— Пока же, — многозначительно посоветовал Пенек, — никому ни слова об этом!
Это он сказал потому, что все лето втихомолку тосковал о своем товарище Иосле. Скучал по его полным, смуглым щечкам, по его курносому лицу, по крестьянскому запаху, который тот приносил с собой из дома в хедер.
В эти дни Пенек научился новой штуке: он стал незаметно таскать из кухни разную снедь и тайком передавал ее Боруху во дворе.
Первой это подметила Буня.
Подметила она со стороны, как бы одним глазом, видно не собираясь вмешиваться в это дело. Пенек как-то подслушал ее разговор с Шейндл-долговязой.
— Ну вот, — сказала Буня, — видала? Из дому тайком таскает и Боруху отдает. Оно и понятно, молод еще, сердечко еще не очерствело. А вырастет — гадюкой станет такой же, как все в этом доме…
Пенек в тот вечер с трудом заснул, долго ворочался в кроватке с боку на бок. Не по себе ему было: Буня и Шейндл-долговязая уже знают, что он ворует на кухне. К тому же он долго не мог забыть Буниных слов: «Вырастет — гадюкой станет… как все в этом доме…»
Сказала она это уверенно, твердо. Стало быть, это дело пропащее; когда Пенек подрастет, он станет «гадюкой» такой же, как все в доме… Ничего не поделаешь!..
Но неужели все пропало? Почему?
Это дело будущего.
Правда, хотелось в это будущее заглянуть, увидеть, что с ним, Пенеком, там произойдет. Но в наступившем сне это будущее казалось непроницаемо-черным, точно неосвещенная комната с закрытыми ставнями глухой ночью.
Напрасно Пенек старался проникнуть в эту тьму будущего — его глаза ничего не видели.
Глава девятая
Зеленый лужок у хибарки Рахмиела — межа, отделяющая городок от деревни. Это густо заросшая площадка.
Разбросанные повсюду в траве осколки стекла — солнечные зайчики. В каждом осколке стекла — зной полуденного солнца.
От зеленого бархата рябит в глазах. У края луга пестрый, многоцветный клубок, — это греют на солнышке свою всклокоченную мохнатую шерсть бродячие собаки, прибежавшие сюда от мясных лавок. Как волчья стая в засаде, они лежат, загораживая дорогу и мешая прохожим, у самого въезда в деревню, примыкающую к городку.
Сейчас этих прохожих двое — Пенек и Борух.
Пенека осенила мысль: набив карманы камнями, медленно и осторожно пробраться по обочине дороги, держась поближе к крестьянским плетням. Ну, а уж если придется воевать с собаками, — ничего не поделаешь — воевать так воевать! Стремление увидеть Иосла стало у Пенека непреодолимым. Дорога к винокуренному заводу, где живет Иосл, — дальняя, ходить по ней немного страшновато, а тут еще эти собаки…
Пенек беспокоится не столько за себя, сколько за Боруха: Пенек в обуви, а Борух бос. Ноги Боруха, сбитые, с потемневшей, потрескавшейся кожей, еще никогда не казались Пенеку такими обнаженными, как сейчас.
Пенек беспрерывно косится на собак, по спине у него пробегают мурашки от одной лишь мысли о том, как острые собачьи клыки схватят Боруха за ноги, окровавят их, вонзятся в мякоть до самой кости. Хорошо еще, что сам Борух этого не боится и не намерен вернуться домой. Для Пенека это было бы большим ударом. Пенек тверд в своих решениях: раз он взялся за дело, непременно доведет его до конца.
— Осторожней, — говорит он Боруху, — пусти меня вперед…
Но Борух босыми ногами упрямо идет первым. Он так мало сознает опасность, что не прочь и Пенеку подать совет на тот случай, если нападут собаки.
— Главное, — поучает он Пенека, — не бежать! Остановишься — опять дело дрянь! Собака на тебя бросается, а ты иди прямо ей навстречу.
Оказывается, Боруху уже приходилось бывать с отцом в деревнях, и в этих делах он сам собаку съел.
— Собака, — продолжает он, — потому и озорничает, что ты ее боишься. Заметит пес, что ты не из пугливых, — и тут же сам хвост подожмет.
Пенеку чудится что-то знакомое в последних словах Боруха. Он силится вспомнить. Ага!
Это было, когда Шейндл-важная уезжала в последний раз из большого «белого дома». Янкл не оробел, отказался заложить коляску, и Шейндл-важная с заплаканными глазами уехала в наемной почтовой кибитке. Тогда кто-то сказал;
— Поджала хвост…
Выходит, что с некоторыми людьми не мешает обращаться, как с собаками. Стоит запомнить: пригодится. И у Боруха, как и у Янкла, можно кое-чему научиться. Борух, оказывается, не только товарищ, но порой — учитель. Славный он, этот Борух! Вот он запрокинул голову к голубому небу и изрекает новое поучение:
— Иной увидит собаку и от одного страха обмарает штанишки.
При этом он подергивает плечом и шмыгает носом. Пенеку становится радостно на душе.
К тому же ребятам повезло: на дороге появилась телега. Собаки, яростно лая, напали на нее, окружили и побежали за ней вслед. Узкий въезд в околицу на минуту освободился от собак. Это было мальчикам на руку.
— Пойдем, — сказал Пенек, — быстрее!
Ребята вошли в деревню.
Быстро шагая и оборачиваясь на ходу, Пенек присматривается к крестьянским избам. Отсюда забавно смотреть на городские дома, что по ту сторону лужка. Отсюда они кажутся незнакомыми, домами чужого города. Пенек мысленно удивлен: гляди-ка, городок и деревушка — близкие соседи. Почему же деревенские с городскими так редко встречаются?
На этот раз Пенека торопит Борух:
— Пошли!
Пыльная дорога, разомлев от солнца, вьется между избами. Пахнет, как в тысяче других деревень, коровьим пометом и парным молоком. Острые, терпкие ароматы плывут над дворами и огородами, ударяют в нос, наполняют мальчиков новыми ощущениями. Пенек от них как в чаду. Некоторое время он даже не замечает, как быстро идет. В голове то вспыхивают, то гаснут поспешные мысли.
Многое в жизни Пенека непонятно. Взять хотя бы эту деревушку. Выглядит она так, как будто городка и в помине нет. То же самое с городком: точно возле него никогда и не было никакой деревушки. На ярмарке или в базарный день евреи из городка и украинцы из деревни встречаются, покупают друг у друга товары, торгуясь до седьмого пота, до хрипоты в горле. Потом они расходятся, чтобы на целую неделю забыть друг о друге. Когда у одних праздник, у других, как назло, будни. Вспыхнет в деревне пожар, в городке равнодушно скажут: «Далеко горит, до нас не дойдет». Загорится дом в городке, никто в деревне не шелохнется, деревенские смотрят и равнодушно зевают. В одном конце городка — церковь, в другом — погост. Пенек вспоминает: однажды под вечер в городке, где скрещиваются две главные улицы, крестьянские похороны столкнулись с еврейской свадьбой, сопровождаемой музыкантами. Обе процессии остановились. Все кругом напряженно замерли: кто кому уступит дорогу? Злобно, словно с налившимися кровью глазами, затрепетали под ветром святые на хоругвях. Как заклятые враги, стояли друг против друга евреи городка и крестьяне деревушки.
Пенек вспомнил об этом вот почему. У кучера Янкла однажды спросили:
— Почему ты при встрече с украинскими похоронами картуз снял? Ты ведь еврей.
На это Янкл ответил:
— Это хоронили Семена, что сторожем у пана служил. Ссоры у меня с ним никакой не было.
Подумав, Янкл добавил:
— Да и вообще, какое мне дело: из украинцев он или из евреев, — хороший был человек.
Шагая по деревне, Пенек неожиданно видит чистенькую крестьянскую девочку, выбежавшую со двора. Пенек не прочь, чтобы эта украинская девочка пришлась ему какой ни на есть родственницей, пусть хоть самой дальней. Он вдруг останавливается и, словно сквозь сон, слышит торопящий его голос. Это голос Боруха:
— Пенек!
Только теперь Пенек очнулся от своих причудливых мыслей.
— Вот как! Отмахали мы уже, видать, немало…
Боруху, оказывается, в деревне все знакомо. Пенеку завидно: Борух уже не раз бывал здесь со своим отцом.
— Ого! — говорит он. — Не упомню даже, сколько раз по этой дороге ходил.
Пенек мимоходом с любопытством заглядывает в крестьянские дворы, окруженные зеленеющими садами. Там — сирень, сытые крепкие закрома, перед окнами с крашеными ставнями разрослись густые яблони. На дверях везде висячие замки — крестьяне в поле.
Борух разъясняет:
— Тут одни гады живут. Сколько у них коров, свиней! А ядовитые какие! К себе во двор никого не впустят, воды напиться не дадут. Тьфу! — плюет он и задирает носик к небу. — Чтоб им сгореть!
Справа от дороги, на пригорке, стоит голая хатенка. У нее ни плетня, ни огорода. Борух останавливается. Он толкает Пенека локтем и указывает на хатенку.
— Здесь… — шмыгает он радостно носом. — Здесь он живет…
— Кто?
— Петрик!
— Какой Петрик?
— Наш… Наш Петрик…
— Как же он ваш? Ведь он — не еврей?
— Ну и пускай… Он лучше еврея! Лучше десяти евреев!
Вот так штука! Украинский мужик, а лучше десяти евреев! Борух, по мнению Пенека, несет чепуху. А к тому же и имя уж очень обыденное — «Петрик»!
В ушах Пенека оно звучит как имя малозначащего человечка. Пенек так и думает: не зря его Петриком назвали, верно, он невзрачный мужичок и к тому же всегда босиком ходит — сапог даже не имеет.
Пенек:
— Чем же он лучше еврея?
Борух:
— А вот лучше.
Из дальнейшего выясняется, что мужичок-то уж не такой невзрачный. Петрик работает у пана — он единственный рабочий заброшенного кирпичного завода. Там он летом целыми месяцами один, без всякой помощи возит из глубокой ямы тачки, наполненные глиной, месит ее ногами, выделывает кирпичи и обжигает их. Золотые руки у Петрика!
— Случилось один раз в четверг вечерком… — Это рассказывает Борух.
Пенек ясно видит тот вечерок, о котором повествует его товарищ.
Борух с отцом, оба усталые, запыленные, навьюченные раскрашенными холстами, возвращались из деревни. Ни одного холста у них там не купили. Им хочется возможно скорее добраться к себе домой, сбросить тяжелую ношу, выпить хоть кружку воды. Борух молчит. Он чувствует: что он сейчас ни скажет — отец разозлится, может даже побить. И они плетутся, плетутся… Вечерний час густеет.