В первый же день после Нового года, хмурым холодным утром, мать Пенека проходила по двору, ступая медленно и важно. Она была еще во власти только что минувшего праздника и благочестиво куталась в турецкую шаль. Неожиданно она заметила, что в дальнем углу двора, очевидно с раннего утра, хозяйничает Пенек; он натаскал дощечек и деревянных брусков и строит зимнюю конуру для собак.
Не удостаивая Пенека даже взглядом, мать повернула обратно в дом, но вдруг остановилась, позвала Янкла и приказала ему немедленно уничтожить собачью будку.
— Сегодня же, — наказала она Янклу. — И сию же минуту прогнать со двора всех собак! — Она повысила голос: — Всех до одной! Не нужны мне собаки во дворе!
Подобрав платье, словно боясь запачкаться, мать ушла в дом.
Во дворе стало как будто еще пасмурнее, еще тише. Пенек неподвижно застыл с топориком в руке. В его ушах все еще звенело: «Не нужны мне собаки во дворе».
Пенеку почудилось, что и он подобен собаке, которую велено прогнать со двора.
Медленно, ленивым шагом подошел Янкл и с явной неохотой стал разбирать собачью конуру.
— Ну вот, — проворчал он, — говорил же я тебе: не надо…
Пенек понял: Янкл на его стороне, но ничем не может помочь. А вдруг и Янклу уже надоела возня с ним, Пенеком? Мальчику стало страшно: вот-вот он потеряет Янкла. Это было бы для него самой большой утратой.
— Уйди, — обратился он к Янклу, — не ломай…
Янкл беспомощно посмотрел на Пенека, точно руками развел, затем, подумав, повернулся и, не оглядываясь, медленно побрел к конюшне.
Пенек постоял несколько минут, затем сам принялся разбирать конуру. Делал он это для того, чтобы избавить Янкла от лишнего труда, и еще потому, что ему надо было чем-нибудь занять себя. Сейчас, в таком состоянии, он не мог оставаться без дела.
Разобрав конуру, Пенек отнес дощечки и бруски на прежнее место. Покончив с этим, Пенек почувствовал странную усталость. Он и сам не знал, чем она вызвана: работой ли над конурой или словами, все еще продолжавшими звенеть в ушах: «Не нужны мне собаки во дворе!»
Пенек забрался в дальний уголок сада, где густо разросшиеся ветви, сходясь, образовали подобие беседки. Здесь он был защищен от ветра. Земля казалась теплой; прекрасная голая земля — чудесное ложе для всех преследуемых и бездомных, для людей, которых гонят, как собак, со двора. Он прилег здесь, быстро заснул и проспал часа два. Сон освежил его. Проснулся он с твердым решением:
— Уйду из этого дома! Рано или поздно! Пусть меня поймают, опять сбегу!
Чуть позже его встретила по дороге к окраине Цирель. С грубой шалью на голове она шагала, — вдова в трауре, — ежеминутно готовая испустить стон, от которого всем делается не по себе. Цирель сегодня, в первый будний день после праздника, шла в «дом» за своим жалким еженедельным пособием. Об этом пособии она уже не раз говорила дрожащим баском:
— Горе мне… Подаянием живу…
Щуря близорукие глаза, Цирель внимательно вглядывалась в каждого встречного: не попадется ли новый человек, которому можно поплакаться.
— Верно, слышали, какое постигло меня несчастье: умер Хаим…
После смерти мужа ее лицо осунулось, пожелтело, дрожащий голос стал глуше, близорукие глаза потускнели, стали больше щуриться.
— Пенеле, дорогой, — сказала она, — зайди ко мне в дом, пожалуйста. Я бросила дом без присмотра. Пойди, сыночек, поиграешь немного с детьми.
Из всех родных одна только Цирель обращается с Пенеком ласково, называет его «сыночек», «Пенеле». Цирель приходится Пенеку не родной сестрой, а сводной. Но именно эта некоторая отдаленность родства и привлекает Пенека.
Близорукие глаза Цирель ласкали Пенека.
— Поди, миленький, ко мне в дом, сделай одолжение.
Пенек, всегда готовый услужить людям, подумал: «Пожалуй, можно сходить…»
В доме Цирель он застал беспорядок и веселую возню. Двое сироток, семилетний Авремеле и Хайкеле, девочка лет четырех, со светлыми кудряшками и розовой ясной улыбкой, были смешно измазаны арбузной коркой; корку они грызли, казалось, не только зубами, но и носом и глазами. Оба были как будто вполне довольны жизнью. Забравшись с ногами на стулья, дети с криком и визгом ловили мух, облепивших липкую клеенку, и старались накрыть их стаканом.
Оттого, что сироткам весело, Пенеку легко на душе. Он готов развеселить их еще больше. Зачем им в самом деле с такими трудностями ловить мух стаканом? Это тяжело и неудобно. Пенек смастерит им тут же, на месте, две хлопушки. Он только сбегает на кухню — нужен ножик и несколько щепочек. Нет, постой! Нужна еще бечевочка.
— Ну-ка, Авремеле, найди бечевочку! Быстро! Сейчас ты пойдешь охотиться на мух не с пустыми руками, а по-настоящему! Мухобоем станешь!
Но когда Авремеле возвращается с бечевкой, Хайкеле вцепляется в него пухлыми ручками, пытается вырвать веревочку из рук брата. Оба орут. Пронзительный визг наполняет комнату. Ударом ножки Авремеле опрокидывает сестренку наземь. Та ревет благим матом. Обиженно плача, она карабкается на кушетку и тут же быстро засыпает. Она привыкла, чтобы ее в этот час укладывали спать.
Похоже, что теперь никто больше не помешает смастерить хлопушку. Но нет! Пенек и оглянуться не успел, как Авремеле схватил острый нож, чтобы острогать щепку, и глубоко порезал палец. Мальчик взвыл не столько от боли, сколько от испуга. Из пальчика капала кровь. Пенек побежал в чулан, набрал там паутины и наложил ее на порезанный пальчик. Авремеле долго не унимался, все боялся, что палец придется отрезать. Но в конце концов он забрался на кушетку к спящей сестренке, немного поплакал еще и уснул.
Теперь Пенек мог подумать о еде: его с утра мучил голод.
Из небольшого некрашеного буфетика хитро подмигивала соблазнительная половинка красного арбуза, словно уговаривала: укради меня! Съешь меня!
В том же буфетике Пенек нашел початый каравай полубелого хлеба — «Цирлин хлеб». Он был всегда черствый, сероватый, похожий на заболевшего человека, но все же чем-то вкусный. Его любит даже Шейндл-важная. Когда достопочтенная сестра гостит в доме, к Цирель посылают за этим хлебом.
Пенек, хотя и был голоден словно после поста, все же ел этот хлеб как-то нехотя: ему казалось, что хлеб пахнет потом Цирлиных пальцев, месивших тесто.
Утолив голод, Пенек заскучал. У него пропала всякая охота делать хлопушку. Вскоре надоело ему и сторожить спящих ребят. Однако уйти, бросить дом без присмотра он не хотел. Пенек — человек положительный. Обещать и не исполнить — не в его обычае. А тем более не мог он поступить дурно с Цирель. Она близка ему так же, как и маляр Нахман.
Пенек стал бродить по дому. Заглянул в кладовую, в сени и, как свой человек, забрался по лесенке даже на чердак. Он помнил, что там в дальнем углу, среди разной рухляди и поломанной мебели, в пыльном сумраке лежат несколько больших мешков, доверху набитых книгами.
Еще при жизни Хаима Пенек не раз заглядывал сюда. Бывало, вынимал он наудачу из мешка книгу, разглядывал еврейские буквы, такие же, как и в библии. Он пробовал читать их и удивлялся: каждое слово в отдельности понятно.
Эти тяжелые книги, казалось ему, похожи на людей, некогда почтенных, а ныне впавших в немилость. Как-то на чердаке в синагоге Пенек обнаружил истрепанные, уже негодные молитвенники и разрозненные страницы из богословских книг. По заведенному обычаю, их там бережно хранили, как останки святых. Пенеку казалось, что книги на чердаке Цирель и груды страниц на синагогальном чердаке связаны общей судьбой. Однако раа Цирлины книги хранятся не там, не в синагоге, значит, они какие-то «иные».
Из лежавшего в углу мешка, наполовину пустого, Пенек извлек тоненькую, узкую книжку в тисненом переплете с черным коленкоровым корешком. От книги пахло плесенью и переплетным клеем. Книжка была старенькая, а переплет новый.
«Довольно красивая книжечка! — подумал Пенек. — Человек, которому она принадлежала, видно, ею очень дорожил — не поскупился на красивый переплет».
Перелистав несколько страничек, Пенек убедился: слова точь-в-точь такие же, как в библии, которую он изучал в хедере.
Тут он забыл о всех своих горестях, растянулся на сене у чердачного оконца и стал читать, переводя слово за словом, как в хедере:
— «Boir» — в городе… «Madrid» — Мадриде… «hahemiso» — шумном…
Пенек задумался: «Большой, должно быть, город, если так шумно на улицах, должно быть, много карет, всадников, пешеходов, блудницы на каждом углу, как это сказано о нем в библии: „Горе кровожадному городу: весь он полон разбоя, не прекращается в нем грабеж. Только и слышишь хлопанье бича и стук вертящихся колес, ржание коня и грохот скачущей колесницы“».
У Пенека такое чувство, точно он слишком далеко забрался в этот большой город.
И вдруг из-за строк книги выглянули: главная площадь Мадрида, — церковный перезвон, громадная процессия, множество духовенства в золоченых ризах с крестами в руках, дымящиеся кадила и бесчисленные толпы людей, потоками приливающие со всех концов города. Посреди площади — пылающий костер, окруженный монахами. Пенек сообразил: «Инквизиция!»
«Инквизиция» для Пенека знакомое слово. Пенек немало слышал об инквизиции и дома и в хедере. Но в книжечке о ней повествовалось необычайными древними словами, совсем как в библии, и эти старинные слова страшно отдаляли события, как перевернутый бинокль Шейндл-важной, когда Пенеку удавалось в него посмотреть. Все рассказы в книге могли быть выдумкой, как и всякий рассказ, — это Пенек знал. Но он все же думал о прочитанном, как о чем-то очень важном, что необходимо запомнить, хотя неизвестно для чего. Скоро рассказ до того увлек мальчика, что он забыл обо всем на свете… К костру, пылавшему на улицах Мадрида, вели еврея со всей семьей. Еврей был в праздничных одеждах. Его взволнованное лицо излучало свет. Глаза сверкали и улыбались. Пенек недоумевал: «С чего это на него такое веселье напало? Ведь его сейчас сожгут вместе с женой и детьми».