— Я потом тебе скажу… если тебе будет все так же интересно.
Да, я намеренно ударил его сейчас. Хотел увидеть реакцию, хотел причинить боль, вызвать больной интерес, заставить нервничать, и мне удалось. Я увидел, как сильно сжались челюсти брата и как заиграли на них желваки.
— Папа… пусть мама вернется. Папа… папа… где мама? Папа? Верни маму домой. Мне плохо без мамы… папа.
Тая не замолкала, она заглядывала ему в глаза и просила, просила, поглаживая густую бороду. А потом вдруг оттолкнула его и сказала то, от чего я вздрогнул.
— Ты страшный… ты похож на них. На убийц. Почему ты на них похож? Папа… ты отдал маму им?
А вот это был не удар, а нокаут. Жестокий своей неожиданностью, мощный, убийственный по своей силе. Мне даже показалось, что я услышал, как Зверь застонал от боли. Макс взял Таю на руки и снова встал в полный рост, глядя ей в глазенки.
— Нет. Я никогда и никому не отдам твою маму. Я верну ее домой, где бы она не была.
— Обещаешь? — малышка гладила его по израненной щеке и преданно заглядывала в глаза.
— Клянусь.
Я почувствовал облегчение и легкую слабость во всем теле. В этом мире мог случиться апокалипсис, смертоносный ураган мог разрушить все до основания, сжечь, разнести до самых мелких атомов. Все, что угодно, кроме этой бешеной и дикой любви. И сейчас, глядя, как Максим, отстранившись от нас с Фаей, что-то тихо шепчет дочери на ушко, я не верил, что даже смерть сможет что-то изменить.
Даша шла за ним, как за своим злым и лютым идолом не только потому, что ослепла и оглохла от своей любви, а потому что она в него верила. Люди верят в Бога, в Дьявола, в высшие силы, а она в него… и нет в этом мире чего-то сильнее веры и страха.
И пока что нет ответов на все вопросы, и Макс скрывает что-то настолько масштабное, что мне самому хочется вытрясти из него душу…
— Пусть останутся наедине. Я не думаю, что он причинит вред собственному ребенку.
Фаина посмотрела на меня, когда мы прикрыли дверь и оставили Макса наедине с Таей. Я осушил стакан с водой и поставил его на подоконник.
— Он ведет какую-то двойную игру. Какую-то свою идиотскую игру и не говорит мне ничего. Ты штопала его, вы остались наедине, он что-то рассказывал?
Фаина задумчиво посмотрела на стакан, на блики от лучей солнца, проходящие сквозь грани и преломляющиеся так, что казалось, внутри сияет свое собственное солнце.
— Ничего не сказал, Андрей.
— Фая, не скрывай. Посмотри на меня. Тебя что-то гложет, ты что-то знаешь и молчишь. Я, черт раздери, тоже хочу знать. Имею право, после того как вытащил этого гребаного сукина сына с того света.
Я вдруг ощутил, как смертельно устал от этой войны. Не только снаружи, но и внутри. От этого давления, от этого понимания, что, как бы мы ни были близки с Максом, между нами постоянно возникает гребаная бездна, из любой незначительной трещины вырастает, мать его, овраг с огненной лавой на дне, и я, как дебил, пытаюсь со всего маху перескочить… а на том берегу уже и нет никого.
— Он ничего мне не сказал, Андрей. Клянусь. Я знаю ровно столько же, сколько и все мы. Пока я смазывала его раны, бинтовала, он молчал. Ни стона, ни звука. Как машина какая-то или робот. Я даже проверила, что ему давали из обезболивающих, но он отказался даже от анальгина.
— Но…
— Но… есть еще кое-что… Когда я бинтовала его руку… на тыльной стороне запястья, чуть ниже локтя… там ожог…
— Да, подонки любят клеймить своих жертв. Твари владеют самыми изощренными методами развязывания языков.
— Нет… — она обернулась на одну дверь, потом на другую, — я уже видела такие ожоги. Ты знаешь, я была волонтером… после терактов мы складывали фрагменты тел смертников… Это метка, Андрей. Ее ставят добровольно. Это… это два месяца, касающиеся друг друга… как замкнутый круг с острыми концами.
— И какого хрена это означает?
— Такое клеймо смертник ставит себе сам после того, как приносит клятву на крови умереть во имя священного долга перед семьей.
— Бред… он мог поставить это клеймо, чтоб не отличаться от них. Только знать бы, какого хера ему все это было нужно.
— Может быть… может быть надо, чтобы с ним поработал психотерапевт. Он был в плену, он понес физические наказания. Такое не проходит бесследно.
Я посмотрел на Фаину… она говорила совершенно серьезно, и я видел в ее глазах тревогу.
— Меньше всего меня сейчас волнует его психическое состояние. Даша находится черт знает где. И он единственный, кто может вытащить ее оттуда. Нет времени для работы с психиатрами. Пусть спасет мою сестру, которая из-за него влезла в самое пекло… а потом мы позаботимся о его душевном здоровье.
Я думал о том, как мне потом все это разгребать, кому и за сколько затыкать рты. Некоторых придется "замолчать" навечно. Сотни убитых, растерзанных, разодранных и сожженных. Теракт, взятый автобус, лагерь смертников и теперь это клеймо. Мне нужны объяснения. Я хочу понять, почему он это делал? Я хочу найти ему оправдания, я хочу убедиться в том, что все это было не просто его способом развеять скуку и доказать всем, что он подонок.
Я больше не хочу находиться в подвешенном состоянии. Не хочу, чтоб все стало якобы спокойно. Чтобы он вернул Дашу, и мы зажили долго и счастливо.
Мне насточертела эта долбаная пороховая бочка. День за днем. И рано или поздно все повторяется. Дверь палаты распахнулась, и я увидел на пороге Макса с Таей на руках.
— Я хочу поговорить со своим сыном. Он здесь?
— Нет. Мальчика оставили дома. Он старше Таи, и ему достаточно психологических травм.
— Тогда давай тащи мне свои транки и наркоту. Поставь меня на ноги. Вы ведь поэтому привезли мне дочь? Чтоб растормошить психопата и заставить чувствовать. Вам удалось… А теперь я хочу ее видеть. Где она там прячется? В соседней палате? В вестибюле? Где моя жена, Андрей?
ГЛАВА 12
Любовь — это наркотик. Поначалу возникает эйфория, легкость, чувство полного растворения. На следующий день тебе хочется еще. Ты пока не успел втянуться, но, хоть ощущения тебе нравятся, ты уверен, что сможешь в любой момент обойтись без них. Ты думаешь о любимом существе две минуты и на три часа забываешь о нем. Но постепенно ты привыкаешь к нему и попадаешь в полную от него зависимость. И тогда ты думаешь о нем три часа и забываешь на две минуты. Если его нет рядом, ты испытываешь то же, что наркоман, лишенный очередной порции зелья. И в такие минуты, как наркоман, который ради дозы способен пойти на грабеж, на убийство и на любое унижение, ты готов на все ради любви…
— Не вижу смысла в этом разговоре. Позови мою жену и покончим с соплями и слюнями. Я уже понял, что вам было не насрать, что я сдохну. Премного благодарен.
И я смотрю на этого сукиного сына и еле сдерживаюсь, чтоб не шваркнуть его о стену. Наглый, заносчивый. Со своим гребаным сарказмом не расстается даже сейчас. Проклятый маньяк. К черту церемонии.
— Нам — да. Нам было не насрать, в отличие от тебя. И мне, и Даше, и твоим детям было не насрать. Тогда как ты, какого-то хера, втянул нас всех в какое-то понятное лишь тебе одному вонючее дерьмо. Не будь ты моим братом, моей родной кровью, не будь ты всей жизнью для Даши — я б тебя оставил жариться в этом пекле до конца.
Макс усмехнулся, но взгляд остался холодным, отрешенным.
— Этого я и хотел. Чтоб ты оставил меня в этом пекле.
В этот момент я не выдержал и резким движением впечатал этого психа в стену, схватил за шиворот.
— Оставить в пекле, значит? А то, что помимо этого пекла ты заварил кашу? Ты забыл? Кто будет все это расхлебывать? Проданную компанию. Твои преступления. Все, что ты, бл*дь, натворил? На хрена ты туда полез? Что тебе было нужно? У тебя было все. Любимая женщина, дочь.
Он оттолкнул меня и отвернулся в сторону.
— Ты правильно сказал — БЫЛО. Жена… дочь. Все имеет свойство заканчиваться. Я женился на Даше и дал столько, сколько мог и умел дать. Мало дал, ничтожно мало. Но я иначе не могу. Хотел бы больше, да не получается. У меня не было примера, чтоб уметь, меня воспитала улица. Она была мне и мамой, и папой. Уличные мы. Не графья, знаешь ли. Любить умеем грязно и паршиво.
— Знаешь… иногда мне кажется, что лучше бы она вышла за сына того ублюдка или осталась одна, или память бы к ней не вернулась. Да что угодно, лишь бы не связалась с тобой.
Макс криво усмехнулся и, закурив, отошел к окну.
— Скорее всего, ты совершенно прав… только с кем бы она ни была, кого бы не встретила, никто и никогда за всю свою жизнь не сможет любить ее так, как я мог любить ее за одно мгновение.
— А еще ты умел щедро отсыпать ей боли. Как никто и за всю жизнь. Ты мог выкрутить ей душу за одно мгновение. Столько боли, что это не выдержит даже самый святой, а она выдержала. Ты убивал ее медленно день за днем, ты драл на части ее сердце. Там… у твоего Шамиля. Ты превратил ее в существо, не знающее чести и достоинства, гордости. Она ради тебя… на смерть. А ты… ты, мать твою, что ты ей дал?
Мне хотелось сейчас пристрелить его самому. Именно в эту секунду вышибить ему мозги лично. Стоит здесь и не знает, на что ее обрек и куда она сунулась из-за него.
— Я ей отдал всего себя. То, что ты видишь, пустая оболочка.
— Ты и был пустой оболочкой. Тебе не чем с ней поделиться. Если бы было… то ты бы сдержал свое проклятое слово, данное мне много лет назад, и не допустил ее страданий.
Макс вдруг резко развернулся и изо всех сил вдавил меня в стену.
— Я это и делал. Ты слепой и глухой, ты ни черта не увидел, хотя я тыкал тебя в это носом. Я хотел прекратить ее страдания. Навсегда. Не тебе судить, как я умею ее любить. Да, не так, как другие люди. По-звериному ее люблю. Адски. Не по-человечески. Ты бы ужаснулся, если бы по-настоящему понял, КАК я ее люблю.
Я пытался его оттолкнуть и не мог, в него как дьявол вселился, он держал меня мертвой хваткой, приблизив израненное лицо к моему лицу. Откуда только столько сил взялось.