— Беги, спасайся!
Курица в темноте точно слепая беспомощно тыкалась в землю и не двигалась с места.
— Ай, беда!
За курами могли явиться ежеминутно. Уже подходило время молитвы.
— Спеши, Иохевед, удирай!
Еще секунда, и они оба попадутся. Достаточно курице закудахтать, ее услышат во дворе. Пенек подхватил курицу и побежал с ней к погосту. В окружавшей его вечерней тьме он вдруг почувствовал себя таким же слепым, как курица. Он пробежал несколько шагов, пригнулся к земле. Пробежал еще немного и вновь припал к земле. Тут он внезапно подумал: «Дома знают, что под вечер курица еще сидела в курятнике. Сразу спохватятся: Иохевед пропала! Подумают, это проделка Янкла. Всем в доме известно, как он недолюбливает Шейндл-важную».
Пенек быстро вернулся в курятник, усадил курицу на прежнее место и посмотрел на нее, как бы извиняясь: «Ну, не обижайся, Иохевед. Зря беспокоил тебя…»
Пенек вернулся в дом, чтобы проверить, не обнаружилась ли его проделка.
В доме было тихо. В большом зале и в пустой столовой чувствовалась близость судного дня, сосредоточенная мрачность и молитвенная скорбь кануна грозного поста. Пахло восковыми свечами.
В освещенном кабинете отец препирался с кассиром Мойше о религиозных правилах, связанных с судным днем и с обрядами покаяния. Левин чуть улыбался иссохшими губами. Он, всегда строго соблюдавший религиозные законы, полуаскет, для которого мысль о еде была противна уже сейчас, за день до наступления поста, чувствовал удовлетворение от сознания, что богатство его никогда не прельщало. На себя лично он никогда не тратил много денег. Всегда воздерживался от всяких суетных удовольствий и отказывал себе во многом.
И в то же время его тревожила мысль: уже одно то, что он доволен собой, не есть ли это сама по себе радость? А коли радость, значит — грех. Закинув голову как ясновидец, он водил бледными костлявыми пальцами по богословской книге, отыскивая нужные строки.
— Вот, смотри, — показал он кассиру Мойше, — сказано: «Вопрошайте бога, пока ясна дорога к нему». Талмуд поясняет: «„Ясная дорога к богу“ — это десять дней покаяния между Новым годом и судным днем. Пусть каждый сын человеческий в эти дни тщательно взвесит, как отойти от зла и сотворить добро».
Кассир Мойше испуганно смотрел из противоположного угла на Михоела Левина, но видел лишь ту часть его широкого полумертвого лица, которая была освещена лампой: горящие глаза да растрепавшуюся пыльно-седую бороду, словно подмигивающую загробному миру. Человеческая жизнь, приближаясь к седьмому десятку, повествовала набожными устами о том, что нужно тщательно взвесить, как «отойти от зла» и «сотворить добро». А за этой жизнью тянулись вслед крупные торговые дела, разные дельцы… От этого человека зависела жизнь тридцати семей его служащих. Они работают на него, помогают ему богатеть и все же относятся к нему с необычайным почтением, всячески подчеркивают, что он кормит их из милости. Но почему маляр Нахман, изнывающий от голода, уверен, что Левин — его благодетель? А Цирель? Родная дочь, получающая от отца еженедельное подаяние, — почему она все-таки считает, что он выдающийся человек, необыкновенный, знаменитый?
На лице у кассира Мойше, словно его вдруг озарило, был написан вопрос: «Неужели так должно быть? Неужели иначе и быть не может?»
Широко раскрытыми глазами Пенек смотрел то на кассира Мойше, то на отца. Ему было не совсем ясно, что именно его интересует в споре этих двух неравных людей. Один из них — богач, хозяин, другой — бедняк, служащий. Но не об этом говорят они. Сегодня они толкуют о том, как «отойти от зла» и «сотворить добро».
Тут какая-то путаница… Путаница…
Опускались сумерки, начинался великий пост судного дня. На краю городка, у входа в большую, жаркую, как баня, битком набитую синагогу, стоял мальчик. Через маленькое оконце он видел: крестьянин, напуганный таинственным еврейским праздником, одиноко отъезжает на своей подводе от городка, спешит в свою деревню. Понукая своих лошадок, он гонит их через мост, подымается в гору. Воз подпрыгивает, едва не опрокидывается, а крестьянин все еще продолжает испуганно нахлестывать скачущих лошадок.
Мальчик, который смотрел ему вслед, был Пенек.
Темнело.
В синагоге, в туманном чаду, мерцали бесчисленные язычки восковых свечей. Готовились к молитве. Сбоку, откуда-то из-за угла, неожиданно донесся истошный молитвенный выкрик Алтера Мейтеса — хриплый, какой-то неестественный, словно бы петух пропел. В длинном до пят белом молитвенном облачении седой Ешуа Фрейдес, с силой отдернув шнурок завесы, за которой хранились старинные свитки Пятикнижия, дерзко огляделся вокруг, как будто он озорно задрал юбку на женщине. Дверцы шкафа распахнулись.
Среди молитвенного шепота Пенек почувствовал себя сиротливо одиноким. Он не молился накануне праздника над петухом, он швырял в своего брата камнями в день Нового года. Вспомнив о только что удиравшем из города крестьянине, он мысленно нашел в нем что-то общее с собой.
Скорбные звуки молитвы действовали на Пенека удручающе, навевали ужас, сливались в одно целое с рассказами об инквизиции, вычитанными в красиво переплетенной книжке. Тускло горящие восковые свечи, словно у изголовья покойника, тихо озаряли под молитвенный напев сказания об инквизиции, мертвые сказания о мертвых людях. Пенек боялся, что все это погрузит его с головой в праздник судного дня.
Но едва закончилась молитва и молящиеся семикратно прокричали неистовыми голосами заключительную строфу последнего псалма, на пороге синагоги неожиданно появилась пожилая женщина. Настороженную тишину прорезал ее скрипучий будничный голос, крик, обращенный к мужу, сидевшему у «восточной» стены:
— Авро-о-ом! Авро-о-ом! Нас обокрали!!
Настороженная тишина — она длилась лишь одно мгновение — перешла в базарный гул. Поднялась суматоха, послышались крики. Опрокидывая аналои, сбивая друг друга с ног, молящиеся кинулись к дверям. Взрослые в молитвенном облачении с юношеской легкостью прыгали через головы и плечи стоящих впереди, толкались в дверях, лезли в окна. Все ринулись домой проверить, цело ли их добро.
В глубоком изумлении, не веря своим глазам, Пенек озирался и видел, как пустеет огромная синагога. Это Пенек надолго запомнил. Позднее, в юношеские годы, он понял смысл виденного: этим зажиточным святошам их добро дороже и бога, и судного дня!
В ушах Пенека все еще звучал крик женщины: «Авро-о-о-ом, нас обокрали!» — голос, заглушивший все молитвенные песнопения.
Теперь Пенек уже не испытывал ни малейшего раскаяния в том, что он в праздник Нового года швырял камнями в брата.
Глава шестнадцатая
Стояла поздняя осень.
Невзрачный, худощавый учитель взялся «образумить Пенека», «выбить из него дурь».
Имя учителя Шлойме-Довид.
Вот его наружность. Рябоватое, колючее, обросшее редкой растительностью личико, испещренное разными приметами, как бы нарочно, чтобы оно не затерялось среди тысяч других лиц. На этом личике один глаз всегда зажмурен от злобы и зависти к чужому достатку. Другой глаз открыт — он проклинает весь мир.
Вот цена, назначенная учителем за то, чтобы «образумить Пенека», «выбить из него дурь»:
— Сто рублей за зиму. Это без запроса.
Так он и сказал:
— Не будем торговаться. За эту цену я давал в деревне уроки сыну одного зажиточного человека, и паренек уже научился многому. Но с ним другая беда была: лазил куда не надо…
Мать Пенека пригласила учителя к себе и там вела с ним переговоры. Она изложила свои условия по пунктам:
— …Не отпускать Пенека от себя целый день, с утра до позднего вечера.
— …Обед для Пенека будут приносить к вам на дом.
— …Главное — не церемоньтесь с ним… Не то я заберу его у вас посреди зимы. Я хочу, чтобы вы это запомнили.
Так она и сказала:
— Если вы действительно надеетесь выбить из него дурь, то не стесняйтесь. Муж мне говорил: богословские книги вы знаете. Но тут не только в этом дело. Сами знаете, каков этот мальчик. Он большое несчастье для меня…
Шлойме-Довид глядел на нее правым глазом, — этот глаз если не проклинал никого, то казался незрячим, словно был закрыт бельмом. Шлойме-Довид сказал:
— Положитесь на меня. Уж коли я взялся, то будьте спокойны. В добрый час!
Дома он рассказал обо всем своей жене, благочестивой Саре-Либе.
Они были довольны, получив сто рублей и спрятав их в сундук. Сара-Либа сказала:
— Ну, вот видишь. Тревожились мы с тобой: чем проживем зиму. А пути господни неисповедимы. Бог знает, как доставить человеку заработок.
Пенек ничего не подозревал.
Было слякотное осеннее утро. Шейндл-долговязая вернулась на кухню из внутренних комнат. В доме ей доверяли ключи от всех шкафов — тем более ей доверили Пенека. Она держала в руках пальтишко мальчика. Она обвела всех на кухне блуждающим взглядом черных горящих глаз, увидела Пенека, испустила клокочущий звук, словно полоскала горло:
— Поди сюда…
Она охрипла во время осенних праздников. С ней это частенько бывает. Она может охрипнуть даже оттого, что другие кругом много поют.
В ее простуженной груди заскрипели глухие звуки:
— …Вот пальтишко!
— …Надень его, Пенек…
— …Ступай в хедер!
— …К Шлойме-Довиду! Учиться у него будешь.
— …Уж десять пробило!
— …Приказано отправить тебя немедленно…
Пенек почувствовал: все на кухне на него смотрят, словно напоминают ему: «Скоро тебе минет двенадцать. Совсем скоро…»
Пенек натянул на себя пальтишко. Он был спокоен. Он решил: «К Шлойме-Довиду? Ну и пусть! Подумаешь — испугали!»
Не спеша, с легкой душой вышел он из кухни, прошел через двор.
Стоял осенний денек. На улице было слякотно, сыро, пустынно. Свинцовое небо круглые сутки исторгало потоки воды, заливало крыши, водосточные трубы, словно его рвало «дождями нескончаемыми», как во время библейского потопа.