С минуту он постоял у открытой двери с поникшей головой. Потом, вторично кивнув в сторону дома, спросил:
— Не знаешь, там все еще не решили? Насчет изгороди?
Янкл нехотя ответил:
— Вам здорово везет. Вы прямо в сорочке родились. Сегодня примчалась она… эта самая. Ночевать останется. Можете к вечеру прийти и в ее честь зажечь фонари во дворе.
Но Нахману, видно, было не до шуток. Не за тем он сюда пришел. Он был до того озабочен, что даже не задал своего обычного вопроса: «Что же я буду теперь делать?»
Ах, этот мрачный, удрученный своими горестями бедняга Нахман! Сюда, к дверям конюшни, доносились дразнящие вкусные запахи всевозможных яств, приготовляемых на барской кухне. Горемыка Нахман и эти кричащие аппетитные ароматы — как много они могли бы сказать друг другу!
Нахман посмотрел на Янкла блуждающим взором.
— Поверишь ли, — сказал он, — мне снится по ночам: хожу я по городку и всюду стекла бью, во всех домах… как-то так, без всякой цели. Не припомню дня, когда я досыта наелся… А о жарком и говорить не приходится…
Недели две назад несчастному Нахману все же как-то повезло: удалось покрасить водосточные трубы в доме Левина. На заработанные деньги Нахман надеялся протянуть осенние праздники, кое-как свести концы с концами. Но мечты не сбылись: дыр оказалось больше, чем денег.
Покончив с окраской труб, Нахман нацелился было на полинявшую ограду, отделявшую сад от двора в доме Левина. Еще до Нового года он об этом не раз говорил:
— До осенних дождей еще с добрый месяц осталось. Если ограду сейчас покрасить, она не то что раз, она два раза просохнуть успеет.
Еще он сказал в «доме»:
— Ваш забор можно покрасить белилами, а верх — зеленой краской. Весь дом, понятное дело, примет другой вид. Даже странно, что я о вашем доме заботиться должен!
Ему ответили:
— Мы подумаем. Мы вас известим.
За этим-то ответом Нахман сейчас и явился. Он спросил у Янкла:
— Может, растолкуете: сколько же должно пройти времени, пока богачи дадут ответ?
Пенек весь поглощен этим разговором. Не отрываясь глядит он то на Янкла, то на Нахмана, ловит каждое их слово. Голова его полна неясных образов.
«Дом», вкусные кухонные запахи, день рождения Фолика — все это ему представляется одной стороной картины. Нахман и Янкл — другой. Он, Пенек, всеми думами и чувствами здесь, в конюшне, на стороне Нахмана и Янкла. Пенек вспомнил, как обращаются с ним домашние: брезгливо, как с чем-то нечистым, словно, прикоснувшись к нему, нужно тотчас же помыть руки. С тел пор как он бросал камнями в Фолика — в первый день Нового года, — с ним уже даже и за обедом не заговаривают, не обращают на него внимания, словно к столу присоединилось существо непрошеное и нечистое. Лишь косые взгляды домашних дают понять, что за него решили взяться. Это будет скоро. Пусть только пройдут судный день и праздники!
Тут Пенек слышит, как Янкл советует Нахману:
— Попытайтесь, авось вам удастся. Лучше всего, если вы застанете старика одного…
В таком случае Пенек немедленно побежит в дом и узнает, сможет ли Нахман чего-либо добиться сегодня. Но, войдя в кухню, Пенек убеждается, что в доме много гостей — и здешних, и приезжих с сахарного завода, расположенного по соседству с винокурней Шейндл-важной. Стало быть, Пенеку нельзя и сунуться в комнаты. И о том, чтобы застать отца наедине, сейчас нечего и думать. Когда господа с сахарного завода приезжают в «дом», так это не просто в гости, а для деловых разговоров с отцом. Пенек задумывается, присматриваясь к хлопотливой суетне на кухне. У кухарки, старухи Хаи, головной платок съехал на плечи. Приплюснутый нос кухарки вспотел, он влажен, как набухшая фасоль, ее седые волосы прилипли к щекам. Две служанки перетирают тарелки, рюмки, бокалы, блюда. Шейндл-долговязая то и дело забегает на кухню, подхватывает длинными руками тесно уставленный поднос и исчезает с ним во внутренних комнатах. Рассеянным взглядом Шейндл-долговязая окидывает Пенека и на ходу бросает ему:
— Ну и достанется тебе, Пендрик. Очень нужно было тебе швырять камнями в Фолика, да еще в праздник. Сам ведь знаешь, мама только и ждет случая придраться к тебе, а ты ей в этом помогаешь!
Пенеку ясно: значит, мать об этом рассказала за столом, при всех гостях…
Так она поступает всегда; этим она оберегает себя от упреков в беспричинной неприязни к сыну.
С минуту Пенек размышляет; ему кажется, что он швырнул камнем не только в Фолика, но и в самый новогодний грозный праздник. Если так, то он пропал — это уж наверняка. Пропал на веки вечные, шутка ли — повздорить с таким праздником.
Впрочем, долго задумываться об этом Пенек не собирается. Он потихоньку улизнул во двор и направился к Цирель. Как хорошо, что у Цирель есть свой дом и на нем чердак. Вспомнишь о лежащих там книгах, сразу. забудешь все печали, и на душе станет тепло.
Вот он опять на чердаке. Пенек долго роется в мешках, наконец находит подходящую для чтения книгу. Книга эта значительно толще первой, зато легче читается. Рассказ в ней начинается простыми словами:
«Блуждаю я по жизненным стезям… Блуждаю и блуждаю…»
Тут Пенек крепко задумался: кто-то заблудился… Должно быть, давно заблудился, если трижды повторяет: «блуждаю, блуждаю, блуждаю». «По стезям», значит — по дороге… Удивительно, как это можно заблудиться на дороге, если она «жизненная»? Ведь это не лес? Даже смешно выходит, так же смешно, как однажды Буня сказала: «Спрятала в уголке посреди комнаты»…
Все же чем дальше Пенек читал книгу, тем сильнее она его захватывала. Вместе с беспризорным мальчиком, героем рассказа, он, переходя из города в город, бродил среди каких-то отвратительных святош. Пенек испытывал такое чувство, словно этой странной, потусторонней жизнью он жил еще до своего рождения.
Он крепко подружился с мальчиком, героем рассказа, и в каждом городе, куда они попадали вдвоем, Пенеку хотелось остаться, чтобы работать, как Борух, у жестянщика, но мальчик-скиталец увлекал его все дальше и дальше…
С той поры Пенек стал ежедневно навещать дом Цирель. Он приходил туда рано утром, играл недолго с детьми и затем, делая вид, что уходит, вежливо прощался с Цирель:
— До свидания, я ухожу!
Но, пошатавшись некоторое время по улице, он вновь пробирался, крадучись, через сени на чердак к книгам. А к вечеру, бледными сумерками, в чаду от многочисленных прочитанных им страниц, тем же путем незаметно ускользал на улицу.
Однажды он подслушал, как Цирель жаловалась в «доме»:
— Не пойму я, что творится с дверьми! Днем закрываю их изнутри на засов, а перед сном смотрю — засов отодвинут, дверь еле прикрыта…
Всем в доме от рассказа Цирель стало жутко. Верно, через эту дверь к Цирель в сени ежедневно пробирается дух ее покойного мужа, Хаима…
Пенеку стало жаль бедную Цирель:
— Еще, пожалуй, обворуют… Последние крохи заберут.
Однако помочь ей он ничем не мог. Отказаться от посещения чердака и чтения книг значило отдать себя во власть прежних неотвязных мыслей. «Нет, — твердо решил Пенек, — уж лучше забываться, уж лучше скитаться с тем мальчиком из города в город».
В «доме» строго соблюдали старинные обряды. В канун великого поста — судного дня — все в доме, даже прислуга, должны были читать молитвы: мужчины над петухом, женщины над курицей. Силой этой молитвы грехи перегонялись на мирно кудахтавшую птицу.
Кур задолго до кануна праздника откармливали, после молитвы резали и съедали в последнюю трапезу перед постом.
За день до праздника, под вечер, неожиданно обнаружилось, что для Пенека не хватает петуха. На кухне все сочувствовали Пенеку и возбужденно препирались о том, кто виноват в этом.
Старуха Хая перекричала всех:
— Я кухарка, я не бухгалтер… К «менинам» велели зарезать двух куриц да трех петухов… Я так и сделала…
Вот Пенек и остался без петуха.
На кухне вдруг появилась мать.
— Тише, — сказала она. — В чем дело? Подумаешь, несчастье какое! Пенек прочтет молитву без петуха. Как-нибудь обойдется…
Пенеку стало не по себе. Ему не хотелось оставаться на кухне. Он вышел во двор. Там его остановил Янкл.
— Ты того… — сказал он Пенеку. — Ты бы взял моего петуха. Мне на это наплевать. Не верю я в эту церемонию. По секрету скажу тебе: дурачу я их ежегодно. Забираю петуха на конюшню и никаких молитв не читаю. За нос вожу их.
Янклу хотелось утешить Пенека, рассеять его огорчение.
Но Пенек и слушать не хотел.
— Не надо! — ответил он.
Дело было не в петухе, а в глубокой обиде, нанесенной ему матерью. Пенек чувствовал: мать лишний раз намекнула, что в ее глазах он ниже всех других детей, ниже даже слуг.
Чтобы отомстить за эту обиду, Пенек, едва наступили сумерки, пробрался в курятник и выпустил оттуда на свободу белоснежную, очень почтенную курицу. Эту курицу откармливали еще с середины лета. Она предназначалась для старшей, самой любимой дочери Левина, для Шейндл-важной, которая должна была в канун судного дня прочесть над ней молитвы и тем самым освободиться от своих грехов (на судный день Шейндл-важная приезжала к родителям). Курица была на редкость крупная, степенная, красивая. Янкл в шутку окрестил ее именем местной раввинши: «Иохевед!»
По распоряжению хозяйки курицу держали в отдельной клетке курятника и не подпускали к ней петуха, дабы она — сохрани бог! — не согрешила накануне праздника.
На кухне по этому поводу немало острили:
— Ну и повезло же этой курице!
— Шутка ли! Принять на себя грехи такой праведницы!
— Нагрешила же эта праведница! И за себя и за курицу…
Было совсем темно, когда Пенек прокрался в курятник. Куры мирно спали. Пенек стащил Иохевед с насеста; испуганная курица начала кудахтать, но Пенек погладил ее по головке:
— Тише, дура, я ж спасти тебя хочу…
Зажав курицу под мышкой, Пенек перепрыгнул через дворовую ограду. Там он выпустил курицу на свободу.