В тот же вечер Пенек подслушал, как отец, перед тем как уйти в синагогу к вечерней молитве, разговаривал с вдовой Хаима — Цирель.
Цирель дрожащим голосом сказала:
— Жить не на что… Положение, отец, безвыходное…
Подумав, отец молвил:
— Что же делать… Видно, судьба у тебя такая… Несчастная ты…
В голосе Цирель послышались слезы.
— Подачками твоими живу… Как нищая… Как Ешуа Фрейдес, трешницы получаю.
Отец вздохнул:
— Что же делать? Деньги на полу не валяются…
Глава двенадцатая
Это было в субботу за праздничным обедом, медлительным, томительно тягостным для Пенека. От длительного сидения за круглым обеденным столом в парадной столовой Пенека мутило, словно от продолжительной, медленной езды в поезде. С наслаждением удрал бы он отсюда на кухню или в конюшню к кучеру Янклу.
Широко раскрытые глаза Пенека следят за всеми, сидящими у обеденного стола.
На самом почетном месте, с очками на носу, Михоел Левин, строгий ревнитель субботнего отдыха. Перед ним раскрыт небольшой, но очень толстый том талмуда. Левин не отрывает глаз от книги, забывая о стынущей на столе пище. Своим поведением он как бы внушает всем окружающим: «Не следует предаваться наслаждениям жизни».
Вот он медленно, не отрывая глаз от книги, кладет кусок в рот. Кажется, он его не разжевывает: не подобает думать о еде человеку не от мира сего. Странно! Словно не он вчера сказал дочери:
— Деньги на полу не валяются…
За столом сидят уже второй час. Пенеку кажется, что этот обед никогда не кончится. Он начинает чувствовать какой-то зуд в ногах, не может больше удержать их на одном месте.
Вдруг отец, подняв сонные глаза, обвел ими всех сидящих за столом, отыскивая кого-то, и остановился на Пенеке, который сидел рядом с бедным евреем, обедающим по субботам в «доме». Отец осмотрел Пенека поверх очков.
— Пенек! — тихо произнес он.
За столом все застыли.
— Пенек…
У Пенека сердце похолодело. Чья-то вилка глухо звякнула о тарелку. Мать зашептала молитвенно сложенными губами:
— Тише…
Отец:
— Пенек! Я вот думаю, не мешало бы тебе взять себя в руки!
Тншина. Все взоры устремлены на Пенека. Мальчику кажется: на него смотрят и стены, и зеркало, и стенные часы.
Отец:
— Не откладывай. Начни сейчас же. Приучайся. Хочется сделать что-нибудь, сильно хочется, а ты скажи себе: я этого не сделаю, воздержусь. Попробуй, авось удастся совладать с собой. Вот к примеру: сейчас после обеда тебе захочется побежать на улицу, сильно захочется. А ты попробуй скажи себе: хочу, но не пойду! Скажи и выполни! Попробуй побороть свои желания.
Ага!
Пенек мигом сообразил: им хочется, чтобы он походил на Фолика и Блюму. И он подумал: «Напрасно! Не дамся!..»
Подражать в чем-либо Фолику и Блюме было противно.
Однако слова отца задели самолюбие Пенека. Он тут же решил: «Попробую после обеда остаться дома. Покажу им, что могу…»
Этот субботний праздник был самым тягостным и серым в жизни Пенека. Все взрослые, как было заведено по субботам, предались дневному сну. В доме воцарилась послеобеденная глухая тишина. Занавески были задернуты. Пенек тщетно силился заснуть, ворочался с боку на бок, ложился на спину, на живот, ложился ногами к изголовью — сон не приходил. Время, томительное и тяжелое, как свинец, точно остановилось. Во всем доме ни звука. Хоть бы муха прожужжала!
Пенек все же решил сдержать слово, данное отцу: не выходить на улицу.
Чтобы унять тоску, он отдернул занавеску и выглянул в окно. Привстав на цыпочки, он увидел за деревьями сада, там вдали, крылечки домиков, скамеечки, задворки… Ах, как там хорошо! Особенно теперь, когда все эти набожные папаши предаются субботнему сну и не мешают ребятам шалить. На главной улице играют дети бедноты. Они высыпали из всех дыр окраины. На три часа они стали хозяевами городка.
Пенек высунулся из окна еще дальше.
Что там происходит, у дома Арона-Янкелеса? Играют ли там мальчишки? Да их целая орава… Качаются на досках так, что дым коромыслом идет! Эх, какая кутерьма подымется, если они разбудят Арона-Янкелеса или его жену! Но Арон-Янкелес — святая душонка с тремя шубами — спит мертвым сном.
Ветерок поднял столб пыли, мешает смотреть. Но вот пыль улеглась, вновь стало отчетливо видно.
Шалуны теперь швыряют камнями в железную крышу Арона-Янкелеса. Трах! Тарарах! Ага! Он наконец проснулся, этот Арон-Янкелес, появился на крыльце в белых носках и кальсонах. Мальчишки рассыпались во все стороны. Арон-Янкелес бессильно надрывается от крика. Пенеку мучительно хочется побежать вместе с мальчишками. Он готов даже разделить их участь, если их поймают. Тягостно слушаться советов отца и подавлять свои желания.
Среди садовых яблонь появляется кучер Янкл. Он бродит один, простой, как в будни. Пенек наблюдает за каждым его движением. Странный он, этот Янкл: нет в нем никакой солидности взрослого, а ведь он же не мальчик! Хуже всего он, видимо, чувствует себя по праздникам. На кухне его обычно спрашивают:
— Почему вы не идете молиться? Все уже давно в синагогу пошли.
Янкл холодно отвечает:
— Ну и пусть… А мне-то что!
Насвистывая любимую песенку, Янкл проходил мимо, остановился, увидел Пенека и почесал свою белокурую мягкую бородку.
— Ты почему дома? — спросил он Пенека. — Наказали? Заперли тебя, что ли?
— Нет… — сконфуженно буркнул Пенек. — Ничего.
— В чем же дело?
Пенек рассказал:
— Отец за обедом сказал: «Ты захочешь сейчас же побежать на улицу, так вот, попробуй сказать себе: „Хочу, но не пойду“. Попробуй побороть свои желания».
Янкл задумался и стал вновь насвистывать.
— Вот как? Ну да… Отец твой верит: он любые желания в себе подавить может. А богатым все-таки хочет быть. Ну-ка, пусть попробует подавить в себе это желание! — Янкл хитро улыбнулся: — Ну-ка, пусть покажет эдакое уменье…
Пенек смотрел вслед удалявшемуся Янклу, почти ни о чем не думая. Он был во власти каких-то неясных ощущений. У него было такое состояние, словно отец и Янкл стоят перед ним голые. У Янкла тело чище, глаже, как-то основательнее, а отец… пусть он на самом деле покажет, что может побороть в себе желание быть богатым. Пусть попробует! Пусть не выматывает душу Цирель трехрублевыми подачками. Пусть не издевается над Ешуа Фрейдесом!
Тут Пенек почувствовал даже некоторое возмущение:
— Сам не может, а от других требует!
С величайшим трудом высидел он этот субботний праздник дома, терзаясь мыслью о напрасно загубленном дне.
А к вечеру, едва наступили сумерки, Пенек сразу выбежал из дому и понесся из одного конца городка в другой, рыскал по закоулкам, хотел удержать хоть кончик бесплодно потраченного дня.
В узеньких, убогих, нищих уличках его встретили сумерки, отмечавшие печальное наступление новой недели беспросветной, горькой нужды. Пенек остановился, словно впервые увидел эти улички и ему необходимо было сохранить их в памяти навсегда. Он огляделся: среди жалких, покосившихся лачуг, где уже теплились тоненькие свечечки нищеты, зажженные в честь наступающей недели, среди их колеблющегося света, бессильного против забот и тревог, лишь на мгновенье усыпленных субботним праздником, стоял высокий богатый дом — дом Михоела Левина. Его окна были ярко освещены, радостно распахнуты. Для него наступающая неделя не была омрачена предчувствиями нужды; «дом» был спокоен, удовлетворен трехрублевыми подачками, которые можно будет кинуть и набожному бедняку Ешуа Фрейдесу, и даже родной дочери.
Далеко не все в городе любят этот дом. На окраинах городка среди женщин бедноты Пенеку уже не раз приходилось слышать разговоры о «доме»:
— Одной похлебкой кормлю своих… Пошли, господи, такую жизнь Михоелу Левину…
Тем не менее в этот субботний вечер, как и всегда, разные святоши со всех концов городка тянулись поодиночке в «дом». Шли кто в надежде найти там хоть какой-нибудь заработок, кто выпить в большой передней даровой стакан чая, кто пожелать «доброй недели» Михоелу Левину, выразить уважение человеку, который учит других «подавлять плоть». Этот человек весь ушел с головой в субботние обряды, занят богословскими книгами, учеными спорами с Ешуа Фрейдесом и кассиром Мойше. Он победил в себе все суетные вожделения, все, кроме желания быть богатым.
Новые странные мысли вертелись в голове у Пенека. Слова Янкла ввергли его в мир новых ощущений. Все стало выглядеть иначе.
Вернувшись домой, Пенек застал множество людей. И они теперь выглядели иначе.
У него было такое чувство, словно все кругом дети, а он один — взрослый. Пенек растерянно остановился. Перед глазами неотступно маячило только что виденное на улице: ярко освещенный дом, окруженный догорающими свечками нищеты; в покосившихся лачугах сердито мерцают огоньки, словно проклинают муки наступающей недели. Все это показалось Пенеку непонятным сном, смысл которого он вот-вот уловит.
Внезапно среди шума разговоров и гула голосов, наполнявших комнату, к Пенеку донеслись новые, еще никогда не слышанные звуки.
— Кто это играет?
То были звуки скрипки. Они поразили Пенека. Он вспомнил, что мать привезла из-за границы скрипку в подарок Фолику. А на винокуренном заводе у контролера живет старик отец, дающий уроки музыки. Его пригласили в дом, это он сейчас играет.
В этот субботний вечер Фолик в дальней комнате брал первый урок игры на скрипке. В большой передней, у стола с огромным самоваром — такой бывает на вокзальных буфетах, — мелькали серые, будничные фигуры евреев, вхожих в «дом»: они сами наливали себе чай. В их нищенских домиках догорающие свечки проклинали муки наступающей беспросветной недели, а здесь, в «доме», обитатели этих лачуг вслушивались в звуки далекой скрипки и, умиляясь, уверяли друг друга:
— Субботний вечер скрипку любит…
— Оно и понятно — в самый раз…
— О заботах забудешь…
Люди, замученные нищетой и трудом, забывали о безвыходности своей нужды, как забывает обо всем пьяница за бутылкой вина.