— В чем дело? Что случилось? — испуганно зазвучали голоса.
— Ничего, ничего!
— Однако?
— Да ничего…
— Ну говорите… говорите!.. В чем дело?
С улицы кто-то вернулся с вестью:
— Да ничего особенного. Ребенок сильно болен у Нахмана. За Нахманом прислали из дому.
— Что же, умер бедняжка?
Никто не ответил.
У дверей «парадной» столовой, в самой середине столпившихся гостей, стоит Муня. Он сморкается в платок нарочито громко, чтобы подчеркнуть: такими пустяками меня не запугаешь. Равнодушный, бесстрастный, он издает носом привычные звуки:.
— Тгн… тгн… тгн… Ерунда. Ребенку этому еще и двух лет не было. Недельки две назад я его видел: уже тогда он был почти трупом…
Все молчат. Тень омраченного субботнего вечера легла на все лица. Тревожным взглядом мать ищет вокруг себя своих детей, словно боится, что смерть, шагающая по лачугам нищих, подкрадывается и сюда. Она набожно вздохнула, точно ища спасения в своем благочестивом смирении. Она ведь так страдает душой за бедняков. Бог это видит и поэтому не посягнет на нее и детей.
— Горе… — сказала она. — Сколько бед и несчастий бог ниспосылает на головы людей!
Все молчали. Мать продолжала:
— Только началась неделя, и уже смерть… Правда, не взрослый умер, а ребенок, но все же это плохое предзнаменование…
Заговорили о Нахмане:
— С ребенком — как и без ребенка… В горькой бедности будет и дальше изнывать… Горемыка он несчастный. Все беды так и сыплются на его голову…
Вынув носовой платочек, мать завязала на нем узелок, — видимо, чтобы не забыть послать немного денег Нахману: может, она откупится этим от беды. Вслух мать сказала:
— Не пойму, с чего это он, бедняга, так зачастил сюда, к нам?
Но тотчас же испугалась своих слов: люди подумают, что она не рада, когда к ней в дом приходят такие бедняки, как Нахман, которых преследуют несчастья. Она добавила:
— Не пойму, что ему за польза ходить сюда? Не пойму, как это случилось, что он стал вхож к нам?
— Как это случилось? Да ведь Пенек…
Эти слова неожиданно выпалил Фолик. Он все еще не расквитался с Пенеком за ушиб камнем и воспользовался случаем, чтобы подставить ему ножку.
— Это Пенек привадил Нахмана в «дом». Вот он, Пенек…
Легко сказать о Пенеке «вот он»! А Пенека уже и в помине нет: он понял, в чем дело, и поспешил улизнуть.
Он уже находится рядом с передней, в темной комнате, где летом, во время отсутствия хозяев, жили Буня и Шейндл-долговязая. Там он в мгновение ока разделся и юркнул в кровать головой под одеяло. Лежал крепко зажмурив глаза, затаив дыхание. Ему казалось, что во всем происшедшем сегодня вечером виноват также и он, Пенек. Во всех бедах он виноват. И в том, что субботний вечер обернулся так печально, и в несчастье Нахмана, и в бесцельной горячности кассира Мойше и Ешуа Фрейдеса, и даже в том, что Нехемья Брустонецкий непомерно толст, богат, обжорлив и насмехается над тощими жареными утками.
Под одеялом Пенек ворочался с боку на бок, не мог заснуть… Перед его глазами неотступно стояла картина: по-праздничному ярко освещенный «дом» с гостеприимно распахнутыми дверями и окнами. Кругом мрачная тьма, проглотившая нищие, бедные улички и жалкие лачуги; в них еле мерцают тоненькие свечки — скудная радость «в честь» наступающей «новой счастливой недели»… А в дальней мрачной уличке — убогие похороны: то несут гроб умершего ребенка Нахмана.
И снова Пенеку казалось, что во всем этом виноват он. Нет, ему следовало бы вмешаться в эти дела! Следовало бы кому-нибудь рассказать о сегодняшнем вечере. Но как рассказать? И кому? Может быть, рассказать Боруху? А может быть, Иослу?
Глава тринадцатая
Смерть двухлетнего ребенка окончательно пришибла Нахмана — да еще как пришибла! Именно потому, что смерть впервые навестила семью Нахмана, он в потере этого ребенка почувствовал новый удар судьбы.
Борух не мог урвать ни одной свободной минуты, чтобы поболтать с Пенеком. Отец и мать молча сидели на полу, справляли «траурную седьмицу». Борух обслуживал их, безмолвных и голодных.
А тут как раз надвигался еврейский Новый год. По сравнению с этим грозным праздником все горести и напасти отходили на задний план.
Пенек прибежал к Боруху с предложением: нет ли смысла сходить на винокуренный завод теперь, когда он стал и служащих распускают? Не хочется ли Боруху посмотреть, как выглядят замершие заводские корпуса? Говорят, слесарную закрыли. Говорят, винокур оставил семью, уехал в другой город искать работу. Так вот: нет ли смысла посмотреть, что там делает Иосл?
Но Боруха не оказалось дома. Он поступил на работу к жестянщику Шолому.
Пока еще стоят теплые, порой даже по-летнему знойные дни, он вместе с жестянщиком работает на воле под навесом.
Узнав об этом, Пенек отправился к дому жестянщика, постоял там с минуту, наблюдая, как Борух делает ручки к жестяным кружкам. Борух весь поглощен работой — у него еле хватает времени, чтобы шмыгнуть носом. Вид у него такой, будто весь мир его приветствует:
— Ну, Борух, в добрый час!
Пенеку хотелось бы поделиться с ним впечатлениями последнего субботнего вечера. Но Борух поглощен работой: у него такой вид, словно он сам все знает — ничего нового ему не сообщишь.
Собственно говоря, Пенеку следовало бы как-нибудь поздравить Боруха. Но симпатия к товарищу, которого он впервые увидел за работой, была сильнее всех слов. Борух, видел он, разглаживает деревянным молотом помятые куски жести. В многоголосый хор бесчисленных звуков, наполняющих мир, врываются удары деревянного молота Боруха, провозглашая:
— И я, Борух, и я, Борух… Без меня не обойтись…
А он, Пенек, из «белого дома»? Он тот, кого в доме не любят, а здесь, на бедных окраинах, зовут «барчук задрипанный»… Еще никогда Пенек не ощущал так остро свою бездеятельность, свою никчемность, как теперь, увидев Боруха за работой. Никогда еще не было так сильно желание сказать и Боруху и самому себе: «Вот посмотришь, когда-нибудь и я!»
Смутные чувства владели Пенеком. Тут была и душевная подавленность, и надежда, что и он, Пенек, наблюдая все окружающее, к чему-то готовится. Быть может, и ему, как и Боруху, разглаживающему помятые жестяные листы, суждено стать мастером. В глазах Пенека, — он не понимает, а скорее чувствует это, — человеческая жизнь здесь, в городке, подобна помятому листу жести: людские судьбы — это такая же суматошная путаница бугорков и впадин. Взять, к примеру, Нахмана — не жизнь, а впадина, яма, из которой не выберешься. Пенек слышал, как Нахман после смерти ребенка сказал кучеру Янклу:
— Ну и городок же у нас. Сгорреть бы ему!
По многократному «р» в слове «сгореть», произнесенному Нахманом, Пенек понял: «Нахман желает городу большого пожара. Такого, чтобы городок сгорел дотла».
Однако надо бы посмотреть: не стоит ли в городке спасти кое-что от огня?
Пенек раздосадован. Он не понимает, с чего это на него сразу теперь насели и отец с матерью, и Блюма с Фоликом? Почему они требуют, чтобы он сидел безвыходно дома? Почему они пристают к нему именно теперь, когда близится грозный еврейский Новый год, именно теперь, когда в городке можно вновь увидеть много интересного?
Фолик и Блюма теперь ходят за ним по пятам.
— Вот-вот, — кричат они в открытое окно, — мама, смотри! Он опять удрал из дому. Пенек! Пенек! Пендрик!
Во всех домах верующих евреев все благочестивые и богобоязненные обыватели словно сговорились и неустанно предвещают:
— Беда надвигается… Вот-вот грянет!
Пенек насторожен. Он словно со всех сторон слышит предупреждение: «Осторожно! Берегись!»
В недоумении он все шире и шире раскрывает глаза.
Вот тебе и Новый год! Все, видно, задались целью сделать так, чтоб он, Пенек, боялся этого праздника хуже смерти.
От прежних лет у него осталось в памяти, что Новым годом открываются «грозные дни» еврейских осенних праздников. По всему поведению верующих видно, что в эти дни бог очень рассержен, почти разъярен. Это он дал людям такой праздник.
Пенеку праздник до того не по душе, что он бы с удовольствием от него отказался.
По всему видно, надвигается война между богом и людьми. Гневные стрелы бога со всех сторон летят в человека, жужжат без передышки, вот-вот вопьются в тело. А бедный человек трепещет, охвачен смертельным страхом и защищается лишь одним средством: уговаривает бога, что он, бог, необычайно добр, необыкновенно кроток, безгранично милостив.
Ах, как милостив!
Что касается Пенека, то он чуть-чуть сомневается в безграничной милости бога.
«Как бы не так!» — думает он.
Бог позволяет себе — он видел уже не раз — весьма неблаговидные поступки. Если бы так поступал человек, его бы все презирали.
Вот пример. Бог вдруг лишает жизни такого хорошего человека, как муж Цирель — Хаим. И — ничего, богу это сходит с рук. А чтобы богу не вздумалось тут же убить еще кого-нибудь, люди елейно льстят ему:
— Благословен ты, судья праведный!
Еще один пример. Бог в «грозные дни» в равной мере гневен и рассержен и на маляра Нахмана, и на лавочника Арона-Янкелеса, хотя у последнего круглый год «капиталец все растет и растет», а Нахман с семьей вечно изнывает от голода.
Пенек удивляется взрослым: «Как же они этого не замечают?»
По некоторым причинам Пенек об этом умалчивает, Если кому-нибудь удастся лестью обмануть бога, — на здоровье. Пенек, понятно, его не выдаст.
Да, кроме того, и сам Пенек немножко побаивается. Чем ближе к еврейскому Новому году, тем сильнее он чувствует: к нему вплотную приближается что-то страшное. Тот же страх овладевает всеми вокруг него — богатыми, бедными, мужчинами, женщинами, детьми. А тут еще и мать докучает Пенеку. Из благочестивых соображений она целыми днями не снимает с плеч турецкой шали, ее губы молитвенно сжаты, она беспрерывно напоминает Пенеку:
— Опомнись, Пенек! Образумься!