— Возможно… да, ты любишь как-то иначе. По-звериному, как ты сказал. Но любимым людям не причиняют столько боли. Ты подумал о ней, когда творил все это. Ты, жестокий сукин сын, ты подумал о ней? Раз ты так сильно ее любишь.
— Только о ней и думал. Каждую гребаную секунду моего ада, каждое мгновение я думал только о ней. — лицо исказилось, и на корке на ссадине на лбу выступила кровь от напряжения. — Больно? Я не знаю этого слова, оно ничтожно в сравнении с тем, что меня гложет до костей. Все… все, что я сейчас делал, было ради нее, мать твою. Ради нее, ради дочери, ради тебя. Ради нашей семьи.
— Что ты сделал ради семьи? Скажи мне. Давай. Хватит вокруг да около. Хватит играть в эти игры. Скажи мне. Я имею право знать. Будь честен хоть раз в жизни. Хоть раз скажи правду.
— Зачем? По-моему, вам всем понравилось считать меня чудовищем. Не хотелось бы всех разочаровывать.
— На хрен твой сарказм. Засунь его в задницу, Зверь. Правду. Я хочу правду здесь и сейчас. Я хочу понять, ради кого я оставил жену и ребенка и рисковал… я хочу понять, ради кого она там… у этого грязного подонка.
Он вдруг изменился в лице. За одну секунду. Помертвел. Я никогда не видел раньше, чтоб человек вдруг каменел на месте.
— Кто — она?
Смотрит на меня и дышит сильнее, громче, задыхаясь.
— КТО — ОНА?
— Твоя жена.
— ГДЕЕЕЕЕЕЕЕЕ?
— К Шамилю пошла. Тебя, бл*дь, спасать.
Он заорал. Так заорал, что казалось, затряслись стены. Вбежали врач и медсестра, а Макс, бешено вращая глазами, заревел:
— На х***й пошли отсюда. Вооон.
С ноги закрыл дверь и двинулся на меня.
— Когда пошла? Кто отпустил? Как, бл***дь, КАК?
— Вот так. Я отправил ее к детям с проверенным водилой. Они исчезли. Потом мне доложили, где она. Только ты можешь ее достать оттуда… только ты, Макс.
Он взвыл, бил кулаками по стене, уткнувшись в нее лбом.
— Бл***дь. Я ее оттуда… я ради нее… а она туда… а она в дерьмо и в болото. Аааааааа. Что это за бл*дство такое. Я пошел туда… пошел, потому что вы все могли умереть. ВСЕ, понимаешь? До единого.
Повернулся ко мне, сжимая окровавленные кулаки.
— Зарецкий, сука, вынудил меня. Помнишь зачистки в городе… сказал, следующими будем мы. Ты, твоя жена, Даша, моя дочь. Все полетим под откос. И ты знаешь, что это не пустые слова. Он связан с ними… с чеченами. Он им бабло дает. Брата они Шамиля ненароком завалили, и могла выйти война, отмена всех сделок… ожидался теракт, выгодный Зарецкому, после такого теракта вся власть могла смениться. А Аслана пристрелили… я лучше всех подходил на его роль. Должен был проследить, чтоб вывезли взрывчатку и оружие… по нашим каналам. И да, я испугался. Испугался, что Зарецкий убьет мою жену, мою дочь, тебя. Как это происходит обычно… как убирают целые семьи. И мне было плевать на других. На чужие жизни, семьи, детей. На все плевать. Надо было бы — я бы оставил за собой еще большую гору трупов. Я начал играть в его игры и по его правилам. Знаешь зачем? Чтоб эта долбаная взрывчатка не попала сюда. Уничтожить тех, на кого он рассчитывал, понимаешь? Обрезать ему руки и яйца отсюда. Без чеченов он ноль. Они бы сами его уничтожили за провал. А она… она приехала. И все… и все к дьяволу.
Вам, может быть, одна из падающих звезд,
Может быть, для вас, прочь от этих слез,
От жизни над землей принесет наш поцелуй домой.
И, может, на крови вырастет тот дом,
Чистый для любви… Может быть, потом
Наших падших душ не коснется больше зло.
Мне страшно никогда так не будет уже,
Я — раненное сердце на рваной душе.
Изломаная жизнь — бесполезный сюжет.
Я так хочу забыть свою смерть в парандже.
Лишь солнце да песок жгут нам сапоги,
За короткий срок мы смогли найти
Тысячи дорог, сложенных с могил, нам с них не сойти.
И, может быть, кому не дадим своей руки,
Может, потому, что у нас внутри
Все осколки льда не растопит ни одна звезда.
Мне страшно никогда так не будет уже.
Я — раненое сердце на рваной душе.
Изломаная жизнь — бесполезный сюжет.
Я так хочу забыть свою смерть в парандже.
(с) Кукрыниксы. Звезда.
Он закончил говорить… а я все еще слышал, как его голос отражается от стен. Глухой, сорванный голос после пыток удушением. Я бы никогда не спросил, что они с ним делали, а он бы вряд ли мне рассказал. Но я когда-то видел документальный фильм "лики смерти" и… и я видел, на что способны эти звери. Оттуда прежними уже не возвращаются.
— Ты слышишь, что я говорю, Граф? Слышишь меня?
Да. Я его слышал. Мне казалось, я стал цвета пергамента, и мне хотелось надраться, мне хотелось упиться до такой степени, чтобы не принимать никаких решений. Я задолбался их принимать, я задолбался делать так, как правильно, задолбался выбирать. Мне хочется выйти в окно, нахер, и не быть. От слова не быть совсем. Но там, дома, моя Лекса, моя девочка, которая ждет меня вместе с сыном. Там Карина. Там те, ради кого я обязан себя сгрести, сшить уродливыми стежками и продолжать жить… принимая самые ужасные решения в своей жизни. Я сделал всего лишь один глоток виски и поставил пластиковый стакан на стол.
— Я не мог отказать. — продолжал Макс. — Мне не оставили выбора… И если бы ты следил за своей сестрой и не дал ей опуститься на это дно, да еще и прихватить с собой детей, все было бы кончено. Она все испортила, понимаешь? Она сорвала такую операцию, о которой спецслужбы могли только мечтать, и я уничтожил бы Зарецкого. А теперь… теперь она у Шамиля, и никто не знает, бл*******дь. Никто не знает, что этот урод с ней делает. Никто не знает, что он захочет взамен за ее жизнь, и считает ли он меня все еще своим братом. Это путь в никуда.
Я смотрел на тусклый свет ночника на съемной квартире, куда мы все приехали после больницы. Никаких решений принять не получалось, и у меня дрожали руки. Я не хотел думать о его словах. Я был на это просто не способен.
— Есть способ вытащить вас оттуда обоих. Тебя, ее. И можно начинать сначала. С чистого листа. Мы это уже делали, сделаем еще раз.
Зверь хрипло рассмеялся. И улыбка его была вымученной, фальшивой, натянутой, как у клоуна, который устал держать хорошую мину при плохой игре. Мы все устали. Но он выдохся окончательно. В его глазах вселенская пустота и… и страх. Я никогда не видел в них раньше страха. Видел беспокойство, отчаяние, ярость, адскую боль, но не страх. Не перед будущим, нет… там отпечаток прошлого. Невидимая тень чего-то уродливо-черного и необратимого. Так выглядят глаза… смертника. Я видел когда-то человека, который шел к поручням моста, а потом сиганул вниз на камни… Точно такие же сейчас у моего брата. Страшные и пустые. И надежда в них не живет больше.
— О каком чистом листе говоришь, Граф? Ты не видишь всего этого кровавого болота? Не понимаешь, что происходит? Думаешь, нас оставят в покое? Все куплено… Зарецкий, сука, спонсирует организацию. У него сотни наемников-фанатиков, готовых с его помощью снести всю столицу. Ты не знаешь, сколько там зарыто тротила, ты не знаешь те пути, по которым это все доставится к нам, даже если мы откажем им в канале перевозок. Ты не представляешь размаха этой чудовищной машины смерти, и кто во всем этом замешан.
— Какое нам до этого дело?.. Есть моя семья, и она волнует меня прежде всего. Никаких супер миссий по спасению мира я не планирую и планировать не собираюсь.
Но это было явно не то, что я говорил. Его даже не задевали мои слова. Они отскакивали от него, отлетали и растворялись в холодном воздухе.
— Допустим… допустим, я ее вытащу. И все пройдет идеально. Ты подключишь генерала или даже самого президента, они прикроют мой зад. Мы вернемся домой… а завтра? Завтра этот Шамиль взорвет школьный автобус с моей дочерью, станцию метро, где Карина будет стоять с друзьями. Концертный зал с Лексой, волонтерскую группу с Фаиной. Это должно закончиться.
— Будут еще такие… Это война с ветряными мельницами, и я не понимаю, какого хера я должен принимать в ней участие, и ты не должен.
— Уйдет время. Силы, финансы. И все может измениться… Ты не видел этого дерьма изнутри, ты не видел того, что видел и делал я… Я был одним из них. Там нет людей. Там зомби. Там царит только смерть настоящая, злая, циничная, извращенно уродливая. Там не с кем и не о чем договариваться. Людей просто зомбируют. Эти девочки-невесты, эти мальчики с автоматами, дети с гранатами. Собаки с самодельными взрывчатками. Я… я убил такую девочку, Андрей. Я ее трахал, а потом свернул ей шею… потому что на утро эта девочка… маленькая русская девочка, с зеркальными зелеными глазами, с мамой врачом и папой маляром, эта девочка должна была войти в маршрутку в восемь утра и взорваться в ней вместе со старшеклассниками. И… дьявол, Андрей, она готова была это сделать. Ей внушили, что это благо, ее убедили в этом, как и в том, что раздвигать ноги перед боевиками и давать им последние радости жизни — это добро. У нее было пять мужей. Она пять раз вдова. Ей обещан рай за то, что она лишит жизни десятки детей… Мне страшно. Мне впервые в моей гребаной, вонючей жизни страшно.
Он говорил… говорил. Ходил по кругу, курил и не мог успокоиться.
— Там целый арсенал… и я должен уничтожить осиное гнездо изнутри, а ты мне в этом поможешь и сделаешь, как я сказал.
Я стиснул челюсти так, что заскрежетали височно-челюстные суставы и отдало прострелом по всему телу.
— Нет. Это не выход. Это… это, бл*дь… самоубийство. Я не хочу в этом участвовать.
Макс шумно выдохнул, оперся на стол обеими руками, наклоняясь ко мне.
— Это будет правильно. Ты знаешь, что я придумал адски крутой план. Другого такого шанса не будет ни у кого, а ты заручишься мощной поддержкой правительства и уложишь на лопатки Зарецкого. Просто пообещай, что сделаешь так, как я прошу. Хоть раз. А теперь зови Изгоя. Я знаю, как вытащить оттуда Дашу, а Изгой прекрасно знаком с местностью. Хватит болтать. Время идет и неизвестно, что эта мразь делает там с моей женой.