Их поклажа — это разные малярные принадлежности, наполнившие доверху большой крестьянский воз.
Летний полдень такой же, как прибывшие мастера: облачный, но все же по-своему радостный. От него, как и от мастеров, запахло праздником. На кухне все принарядились. Буня, разводившая огонь в печи, не замедлила наградить мастеров прозвищем.
— Ну что же, — говорит она, — давай кормить «поклажу». Приготовим ужин да посмотрим, как «поклажа» будет есть да облизываться!
При этом она радостно смеется. Радостно смеется и Шейндл-долговязая. Обеим, видно, очень хочется, чтобы мастера во дворе услышали их смех. Пенеку некогда разбираться, с чего это на них такое веселье напало. Он весь ушел в работу: помогает малярам разгрузить прибывший воз с красками и кистями. Пенеку нравится, когда чужие люди, принимая его за маленького слугу в этом богатом доме, относятся к нему так же, как к Буне, к Шейндл-долговязой и к Янклу. Тогда ему кажется, что он действительно становится похожим на служку Лейзера, а это он считает для себя большой честью.
К тому же у него особое пристрастие к новым людям. Пенек любит наблюдать за выражением их лиц, за каждым их движением или повадками. Он забился в угол и пытается им подражать. Зажмурив глаза до боли и напрягая память, он старается представить себе каждую складку на их лицах. Он воображает, что и у него точно такое же лицо, такие же движения и повадки. Еще одно усилие — и он сможет даже чувствовать и думать точно так же, как они.
Все это Пенек проделывает много раз в течение дня, а к вечеру испытывает сильнейшую усталость. Устает голова, устает все тело. Тогда он в изнеможении валится где попало и засыпает, не раздеваясь. На кухне в таких случаях говорят:
— Свалился как сноп. Опять уснул, не поужинав.
В один из таких дней неожиданно прикатила Шейндл-важная. Она приехала посмотреть, как работают мастера.
Прикатила она по своему обыкновению среди бела дня на почтовых, с колокольчиком у дышла. На кухне все сразу притихли. Буня недовольно повела носом.
— Всегда так, — сказала она, — святого помянешь, а а тут черт нагрянет!
Приезд Шейндл-важной больше всего пришелся не по душе кучеру Янклу. Когда Шейндл-важная приезжает на почтовых, Янклу приходится запрягать хозяйских лошадей и в тот же вечер везти ее домой. На кухне он однажды сказал:
— Легче камни таскать, чем знать, что эта барыня сидит в коляске за твоей спиной.
Теперь Янкл ничего не говорит. Вид у него спокойный, словно Шейндл-важной здесь и в помине нет. Он незаметно покидает кухню, идет по двору, запрягает застоявшихся лошадей в простую телегу. Не успел Пенек обернуться, как от телеги и след простыл: Янкл куда-то уехал.
Взволнованная Шейндл-важная выходит из себя:
— Где же Янкл? Он ведь знал, что меня нужно везти домой! Куда же он уехал?
В самом деле: куда девался Янкл?
Буня и Шейндл-долговязая позвали Пенека на кухню, закрыли за собой дверь и с любопытством допытывались у него:
— Куда же скрылся Янкл? Нам сказать можешь?
Но и Пенек не знает.
Шейндл-важная возмущена, она шагает по комнате с папиросой во рту. При каждой затяжке огонек папиросы освещает ее разгоряченное лицо. От возбуждения она совсем забыла, что обещала мужу курить лишь перед сном.
Еще хорошо, что она нашла себе собеседника: пришел Муня. Шейндл-важная не прочь с ним поболтать, считает его дельным человеком. Он знает толк в часах, интересуется лекарствами, даже в брильянтах понимает.
Всех других жителей городка Шейндл-важная не ставит ни в грош.
— Садитесь, — обращается она к Муне, — присаживайтесь к столу. Беспорядок у нас. Ремонтом вот занялись. Вы к нам по делу?
Муня смотрит в сторону. Глазки у него крохотные, задумчивые, а нос, внушительный, почтенный, беспрерывно испускает глуховатые звуки:
— Тгн! Тгн!
Муня давно не утолял свою любимую страсть — рассматривать всякие механизмы и копаться в них. Его разбирает тоска.
— Нет, — говорит он. — Я насчет маляров. Проходил мимо и зашел. Слышал я, в газетах о них пишут. Вот и подумал: зайду, знаменитостей этих посмотрю…
Невесело живется Муне в этом глухом углу. Он здесь не находит себе применения. Правда, кое-кто в городе доверяет ему починку часов, иной позовет к себе и попросит смазать больному ребенку горло, но разве это может удовлетворить Муню? Другое дело, если бы он жил в большом городе, где выходят газеты.
— Тгн! Тгн! — повторяет он. — Хотел бы я взглянуть, что пишут о малярах в газетах…
Выглядит он пришибленным, удрученным. Его обошли, с ним поступили несправедливо. По-настоящему газета должна бы писать о нем, а написала о каких-то малярах!
Пенеку жалко Муню. Он готов быть посредником между Муней и малярами, готов побежать в крайнюю комнату, где они уже несколько дней разводят краски, и попросить у них газету.
Оба маляра еще довольно молоды. У старшего, белокурого, стриженая бородка и страдальческие глаза на улыбающемся лице. Он небольшого роста, сухощавый, крепкий. Младший — здоровый, рослый, смуглый парень. У него вид барина, решившего наплевать на людские предрассудки и заняться любимым малярным делом. Друг с другом мастера говорят мало. Так скупо роняют слова родные братья, живущие издавна вместе. Поэтому-то и странно звучит слово «вы», когда они обращаются друг к другу.
Когда Пенек вошел в комнату, оба усердно размешивали краски в больших жестянках.
— Дайте ему газету, — сказал старший из мастеров.
Его лицо улыбнулось, но в страдальческих глазах та же скорбь.
Пенек вернулся с газетой в руках. Это была «Киевская газета». Оказывается, на первой странице о малярах нет ни одного слова. Ничего о них не написали и на второй и на третьей страницах. Муня напрягает глаза до боли: буквы в газете мелкие, да и читать по-русски он мастер небольшой. Муня изрядно вспотел, пока наконец не нашел нужное.
— Вот оно…
Оказывается, о малярах упоминают лишь на последней странице, в особой рамке. Страница эта напоминает ярмарку, полна выкриков о покупке и продаже разных товаров. По одну сторону рамки изображена коляска, по другую — любопытная машинка, на которой можно варить без керосина. Немного выше — усовершенствованный клистир новейшей конструкции. Маленькие глаза Муни смотрят на рисунок необычного клистирного прибора с большим интересом, чем на заметку о малярах, помещенную в рамке.
— Ерунда, — говорит он, — ничего особенного. Коли, так, то и обо мне могут написать в газетах…
Он собирается попрощаться с Шейндл-важной, но ее уже нет. И в кухне — ни души: все высыпали во двор, оставив за собой двери открытыми настежь. Опоздавшему Пенеку кажется, что его чем-то обделили. Он мчится во двор. В чем дело? Ничего особенного. Пропажа нашлась: Янкл вернулся. Но действительно ли это Янкл?
Его лицо темнее тучи. Рослые, красивые лошади плетутся по двору без уздечек. У одной из лошадей раскованы передние копыта. Все на нее смотрят: она припадает на одну ногу. Оказывается, Янкл поехал в кузницу, чтобы починить телегу. Тут-то и выяснилось, что левую пристяжку надо перековать. Ну, а с этой лошадью вечная история: как только сменяют ей подкову на передней правой ноге, так лошадь сразу начинает хромать. Ничего с этим не поделаешь — придется дать ей отдых дня на три, на четыре.
Буня и Шейндл-долговязая стоят у кухонной двери. Обе молча смотрят на Шейндл-важную и Янкла. Пенек от них — ни на шаг. Все выжидают, что сейчас произойдет.
Шейндл-важная сдерживает себя.
Она спрашивает у кучера Янкла:
— Почему же лошадь захромала именно сегодня?
Янкл не оглядывается и лениво отвечает:
— Об этом надо спросить не у меня, а у лошади…
Руки у Шейндл-важной опущены. Она сжимает кулаки. Ее губы вздрагивают. Она уходит к себе в комнату и никого не замечает. В комнате она быстро шагает взад и вперед и то и дело неистово звонит на кухню. Роль посредника между ней и кучером Янклом выполняет Шейндл-долговязая.
Ежеминутно она бегает во двор с поручениями Шейндл-важной:
— Янкл, она сказала: «Велите ему сию же минуту запрягать лошадей».
На это Янкл по-прежнему лениво отвечает:
— Так я и побегу. Не стану я калечить лошадь.
Возвращаясь в дом, Шейндл-долговязая обращается к кухарке Буне:
— Эти поручения я охотно уступила бы кому угодно…
Когда же она добегает до комнаты Шейндл-важной, дверь оказывается запертой изнутри.
Из комнаты слышится гневное ворчание, сердитые вздохи, а затем тихое приглушенное рыдание. Кажется, что за дверью кто-то впился зубами в собственное тело, в бессильной злобе терзает и рвет ногтями кожу на своем лице.
Так проходит с час. Уже надвигаются сумерки. На кухне вновь дребезжит звонок — это зовут Шейндл-долговязую. Она должна немедленно сбегать на местную почтовую станцию за лошадьми.
Когда Шейндл-важная садится в почтовую кибитку, во дворе уже темно. Шейндл-важная уезжает к себе домой. На этот раз вуаль у нее спущена очень низко, закрывает не только нос, но и рот, чтобы прохожие не видели ее заплаканного лица.
На кухне вновь тихо и уютно. В большой печи пылает огонь. Все успокоились. Это чувствуется даже в те минуты, когда собеседники молчат. Все невольно думают о Янкле. Он сумел выжить отсюда Шейндл-важную на длительный срок. До возвращения хозяев она, во всяком случае, носа сюда не сунет.
Все на кухне вновь живут тесно спаянной, единой семьей. Забывают даже, что Буня и Янкл все еще в ссоре и не говорят друг с другом.
Внезапно Янкл, сидевший все время молча в самом темном кухонном углу, произносит сонным голосом:
— Чего же мне бояться? Терять мне нечего!
От этих слов кухонный уют на мгновенье тускнеет. Всем ясно: все же Янкл побаивается… Чуть-чуть, да побаивается..
Если и впредь будет так продолжаться, Пенек захлебнется от радости.
Пусть за каждый пропущенный в хедере день его ждет неминуемая расправа. Это будет позже, когда родители приедут с курорта, когда Фолик и Блюма