчок, и взмахнула рукой, ища потерянную опору. Но, не найдя ее, она в последний раз покачнулась и грохнулась о пол.
Она грохнулась лицом книзу.
По округлой красной спине ее вдруг пробежала судорога. Вслед за этим шея ее вытянулась, как у черепахи, послышалось клокотанье в груди и из горла хлынула кровь.
В секунду возле Бети образовалось большое красное пятно, от которого во все стороны по паркету побежали красные лучи.
Смех, говор, остроты, веселые возгласы и музыка оборвались, и все, находившиеся в вале, бросились к Бете. Первая бросилась Надя. Она опустилась перед нею на колени и проговорила сквозь слезы:
— Бетичка… что с тобой?
Но Бетя не отвечала.
— Доплясалась! — раздался чей-то равнодушный голос из группы гостей.
— Неужто она умерла? — спросила тревожно Леля.
— Не умерла, — ответила авторитетно Антонина Ивановна. — Если бы умерла, то не дышала бы. А она дышит. Видишь? Надо увести ее отсюда. Ну-ка, девушки!
Несколько девушек тесно обступили ее и подняли.
Тяжело было смотреть на Бетю. Она была похожа на смерть.
Лицо у нее было белое, как алебастр, губы, зубы, часть подбородка и лоб — в крови, волосы растрепаны, глаза тусклые, холодные, руки синие.
Бетю увели в комнату и уложили в кровать. А на следующий день ее отправили в больницу.
XXVДЕТИ НАДИ
Надя сегодня — наверху блаженства. Она сияет, хохочет, чуть до потолка не прыгает.
Что случилось? Хозяйка разрешила ей отпуск на три часа в город. Отпуск после пятимесячного заточения в этом ужасном учреждении. Но временами сияние покидает ее осунувшееся, хотя все еще красивое лицо, и она хмурит брови. Ей обидно. Она пойдет в город не одна, а под конвоем. Ее будет конвоировать, по приказанию несравненной Антонины Ивановны, Катя Нашатырный Спирт, которой строго наказано следить за нею в оба. Следить затем, чтобы она не сбежала в приют общества св. Магдалины, что не раз проделывали девушки и, чтобы, в таком случае, не пропал ее долг хозяйке в 80 рублей за два платья. Выслушав наказ, Катя с уверенностью заявила:
— Уж будьте покойны. Сберегу ее форменным образом. Как алмаз.
Катя сама также была наверху блаженства. Еще бы! Очутиться вдруг в городе! Какое счастье! Можно будет зайти в трактир, посидеть у машины и побаловаться водкой.
Надя собралась в какие-нибудь четверть часа. Она торопилась и рвалась вон на улицу, как птица. И от предвкушения свежего уличного воздуха у нее кружилась голова и дрожали ноги.
Но Катя!.. Ах, как злила и бесила ее Катя! Желая явиться перед улицей в полном параде, она все еще возилась у зеркала и терла щеки красками.
Покончив с лицом, она стала перебирать платья и гадать, какое надеть — желтое с миллионами складочек, кружевами и бантиками, сиреневое или палевое. Она остановилась на желтом.
Наконец она была готова. Товарки провожали ее и Надю завистливыми глазами до лестницы, а потом, облепив окна, как арестанты, — до дрожек.
Счастливицы уселись на дрожки, послали товаркам-затворницам воздушные поцелуи и велели извозчику трогать.
— Куда? — спросил он.
— На Дерибасовскую, — ответила Катя, обмахиваясь китайским веером.
Извозчик погнал лошадь.
— А я хотела бы раньше деток посмотреть, — робко заметила ей Надя.
— Чьих? — спросила Катя.
— Моих.
— Вот как?! У тебя детки есть?! — удивилась Катя. — Где же они?
— На Стеновой улице, у одной женщины. Верой Петровной зовут ее.
Катя подумала и сказала:
— Хорошо. Только ненадолго, — и велела извозчику свернуть на Стеновую.
Когда извозчик свернул, Катя проговорила с расстановкой:
— А я не знала, что у тебя — дети. От кого они?
— От моего бывшего возлюбленного.
— Как звать его?
— Ты не знаешь его.
— А может быть, знаю?
— Яков Иванович Тпрутынкевич.
Катя презрительно скривила губы и сказала:
— Его не знать, Яшку-то блатного (вора), того, что на трех дрожках свежать (гулять) любит. Вот выдумщик! Сам развалится в экипаже на резинах, а позади него трое дрожек тарахтят. На первых дрожках лежит его пальто, на других — галоши, на третьих — зонтик. Верно я говорю?
— Верно, — и Надя покраснела.
— А фартовый (ловкий) он скакун (вор). Ты что же, долго его барохой (возлюбленной) была?
— Три года.
— А потом он бросил тебя?
— Да.
— Бедовый он… Извозчик, постой на минуту!
Извозчик остановился. Катя, охая и подбирая свое пышное платье, слезла с дрожек и сказала Наде:
— Зайду в "восточные сладости" и куплю детишкам рахат-лукуму и "альвачику". Пусть помнят меня.
Доброта Кати тронула Надю, и она сказала ей растроганно:
— Славная ты, чувствительная.
— Ну, вот еще.
Катя купила, что хотела, и они опять поехали.
— А как звать твоих деток? — спросила Катя.
— Девочку — Олимпиадой, а мальчиков — Колей и Юрой.
— А на кого они больше похожи?
— Олимпиада и Коля — на меня. А вот Юра — на отца. Весь, как есть, отец. Его нос, его глаза. Очень меня это беспокоит.
— А ты не слышала, что Яшка засыпался (поймался) и сидит теперь в киче (тюрьме)? Как же!
— Не слышала, — равнодушно ответила Надя.
Товарки замолчали и стали глядеть по сторонам. Погода была чудесная. Яркое солнышко грело, заливало все улицы потоками света, и в воздухе пахло нарождающейся зеленью. На голых, сухих сучьях акаций робко пробивались почки. Свежий воздух, ослепительный свет, уличный шум и гам действовали на Катю и Надю, как крепкое вино, и они беспричинно смеялись, щипали друг дружку, ерзали на сиденье и оглядывали с доверчивыми улыбками каждого прохожего.
Прохожие также оглядывали их с улыбками. Но улыбки их были не доверчивые, а многозначительные и двусмысленные, так как они узнавали в них проституток по их ярким, кричащим нарядам, большим шляпам, густо намазанным лицам и "роковым словам" на их лбах, закрытых вуалями.
С такими улыбками оглядывали их извозчики, пассажиры конок, кондуктора, городовые. Все. Двое даже остановились, и один, тыкая в них пальцем, громко смеялся.
Но Катя и Надя ничего не замечали. Они видели только одно солнце — яркое, могучее, которое никогда-никогда не заглядывало на "их" улицу и в их ужасную тюрьму, и готовы были петь от радости.
Дрожки их поравнялись с трактиром. Через раскрытые окна его выплывали на улицу тягучие звуки органа.
Глаза у Кати блеснули, и она воскликнула:
— Вот жисть! Знаешь что, Надя?
— Что?
— Давай не вернемся назад.
Надя сделала большие глаза. Катя рассмеялась и добавила:
— Это было бы хорошо. Только никак невозможно. Не вернуться мне назад значит умереть с голоду. Тебе-то еще можно. Ты — молодая, здоровая. Служить можешь. А я — старуха.
В голосе Кати зазвучала безнадежная нотка.
Наде сделалось жаль ее. Она обвила рукой ее шею, прижалась к ее щеке и робко заговорила:
— В самом деле, Катюша, давай не вернемся назад. Какая там "жисть". Одна — мука. Пляшешь, пляшешь. Видела, что с Бетей стало? Доплясалась. Это, Катюша, ничего, что ты старая. Работу всегда найдешь. Будем вместе искать. Только бы не вернуться. Голубчик, прошу тебя.
Катя посмотрела на нее с усмешкой, медленно оторвала от своей шеи ее руку и запела:
— Ой, ой, ой! Ишь, как разлимонилась. Ты что же это, мать моя родная? Смотри мне. Только попробуй сбежать. Так скручу!
Надя искусственно улыбнулась и пробормотала:
— Я ведь так… пошутила.
— То- то! Где же твои дети? Долго что-то мы едем.
— Вон там, в том доме. Извозчик! — Надя остановила его у старенького одноэтажного домика и предложила Кате слезть с дрожек.
Вера Петровна, у которой находились на воспитании дети Нади, была жалкое, болезненное существо. Она вместе с мужем-стариком, ночным сторожем, снимала в глубине двора одну комнату с кухней. Войдя в комнату, Катя и Надя увидали следующую картину: на грязном полу, на спине, лежала Олимпиада, а на ней верхом сидел Юра — вихрастый и носатый — и тузил ее кулаками. Коля же сидел на корточках в стороне и строил из засаленных карт домики.
Олимпиада орала, как поросенок, и Вера Петровна напрасно пыталась оторвать от нее Юру. Он, ка