Нет! Исроел, видимо, никогда не избавится от своей удрученности, никогда не простит себе, что сам стал портным, что и дед и прадед его портняжки, и покойный старший брат, Шолом, занимался портняжным делом, и даже младший брат в Америке пошел в портные.
— Портной, — говорит он, нарочно возвышая голос так, чтобы подмастерья услышали его, — ничего не стоит. Гроша медного не стоит.
Теперь, за несколько дней до Нового года, когда весь город испытывает благочестивый трепет и страх, Пенеку особенно любопытно заглянуть в раскрытые двери домика Исроела и прислушаться: «Как-то он теперь охает и вздыхает?»
Да и, кроме того, теперь канун праздника — мастерская Исроела завалена заказами. Пусть Пенеку ничего не шьют, но некоторое отношение к заказам Исроела он все же имеет. И, наконец, ему любопытно узнать: в каком состоянии костюмы, которые шьют его отцу и Фолику? Ему хочется посмотреть, пришили ли уже рукава к их сюртукам? Он хочет понюхать, как пахнет новое платье отца и Фолика под горячим утюгом.
Вот неожиданность.
В мастерской Исроела, справа от широко распахнутой двери, между двумя взрослыми мастерами, что шьют за столом, сидит Цолек, племянник маляра Нахмана. Он склонил голову набок, как заправский портной, и очень горд своим маленьким наперстком. Даже не узнать Цолека: то ли это он, то ли не он?
Подойдя к открытой двери, Пенек, застыв от удивления, раскрыл рот.
«Когда это случилось?»
Постоял недолго, посмотрел на Цолека и вспомнил: «Ага!»
Вот почему маляр Нахман недавно рассказывал кучеру Янклу:
— По совести скажу вам: повезло мне. Портной Исроел взял моего Цолека в ученики. Обузу с плеч снял!
Цолек — весь красный, покрыт веснушками. Его носик дерзко вздернут. Серые плутовские, шмыгающие глазки прячутся под свисающей прядью. Цолек способен надуть кого угодно, даже родного дядю — Нахмана, даже самого бога.
Однако как он важно сидит теперь за работой у стола! Каким он стал степенным: он способен на всякий обман, но работу он будет делать без фальши.
Его средний палец — палец с наперстком, — перевязанный ниточкой, чтобы не разгибался, преисполнен какой-то необыкновенной гордости, словно на нем не наперсток, а корона.
Наперсточком Цолек подталкивает иголку с ниткой и прошивает маленький лоскуток: он учится делать правильные швы. Но на нитке нет узелка, поэтому иголка беспрерывно втыкается в одно и то же место, и никаких следов шитья на лоскутке не остается.
Пенек переживает с Цолеком каждое его движение, как самый близкий его родственник, как участник его торжества. Ну и повезло же этому Цолеку! Пенек всегда рад чужому счастью. Пусть он сам неудачник: в родной семье его не любят. Пусть так — он ничтожество. Зато есть другие, более счастливые люди…
Пенек радостно окликнул мальчика:
— Цолек!
Где там! Цолек необычайно горд своей работой и даже не думает оторвать глаз от иголки, чтобы взглянуть из-под нависшего чуба на Пенека. Цолек уверен, что он стал портным на всю жизнь, а это тебе не шутка: портной до самой могилы! И он будет не заурядным портным, не каким-нибудь замухрышкой, а хорошим, отменным мастером!
Он считает ниже своего достоинства откликнуться даже на замечание подмастерья Пейсы:
— Эй, ты! Перестань ногами болтать под столом!
К Пейсе Цолек относится пренебрежительно. Пейса получает всего три рубля в неделю, работник он никудышный. В городе про него говорят:
— Дальше трех рублей он не пойдет…
Совсем по-иному относится Цолек к словам другого мастера, Шмелека:
— Разиня! Иголку как держишь? Пальцы не отставляй!
При одном звуке голоса Шмелека Цолек, качнувшись, словно от пинка, придвигается к столу. Плечи выпрямляются, голова приподымается, глаза из-под чуба украдкой наблюдают, как держит иголку «сам» Шмелек. Шмелек — мастер настоящий.
Цолек подмечает, что у Шмелека пальцы не растопырены, что иголку он держит как-то особенно и даже сидит необычно: одна нога ловко заброшена на другую, на колене покойно лежит начатая работа, а правая рука, вооруженная иглой, снует взад и вперед с быстротой машины.
Исподлобья Цолек переводит взгляд на свою руку, словно предупреждая ее: «Ну, брат, смотри, чтобы у меня из-за тебя никаких задержек не было!»
Цолек весь напряжен, он боится малейшего промаха, а тут еще черт принес Пенека, который пристает, беспрерывно окликает:
— Цолек!..
Цолек, видно, решил проучить этого назойливого мальчишку: не отзывается, не оборачивается. Пусть Пенек знает, что во время работы к нему, Цолеку, так же неприлично приставать с пустяками, как и к портному Исроелу, как и к мастеру Шмелеку.
Но Пенек не уходит. Да и куда ему торопиться? В «доме» все равно никто не заметит, ушел он или вернулся. Там все поглощены предпраздничной суетой. На Пенека ворчат даже служанки.
— Только грязь заносишь, — говорят они. — Лезешь грязными башмаками в чистые комнаты.
— Мы тут из сил выбиваемся…
— Терпения нашего больше нет…
Значит, убирают комнаты для других, а на нем, Пенеке, только злость срывают. Нет уж, Пенек лучше подольше постоит у дверей мастерской Исроела; он будет стоять здесь целыми часами, сегодня, завтра, все предпраздничные дни, чтоб хоть немного забыться. Здесь, не отрывая глаз от портных, он воображает: вот и он сидит рядом с Цолеком между двумя подмастерьями, вот и он целыми днями шьет без устали, шьет, шьет…
За последние дни в доме Исроела Пенек стал почти что своим человеком. Он прекрасно знает здесь всех, вплоть до жены портного. Это рослая, больная, сморщенная, вечно кряхтящая женщина. Сварить обед ей труднее, чем иной справить свадьбу. К тому же она на редкость беспамятна. Стоит ей выпустить какую-нибудь вещь из рук, как она сейчас же начинает искать ее.
Сам Исроел, хоть и завален сейчас спешными заказами по горло, все же находит время, чтобы с ненавистью посмотреть, как жена слоняется по комнате. Его сердитые глаза словно спрашивают: «Что ей нужно?»
Был канун грозного Нового года. Весь день Пенек провел у дверей портного.
Евреи в городке уже успели, как заведено в канун праздника, побывать в бане, переодеться во все чистое перед тем, как пойти в синагогу к вечернему богослужению. Пенек вышел рано утром из дому не поев и в самом будничном настроении еще слонялся у дверей Исроела.
Как это случилось?
Пенек не мог бы этого рассказать.
Было это так.
Вечером этого дня начинался Новый год. Проснувшись, Пенек сразу загрустил: этот день не сулил ему никаких радостей. Даже надеть нечего к Новому году. Куда дальше!
До слуха его донесся необычный шум.
«Дом» был полон предпраздничной сутолоки. Все спешили. Из кухни таскали ведрами горячую воду, где-то в дальней комнате готовили ванну. Пенек знал, что первыми будут купаться Фолик и Блюма, а вслед за ними в той же мыльной воде придется мыться и ему, Пенеку живо представилась эта мыльная грязновато-мутная вода. От отвращения у него внутри что-то съежилось. «Бррр!»
Пенеку ни за что не хотелось купаться в мыльной воде, в которой побывали уже голые тела Блюмы и Фолика. Да и, кроме того, после купанья вновь влезть в старое, затрепанное платье! К чему?
Вот человек, скажем, старательно помыл руки перед едой, насухо вытер их, сел к столу, а еды ему никакой не подают. Нет уж, лучше рук совсем не мыть!
Задумано — сделано. Пенек наскоро оделся и, не поев, крадучись, выбрался из дому, перемахнул через дворовую ограду и пустился во всю прыть к окраине. Вот он уже у широко раскрытых дверей портного Исроела. Здесь можно сегодня забыть о всех невзгодах. Пенек всегда о них забывает, когда присматривается к людям, когда схватывает и запоминает их движения, их слова. Здесь, в доме портного, сегодня спешка. Безостановочно снуют четыре пары рук, считая и руки Цолека. Цолеку швыряют один за другим новенькие, законченные костюмы, швыряют на руки, на плечи, на голову.
— Живо! Шевелись!
— Поди выдерни наметку!
— Сделай это за дверью! Выйди из комнаты!
Конечно, Пенеку тоже хочется принять участие в этой работе, помочь выдергивать наметку. Но Цолек сразу отталкивает его:
— Отстань, барчук задрипанный!
Однако Цолек замечает, что работа вдвоем идет гораздо быстрее: Пенек успевает выдернуть нитку в одно время с ним. Цолек поэтому молчит, но ловкость Пенека возбуждает в нем ревность. Он придирается к Пенеку, Пенек уступчив: когда так много работы, зачем ссориться.
— Брось, Цолек, — говорит он, — не подымай шума. Хочешь, я подарю тебе что-то? Машинка есть у меня такая, сама вдевает нитку в уголку. Мать целую дюжину привезла из-за границы.
Тут из окна быстро высовывается голова Шмелека. Он кричит:
— Цолек, вздуй утюг!
Пенек и тут не отстает. Еще бы! По части раздувания утюгов он считает себя самым настоящим мастером.
Утюг готов, но и у Пенека на одном из пальцев вздулся молочно-серый волдырь величиной с орех. Это Пенек пробовал, горяч ли утюг. Палец ноет. Но кто станет теперь думать об этом?
Цолеку поручают отнести готовую работу местному зажиточному еврею Гдалье, по прозвищу «Гдалье — птица палестинская». Но разве Цолек точно знает, где живет Гдалье? Пенеку же это известно как нельзя лучше. Покажет ли он Цолеку дорогу? Конечно, покажет. За это он только потребует, чтоб костюм, обернутый куском ситца, они по улице несли по очереди.
Гдалье живет на другом конце городка. По дороге Пенек рассказывает Цолику:
— Вот дрянцо! Ехидна сущая! Божий человечек. Только и знает, что целый день молитвы шепчет. Посмотришь на него, так тебе покажется, что не он молится, а бороденка его. И запах от него затхлый, как от старого молитвенника. Видал, лавка у него какая? Самая богатая в городке. А за домом лесной склад. Да еще деньги в рост дает. А сам противный такой. Все часами своими хвастает, таких, мол, точных часов во всем городке нет. Вот как зайдешь к нему, спроси, кстати, который теперь час? День, мол, сегодня особый. Интересно узнать, сколько еще до праздника осталось?