Надя чувствовала, что почва ускользает из-под ее ног и она решилась на крайность. Она схватила однажды кухонный нож, решительно поднесла его к горлу и заявила:
— Если вы не отпустите меня завтра, я зарежусь.
Благородная дама побледнела, замахала руками и крикнула:
— Хорошо, хорошо. Можешь уйти завтра. Я не держу тебя.
Настало завтра. Надя была готова к отъезду. На столе стоял ее сундучок, перевязанный бечевками. Но судьба, как видно, была сильно вооружена против нее. Она не хотела выпустить ее из этой кухни.
В доме произошло неожиданное событие. Ночью Феденька — самый младший хозяйский сынишка — заболел скарлатиной. Хозяйка заметалась по комнатам. В доме поднялась суета. Надю обстоятельство это огорчило, тем не менее, она твердо решила ехать.
— Прощайте, — сказала она хозяйке, войдя в спальню.
— Прощайте?! — завопила та и залилась слезами. — Ну, есть у тебя совесть? Скажи! Феденька заболел скарлатиной. Что я одна теперь без прислуги буду делать? Хорошо бросать теперь меня одну? Разве честная девушка поступает так? Бог накажет тебя. У тебя тоже будут дети. А ты ведь сколько раз говорила, что любишь Феденьку. Посмотри, какой он горячий, какой больной.
Хозяйка своей материнской скорбью довела до слез Надю. И Наде сделалось жалко ее и Феденьку, хотя этот самый Феденька был препротивнейшим мальчишкой и обещал в будущем быть примерным негодяем. Надя и соседи всегда говорили, что ему не миновать каторги. Как он тиранил ее и изводил капризами! Он тыкал ей в рот фиги, обзывал ее, по примеру своей благородной мамаши, «дурой и дрянью», швырял в нее башмаком, самоварным краном, пепельницей и вырвал из ее затылка все волосы.
Надя посмотрела на заплаканную хозяйку, на горящего Феденьку, махнула рукой и поплелась на кухню. Через несколько минут сундук ее стоял на прежнем месте в углу, теплая кофта, которую она надела на случай холода в степи, висела над кроватью и Надя, сидя на корточках на полу, старательно набивала гуттаперчевый пузырь льдом. Феденька болел больше месяца и Надя все свое время делила между ним и кухней. Она не спала по целым ночам, качала его и пела ему колыбельные песенки.
Вспомнит ли когда-нибудь этот Феденька, когда вырастет, добрым словом Надю?!
Феденька выздоровел наконец. Надя могла теперь уйти, но чувствовала себя сильно усталой. Феденька отнял у нее последние силы. При этом болезнь Феденьки сблизила ее, почти сроднила с ним и хозяйкой и со всем ее домом.
Она мало-помалу вошла в их интересы, впряглась, как вол, в кухонное ярмо, покорно нагнула голову и больше не просилась домой.
И ей больше не снились тяжелые сны и дядя. Ей больше не являлся Днестр, она больше не слышала его ласковый ропот и знакомый голос — «беги». И Богородица больше не смотрела на нее из своего угла с упреком и сожалением.
Все, о чем Надя мечтала так еще недавно, страстно и безумно, осталось далеко-далеко позади.
Прощай, светлый родной Днестр! Прощайте — родная деревня, плавни, дикие утки! Навсегда!
VПРИЯТНОЕ ЗНАКОМСТВО
Итак, Надя не исполнила просьбы дяди, не поехала на Днестр, в родную деревню, и осталась на старой службе. И она жестоко поплатилась за это.
Спустя месяц после того, как она осталась, муж хозяйки — мелкий чиновник — запил. Сначала он пил понемножку, а потом запил окончательно, и в доме произошло полное расстройство. Хозяйка задолжала домовладельцу, молочнице, хлебнику и лавочнику.
Чтобы поправить дела, хозяйка решила сдать одну комнату в наем. Комнату снял какой-то странный юноша, длинный, худой, в длинных волосах, со впалыми глазами, в синей косоворотке и крайне неопрятный. Ботинки и нижние части его порванных брюк были всегда покрыты грязью, а старый пиджачок и косоворотка — большими серыми пятнами.
На вопрос хозяйки, чем он занимается, последовал ответ:
— Готовлюсь к окончательному экзамену. Я — экстерн.
— И больше ничем? — спросила хозяйка.
Юноша почему-то сконфузился, вспыхнул и потупил глаза.
Юноша оказался очень спокойным квартирантом. Он не водил к себе девиц, как некоторые, не устраивал попоек и весь день занимался. Он вставал рано утром, сейчас же садился за книжки, зубрил, курил папиросу за папиросой и часто плевал. В короткое время он заплевал весь потолок, оконные рамы и стены.
Кормился он, по недостатку «презренного металла», весьма скудно. Он жил одним хлебом и чаем.
Три раза в день он звал Надю, совал ей в одну руку большой эмалированный чайник со щепоткой чаю внутри, в другую — 5 коп. медью и говорил:
— Вот что, голубушка. Возьмите на копейку горячей воды, а на пять — полтора фунта хлеба, только «голодающего».
Экстерн при сем считал своим священным долгом ущипнуть ее повыше локтя и спросить с неестественной усмешкой:
— А вы меня не боитесь?
— Чего мне бояться вас, — бойко отвечала Надя и, набросив на себя платочек в цветах, красиво оттенявший ее исхудалое, но все еще привлекательное и свежее лицо с густым румянцем, бегом отправлялась в ближайший трактир.
С этого-то трактира и началось ее падение.
Трактир находился в районе Толчка, и всегда среди завсегдатаев его можно было заметить веселую компанию из 6–7 человек со смелыми, наглыми физиономиями, над которыми вились лихо закрученные «штопоры» (чубчики), и с развязными манерами. Это были скакуны.
Любимое место их было возле квадратного шкафа с машинными валиками, почти у самой машины. Они здорово хлестали водку, орали, переругивались с соседями — биндюжниками и штукатурами — и заказывали машинисту играть то «Устю», то «Калараш», то «Марусю».
Над компанией главенствовал наш знакомый Яшка.
Его задорный голос и хриплый неприятный смех были слышны на весь трактир.
— Каштан! — орал он и стучал по столу кулаком так сильно, что стаканы подпрыгивали, как мячики.
Каштан сломя голову подбегал к нему.
— Что прикажете?!
— Возьми этот бифштекс и скажи дураку-повару, чтобы получше поджарил его!
— Каштан! — раздавался через несколько минут опять его голос.
— Что прикажете?
— Стащи левый ботинок! — и Яшка протягивал ему через стол ногу.
Каштан стаскивал.
— Каштан! — не унимался Яшка.
— Что прикажете?
— Тарелка почему грязная?!
И тарелка со звоном летела на пол и разбивалась на мелкие кусочки…
В трактире, когда Надя в первый раз явилась туда, стоял невообразимый шум. Посетители галдели и извлекали ножами и ложечками из стаканов и тарелок раздражающий звон, ругали вслух половых, и звон их, галдение и ругань сливались с густыми звуками машины, которая гремела:
«На Дерибасовской лишь огни зажгут,
Всюду бабочки снуют.
И, надев красивый наряд,
Чтобы карася поймать,
И с шиком, и с блеском…»
Яшка и вся его компания усердно подтягивали машине:
— И с ши-и-ко-ом, и с треско-ом, трам-там, трам-там!..
Надя была оглушена и остановилась в двух шагах от дверей в нерешительности: идти дальше или нет? Она колебалась с минуту, а потом двинулась вперед и стала вместе с чайником продираться к кухне сквозь человеческую гущу, как сквозь густой лес.
Яшка сразу обратил на нее внимание. Он перестал подтягивать, толкнул товарища, подмигнул ему левым глазом и воскликнул:
— А недурной товар?!
— Апильцин-девочка, — ответил товарищ.
— Надо познакомиться с нею, — сказал Яшка.
Он с шумом встал из-за стола, поправил на лбу свой удивительный «штопор», застегнул голландку, подкрутил свой реденький ус и, раскачиваясь и, сплевывая по обе стороны, направился к кухне.
Возле кухни он остановился, засунул руки в карманы, широко расставил ноги и стал поджидать Надю. Она скоро вышла.
— Кха! — кашлянул дипломатично Яшка для того, чтобы обратить на себя ее «просвещенное» внимание.
Надя подняла голову, с которой скатился на плечи платочек, посмотрела на него и улыбнулась.
Яшка вообразил, что произвел на нее неотразимое впечатление, и сказал ей:
— Барышня, а барышня, постойте. На пару слов.
Но она не остановилась и быстро стала пробираться меж столиков к выходу. И скоро, к глубокому огорчению Яшки, она исчезла в дверях.
С этого дня Яшка «воспылал к ней нежной страстью» и решил овладеть ею. Он стал преследовать ее — по целым дням пропадал в трактире и, как только она появлялась, вскакивал из-за стола и следовал за нею на кухню.
— Как, барышня, поживать изволите? — предлагал он ей три раза в день один и тот же вопрос и строил при этом «кровавую» улыбку, такую, перед которой, по его мнению, не могла устоять ни одна «женчина».
Надя смеривала его смеющимися глазами с головы до ног, кривила губы и отвечала с шиком, приобретенным в «городе Адессте»:
— А вам, скажите пожалуйста, какое дело?
— Как человеку образованному, нам очень любопытно знать, — следовал ответ.
— Извините! — отрезывала Надя и показывала ему спину.
Получив в такой резкой форме ответ, Яшка вешал голову и возвращался к своему столу.
Ухаживаний своих он, однако, не оставлял.
— Напрасно, барышня, обижать изволите, — заметил он ей однажды с грустной ноткой в голосе.
— Я на вас не обижаюсь, — ответила Надя, — только зачем вы до меня чипляетесь?
— Я вовсе не чипляюсь до вас, а ухаживаю, потому что вы — хорошенькая.
— Еще бы! — и Надя звонко рассмеялась.
В разговор их вмешался пьянчужка-повар в высоком белом колпаке и белом засаленном переднике.
— Та чего ты пристаешь?! — крикнул он свирепо на Яшку. — Пара она тебе, что ли?! Ступай под обжорку или в Дюковский сад, там найдешь себе пару.
— А ты, костогрыз, холодец старый, помалкивай! — огрызнулся Яшка.
Повар, питавший отеческую любовь к Наде и проявлявший свою любовь тем, что часто угощал ее пирожками, рассердился на Яшку, замахнулся на него друшляком с горячей лапшой и крикнул:
— Пошел, а то тресну! Чего тебе здесь надо? Может быть, ложку сбатать (украсть) хочешь?! Нима сала!