— Янкл, куда же вы пропали?
Янкл из конюшни не отзывался.
Поужинали без него. Пенек вышел во двор. Кругом была тишина. Стояла непроглядная тьма, — так бывает темно, когда лето уже на исходе. С неизмеримой высоты глядело множество звезд. Пенек всматривался в них. Они были холодные, равнодушные. Им было безразлично, живет Буня на свете или нет.
Из открытой конюшни доносился задумчивый напев Янкла:
Ты, Дуна-а-ай, Ду-на-а-ай,
Ду-най, да-а-а Ду-на-а-ай…
Глава одиннадцатая
За несколько дней до приезда матери из-за границы вернулись с одесского лимана «дети» — Фолик и Блюма.
Как всегда в отсутствие старших, они держались гордо, самоуверенно, каждым движением подчеркивая: «Мы — любимые дети в „доме“… Мы не выродки, вроде Пенека».
Фолик — девятнадцатилетний смуглый, полный здоровья парень, как говорится, кровь с молоком, но — тугодум. Он напряженно пытается скрыть от глаз посторонних свое заикание, остатки детского недуга. От этого у него поминутно дергаются бровь и голова. Когда мать дома, она не спускает с него глаз, непрерывно напоминая:
— Фолик, не мотай головой!
Или же просто:
— Фолик!!!
Смысл окрика ему понятен.
Блюма — худенькая девочка лет пятнадцати, розовенькая, узкокостная. На лбу три тоненьких завитка. Красные жилки вьются веточками по большим белкам ее красивых, но сонных глаз.
Ее донимает зевота. Днем, вечером, дома или в гостях Блюму вдруг охватывает непреодолимое желание зевать и зевать. Началось это у нее с двенадцати лет, но врачи до сих пор не могут определить, в чем дело.
Они говорят:
— Это пустяки!
Им возражают:
— Какие же пустяки? Она непрерывно зевает!
Блюма уже знает, что постоянная зевота может помешать ей выйти замуж. У нее вошло в привычку: едва она почувствует подступающий к горлу комок, она прикрывает рот маленькой ручкой и ловит зевок в кулачок. Делает она это с большой ловкостью, точно выплевывает в руку маленький орешек. Но мать и Шейндл-важная всегда замечают это и прикрикивают на нее:
— Опять?!
Пенек хорошо изучил недостатки Фолика и Блюмы. Фолика он мысленно окрестил кличкой «Мотай-голова», Блюму — «Зевало».
За эти прозвища, за передразнивание их недостатков Фолик и Блюма незадолго до поездки на лиман сильно побили Пенека. Пенек мужественно перенес побои и тут же стал вновь передразнивать брата и сестру. Тогда Фолик, здоровенный толстяк, схватил Пенека. Стиснув его голову между своими коленями, заикаясь, как в детстве, от бешеного гнева, он насильно разжал челюсти Пенека и крикнул Блюме:
— Поди сюда! Плюнь ему в рот!
От сильного страха Пенек зажмурил глаза; он ничего не видел, он только почувствовал: два раза ему плюнули в рот. Один раз Блюма, один раз Фолик.
С тех пор вражда между Пенеком и ими ни на день не прекращалась.
С тех пор у Пенека осталось такое чувство, будто Фолик и Блюма у него во рту и он должен «выплюнуть» их.
Возвращение Фолика и Блюмы пришлось Пенеку не по вкусу. Рядом с их праздничным обликом особенно уныло выглядел его неопрятный поношенный костюмчик к вся его запущенная внешность.
К приезду Фолика и Блюмы, словно в канун праздника, проветрили отремонтированный дом, повесили портьеры, разложили дорожки. Кончилось влияние кухни в доме.
Впервые после ремонта обновили столовую. Стены, разделанные под дуб, полы, разрисованные под паркет, сверкали блестящим лаком, пахли уютом, как в новом, только что покрашенном вагоне.
Фолик и Блюма вставали поздно, подолгу засиживались в столовой за завтраком у большого круглого стола, сладко позевывали, разговаривали друг с другом со слащавым дружелюбием, дружески предупреждали друг друга о свойственных им недостатках. Когда Фолик мотал головой, Блюма его немедленно останавливала:
— Фолик!
Фолик в свою очередь, когда Блюма собиралась зевнуть, кричал:
— Опять!
Они невыносимо долго болтали обо всем, что видели на одесском лимане, в городе, в цирке, на берегу моря. В сотый раз пережевывали одно и то же, говорили нарочито громко, чтобы их слова доносились до Пенека в соседнюю комнату, чтобы этот «выродок», с которым они в ссоре, позавидовал им. Пусть вечно помнит, пусть ни на минуту не забывает:
— Тебя не любят!
— Ты ничтожество!
— Тебя ни в грош не ставят!
Но Пенек избегал их. Он редко показывался даже в передней.
С возвращением Фолика и Блюмы он сразу почувствовал: его место, угол — на кухне. Почувствовал он это бессознательно, но всем своим существом, всей силой беспомощной детской обиды. Каждая часть его тела не хотела знать о существовании «господских» комнат в доме, ноги не хотели двигаться в этом направлении, глаза — глядеть туда. На кухне он вертелся между служанками, стоя у двери, наблюдал за пылающим в печи пламенем, подолгу задумывался. Это были мысли об уходящем лете, о людях, с которыми он был связан. Задумавшись, он сидел на кухонных ступеньках, ведущих во двор и ближний сад, погружаясь в свои мечты и чувства. Он вспоминал уехавшую Буню. При воспоминании о морщинках на ее лице у Пенека замирало сердце. Он то грустил по Буне, как грустят по уехавшей матери, то мечтал о ней с непонятной стыдливой тоской. Эти чувства доставляли ему острое до боли наслаждение, он их не понимал и удивлялся им.
Случилось это на третий день после приезда Фолика к Блюмы. Во дворе, подле дровяного сарая, Пенек играл с двумя резвыми, уже довольно большими щенками. Собака прогоняла их, больше не признавала своими. Пенек заступился за щенят, почувствовал в их участи что-то общее со своей судьбой, радовался их веселой возне, их шаловливому визгу.
В кухонное окно высунулась голова Шейндл-долговязой. Она крикнула:
— Пенек, не уходи! Сейчас будем обедать.
Как раз в это время во двор заглянул Борух. Пальцы на босой ноге Боруха были перевязаны тряпочкой. Он прихрамывал. Подойдя к Пенеку, Борух шмыгнул привычно носом и спросил:
— Твоя мать еще не приехала?
Шмыгнув вторично носом, он добавил:
— Это отец послал меня узнать…
Пенек понял, в чем дело. У Нахмана при расчетах за произведенную работу вышел спор с кассиром Мойше. По расчетам Мойше, Нахман получил лишние три рубля. Нахман же утверждал, что ему еще причитается два рубля шестьдесят копеек.
Пенек нагнулся к тряпочке на босой ноге Боруха и спросил:
— Что у тебя там?
— Порезал… — равнодушно ответил Борух. — Наступил на осколок бутылки.
Пенек спросил:
— Не болит?
Борух ответил еще холоднее:
— Чуточку. — Он вскинул голову и равнодушно шмыгнул носом. — Фельдшер сказывал: придется большой палец на ноге отрезать.
Пенек даже рот разинул — до того он проникся уважением к равнодушию Боруха. Остаться без большого пальца на ноге — для Боруха плевое дело!..
Пенек знал, что, случись такая вещь с кем-нибудь из детей в доме, мать подняла бы тревогу на весь городок.
Именно поэтому ему было не совсем ясно: как это случилось, что пальцем одного человека сильно дорожат, а палец другого не ставят ни во что?
Вместе с ковыляющим Борухом Пенек бродил по двору. Они вошли в сад и укрылись в отдаленном, густо заросшем уголке, где недавно вместе сплели шалаш из ветвей.
Пенек изложил свой план.
— Вот что, Борух. Послушай.
— Ну?
— В воскресенье слесарная винокуренного завода закрыта.
— Ну, закрыта. Так что ж?
— Давай подправим шалаш. В воскресенье позовем сюда Иосла.
Они вошли в шалаш, долго болтали там, затем принялись украшать стены и крышу шалаша, выравнивать прохладный земляной пол. Увлеченные работой, они не слышали зова Шейндл-долговязой. В «доме» — и в столовой и на кухне — уже давно пообедали, а они все еще возились, украшая шалаш. Вдруг со двора донесся сердитый голос. Кто-то кричал, стараясь не заикаться. Пенек сразу насторожился.
— Фолик!
Первая мысль была не о самом Фолике, о его носе. За время пребывания на лимане этот нос вытянулся, стал внушительным, крепким. Теперь к плохим привычкам Фолика прибавилась еще одна: он издавал носом звуки, точь-в-точь как Муня:
— Тгн… тгн…
Стоя на коленях в шалаше, Пенек сразу перестал разравнивать землю и почувствовал острую ненависть не столько к самому Фолику, сколько к его неожиданно выросшему носу и неприятному звуку: «Тгн… тгн…»
Теперь уже значительно ближе послышались слова, и они прозвучали точно удары бича:
— Где же он?
— Постой же!
Пенек поднял голову, навострил уши и на мгновенье застыл. Издали приближались шаги.
— Пошли! — заторопил он Боруха.
Он стремительно вскочил на ноги.
— Пойдем скорее!
Борух не понял:
— А что?
— Ничего! — торопил его Пенек. — Это Фолик! Пойдем вон той дорогой. Перелезем через запертую калитку.
Теперь уже и Боруху стали слышны приближающиеся шаги. Согнувшись, они вдвоем ринулись из шалаша и помчались по саду. Пенек вдруг остановился.
— Вот камни, — сказал он, — наберем их в карманы.
У запертой калитки они остановились и, сдерживая дыхание, прислушались. Из заросшего уголка сада доносился громкий голос. Слышно было, как кто-то злобно и сердито разбрасывал их шалаш. Ясное дело: это Фолик. Оттуда он бросится сюда, к калитке. Пенек лишь теперь вспомнил о пораненной ноге Боруха и в страхе посмотрел на товарища:
— Перепрыгнуть сумеешь?
На этот раз Борух шмыгнул носом по-особому радостно, словно желая придать Пенеку мужество.
— Перепрыгну!
Отяжелевшие, с грузом камней, наполнявших их карманы, они выбрались из сада и пустились наискось по двору в тот угол, где легче всего было перелезть через ограду. Повернув головы, они увидели Фолика. Он успел вернуться во двор и, сжимая гневно кулаки, приближался к ним. Пенек остановился.
— Вот он!
Борух был уже вне опасности. Он сидел верхом на заборе — как раз на том месте, откуда легко было спрыгнуть на другую сторону. Все же он успел увидеть, как П