Дай ей бог здоровья!
От ребенка пахнет не очень приятно, просто хочется отвернуть нос в сторону. Но это неважно. Пенек ручается, что младенец, перепуганный тем, что его внезапно оторвали от груди, останется Пенеком доволен. Ребенок гримасничает, вот-вот разревется. Пенек этого не допустит. Он строит уморительные гримаски, то затейливо поводит губами, то надувает щеки, то скашивает глаза. И мало-помалу плаксивое личико ребенка постепенно разглаживается и озаряется веселой улыбкой.
Тут неожиданно появляется Вигдориха, худущая, плоская, как доска. Принес ее черт не вовремя!
— Смотри-ка! — она всплеснула руками и сделала вид, словно не верит своим глазам, и застывает в изумлении.
Пенеку непонятно ее удивление.
— В чем дело? Ничего особенного.
У Вигдорихи от изумления даже рот превратился в ниточку.
— Смотри пожалуйста! — сказала она Элихе. — Неплохую ты себе няньку нашла. Сынка самого Михоела Левина!
Пенек не выносит, когда на этих бедных уличках ему напоминают о его «знатности». Задетый за живое, он хочет сунуть матери в руки ее младенца. А впрочем, нет! Он сажает ребенка на землю и уходит, сильно раздосадованный.
Ну ее, эту Вигдориху! Вот окаянная, не вовремя пришла! Всюду свой нос сует!
Спасибо еще, что эта кумушка не спросила своим нитеобразным ротиком:
— Ну, а к праздничку как? Верно, богатую обнову тебе шьют?..
«Пожалуй, еще удачно отделался от нее», — говорит себе Пенек.
Не оборачиваясь, не глядя на Вигдориху, он бежит от нее, как от беды. И, только скрывшись в гуще лачуг на соседней улице, он замедляет шаги.
«Улица портного Исроела» — так прозвали ее в городе, потому что домик Исроела — это центр улицы. Из его распахнутых дверей на обе стороны далеко разносится стрекот двух швейных машинок. Про жизнь в этом домике можно смело сказать:
— Не житье, а рай!
Исроел — лучший портной в городке и всегда завален работой. И из городка и даже окрестностей несут Исроелу материал, подчас очень дорогой. А уж он, будьте спокойны, смастерит что надо.
К этому домику Пенек питает самые добрые чувства.
Часами готов Пенек стоять у открытой двери Исроела, забыв обо всем на свете. Необыкновенно интересно следить за тем, как кусок материи преображается в красивый костюм. В этом доме Пенек как-то и сам пробовал построчить на швейной машине. Но вышло неудачно: иголка вонзилась в ноготь и прошла палец насквозь. Окончилось это, впрочем, довольно благополучно. Палец сначала сильно распух, стал похож на медный пестик, которым кухарка Буня толчет корицу. На кухне говорили: «Палец, верно, придется отнять». Но затем все обошлось: палец сам собой зажил и следа от раны почти не осталось.
Портной Исроел, обычно очень скупой на слова, все же соизволил тогда сказать:
— Повезло ему! Здоровая, стало быть, кровь у малыша!
Сам же Пенек остался доволен этим происшествием. Случай с пальцем в конце концов обернулся ему на пользу: он завязал близкое знакомство с домом портного. Стоит ему теперь подойти близко к дверям Исроела, как его уже дружески приветствуют:
— Поди сюда. Построчи на машине…
— Подставь-ка палец под иголку!
Ну нет, не на такого напали! Пальца Пенек под иголку, понятно, больше не сунет, но все же с удовольствием постоит здесь, у порога, и понаблюдает. А посмотреть есть на что. Еще бы!
У портного Исроела постоянно работают двое взрослых подмастерьев. Это не ученики, а настоящие работники. Они садятся за работу на рассвете, еще до того как взойдет солнце. Босые, в широких темных рубашках, они целыми днями сидят за столом и молча, не оглядываясь по сторонам, усердно и быстро шьют. В городке люди обедают — они шьют. В городке люди после обеда прилегли отдохнуть, а они, босые, не подымаясь с мест, здесь же наскоро перекусив, вновь принимаются за работу и шьют без передышки, пока не придет ночь. Тогда лишь они надевают башмаки, пиджаки и, пошатываясь от усталости, как пьяные, уходят домой.
Пенек заметил, что между Исроелом и его подмастерьями не все благополучно. Он понял это по тем взглядам, которые подмастерья порой бросают в сторону стола, где Исроел целый день что-то кроит. Ни о чем, кроме как о деле, Исроел с подмастерьями не говорит.
Хоть бы раз спросил их:
— Что слышно в городке?
Пенек забеспокоился: почему они так трудятся на него и похоже, что совсем даром?
Он долго выслеживал это дело, пока однажды в пятницу под вечер не увидел собственными глазами: Исроел выплачивает подмастерьям их недельный заработок — одному четыре рубля, другому — три.
Тогда Пенек немного успокоился.
«Ну, — подумал он, — слава богу. Не даром, значит, работают. Это еще полбеды!»
Один из подмастерьев, загорелый, смуглый, получает четыре рубля в неделю. Зовут его Шмелек. Белки его глаз чуть коричневаты. Когда Пенек вспоминает о нем, кажется ему, что на Шмелеке темно-желтые очки, хотя тот никаких очков не носит. В городке о нем говорят:
— Золотые руки…
— Другого такого не сыщешь!
— Не руки у него, а дар божий!
— Уж такой не пропадет — ни в Одессе, ни даже в Америке…
Впрочем, Одесса — Одессой, но вот в Америку Шмелек однажды действительно собрался. Хозяин его, портной Исроел, тогда сильно разволновался: как ему удержать мастера? Не долго думая, он нашел средство: сосватал Шмелеку свою дальнюю родственницу.
В городке о ней говорили:
— Красавица, каких мало!
— Одна фигура чего стоит.
— Глаза черрные! (Слово «черные» в городке произносят в этом случае с раскатом на «р».)
— Косы черррные!
— Не девушка — загляденье!
Шмелек женился на ней и остался работать у Исроела.
С тех пор он устает вдвойне: от непрерывной работы и от горячей любви к жене, которую по целым дням не видит.
Раздувая утюг на пороге хозяйского дома, он не сводит глаз с противоположной стороны улицы, где стоит дом богомольной Сары-Либы: там он живет со своей женой. Порой на пороге покажется смуглая, черноглазая красавица. Увидев издалека Шмелека, она ему улыбается, но Шмелек издали ее улыбки не видит. Тогда она, приподнимая платье, чуть обнажает стройную ногу: на босой ноге старая, потрепанная туфля. Этим она хочет сказать Шмелеку: «Вот видишь: когда тебя дома нет, у меня пропадает всякая охота одеваться — даже без чулок хожу».
Они смотрят друг на друга через неширокую улицу, словно разделенные безбрежным морем: они не могут подойти один к другому.
Богомольная Сара-Либа трезвонит по всему городку:
— По вечерам, особенно по субботним, я да муж мой готовы сбежать из дому.
— Соседи мои, портняжки эти, только и знают что нежничают…
— Даже по ту сторону закрытой двери мне все слышно.
— Тошнит от этой гадости…
— Я и муж мой простить себе не можем, что сдали им комнатушку.
Однажды в субботу Сара-Либа не стерпела и пришла с жалобой к портному Исроелу.
— Помогите, реб Исроел, — сказала она. — Вы домохозяин здешний и благочестивый еврей, да и в свойстве с ними состоите. Хоть вы им скажите: пусть помнят, у кого они живут, и пусть либо ведут себя прилично, либо убираются вон из моего дома!
Исроел ничего ей не ответил. Он вообще всегда недоволен, скуп на слова, к тому же все в городке знают, до чего этот богобоязненный человек не любит портных. Он и себе простить не может, зачем в портные пошел!
Вот каков этот портной Исроел…
В городке о нем говорят:
— Денежки загребает… Пожалуй, больше двенадцати целковых в неделю зашибает…
Пенек уже понимает, что означает такая сумма здесь, на бедной окраине города, где во многих лачугах печей не топят и обедов не варят целыми неделями. Здесь «двенадцать рублей в неделю» означает:
Дом — полная чаша.
Да и по внешности Исроел мало похож на соседей-бедняков: он благообразен, седовлас, борода у него важная, белая; по виду он один из самых почтенных, благочестивых и достойных прихожан. Беда только в одном: он несведущ в талмуде, не разбирается в богословских вопросах. Мало сказать — не разбирается; он просто круглый невежда, даже не все слова молитвы понимает.
Здесь корни его вечной молчаливой грусти, вот откуда его беспрестанные глубокие вздохи. Вздыхает он то и дело, даже стоя у себя дома за работой, вздыхает он тяжко и за обедом. Да и в самом деле, зачем господь наделил его благообразной внешностью благочестивого еврея? Бог, видно, надеялся: благообразная внешность побудит Исроела взяться за священные книги. Но он надежд бога не оправдал. Отсюда вечная подавленность Исроела, потому-то он никогда не улыбается.
Работает он не спеша, не торопясь, ибо, говорит он вздыхая, все равно не миновать ада человеку, не изучавшему святых книг.
Увидев Пенека у порога своего дома, он обращается к нему, как к человеку, выросшему там, в «белом доме», где все с детства только и заняты изучением священных книг.
— Ну что, Пенек, — спрашивает он, — что же нас, по-твоему, ждет на том свете?
При этом он продолжает, не торопясь, вымерять лежащее перед ним сукно, чертит по нему мелом, стирает начерченное, вновь намечает, кроит большими лязгающими ножницами. Все это он делает с очень грустной миной, не забывая, однако, до поры до времени оглянуться на подмастерьев: достаточно ли усердно они работают? Ему хотелось бы напомнить, что на том свете простым людям, не просвещенным знанием талмуда, солоно придется, — пусть не надеются там на какие-нибудь поблажки. Райского блаженства им вкусить не удастся. Пусть поэтому не зазнаются, не жалуются на работу: на том свете хуже будет.
Он вздыхает:
— Как же, Пенек, нас, по твоему мнению, на том свете встретят? Чем попотчуют?
Пенек охотно облегчил бы Исроелу его душевное бремя, помог бы ему рассеять грусть, но в потусторонних делах Пенек, по правде сказать, и сам не очень горазд.
Исроел, видит он, кладет заказчику в готовый костюм все оставшиеся лоскутки материи. Исроел ужасно боится присвоить даже эти кусочки. По мнению Пенека, лучше бы Исроел позаботился, чтобы его подмастерья делали передышку во время работы, чтоб их лица хоть немного повеселели.