Вечером Янкл вез Левина с вокзала домой. Небо было звездное. Мороз крепчал к ночи. Весело бежали хорошо отдохнувшие гнедые кони. Плавно неслись сани по укатанной мерзлой дороге.
Янкл потом рассказывал на кухне:
— Старик еле выполз из вагона. Я накинул на него енотовую шубу, а он и не сердится. Эге, подумал я, непохоже что-то на него. Укутал я ему ноги медвежьей полостью, он что-то буркнул — голоса не узнать. За всю дорогу хоть бы словечко вымолвил! Обычно в пути ко всему придирается, брюзжит. На этот раз хоть бы что! Зарылся в бараний тулуп и не ворчит, как бывало, — зачем, мол, быстро едешь, зачем плетешься шагом. Ну, думаю я себе, дело дрянь, коли богач не привередничает! Примета плохая!
Было около десяти часов вечера. Пенек только что вернулся от Шлойме-Довида. Вместе с прислугой на кухне он выслушал рассказ Янкла, подумал и шмыгнул к отцу в кабинет. Он пошел посмотреть на отца. В его ушах все еще звенели слова Янкла: коли богач не привередничает — примета плохая…
Случай с Алтером, заставившим Шлойме-Довида забрать куль гречневой муки, обошел весь город. Про Алтера пошла молва:
— До чего этот человек честен!
Пенек думает вот о чем: если молва ходит по городу, то за ней не менее интересно следить, чем за прогулкой иного человека. Любопытно знать, куда молва прежде всего направится и кто ее первый будет приветствовать. В данном случае, по наблюдениям Пенека, молве на окраинах не очень-то повезло. Здесь с закрытием винокуренного завода нужда поползла в окна и щели всех домов. Вот последние новости, принесенные оттуда Пенеком на кухню:
— Столяр Исроел Герш продал свою стельную корову.
И еще:
— Конопатая жена канатного мастера уже опять ходит с брюхом.
А ведь летом он сам слышал, как она голосила по всей улице:
— Надоело мне телиться каждый год!
Что касается бондаря Мойше, то с ним, по словам Пенека, дело обстоит вот как: печь в своем доме он уж и не думает больше топить. Это не печь, говорит он, а грабительница: съедает две охапки дров, прежде чем выдаст чуточку тепла. Когда ему удается раздобыть несколько поленьев, он раскладывает огонь на земляном полу среди комнаты и велит детям греться. В дом не войти. От дыма задохнуться можно. Жена канатчика едва ступила ногой на порог, завопила: «Ой, умру!» — и выбежала вон. Пенек все-таки туда зашел, но ничего не увидел: было очень дымно.
Нет, видать, молва о честности Алтера здесь никому в голову не лезет.
Молва перекочевала на рынок, бродит между лавками, собирает людей в кружок. По вечерам она забирается в синагогу, оттуда ее разносят по зажиточным и богатым домам. Теперь эта молва известна всем и каждому. Лавочники преисполнены набожного восторга и повторяют ответ Алтера: «По мне мир мог бы обойтись без торговли».
Этим ответом восхищаются решительно все, начиная от неистово богомольных Ташкеров, продающих тряпье целыми вагонами, и кончая Гдалье — «птицей палестинской», у которого крестьяне закладывают свои тулупы. Пенек видел своими глазами, как богатый лавочник Арон-Янкелес, повторяя рассказ об Алтере, хлопнул себя три раза по лбу и воскликнул:
— Вот это бесподобно!
Арон-Янкелес ходил целый день по городу, заглядывал к знакомым и все не переставал восхищаться:
— Какой ответ дал Алтер Шлойме-Довиду! Прекрасный ответ!
На следующий день Пенек, пройдя мимо богатой лавки Арона-Янкелеса, решил взглянуть: продолжает ли Арон-Янкелес по-прежнему восхищаться словами Алтера Мейтеса?
Был базарный день. В лавке Арона-Янкелеса полно покупателей. Пенек удивился:
— Смотри! Торгует как ни в чем не бывало. Да еще как! Запрашивает втридорога!
Нет! Уж теперь Пенек никак не поверит, чтобы Алтер, вернув Шлойме-Довиду куль гречневой муки, мог побудить Арона-Янкелеса оставить свою торговлю.
Случай с Алтером, не захотевшим осрамить себя торговлей, дошел и до «дома».
Вот притча, которую Левин по этому поводу вечером рассказал домашним. Это было на следующий день после его возвращения из Киева.
Пенек мог бы притчу пересказать слово в слово, в точности, как ее рассказал отец:
— На шестой день творения, когда уже был создан мир, когда все птицы, все звери, все гады, его населяющие, уже разбрелись по лесам, по горам, по долам, — с небес вдруг раздался вопрошающий глас:
«Звери, птицы, гады, кому из вас охота человеком стать?»
И пронесся этот глас по лесам, по горам, по зеленым долам, где пасутся стада, где рыщут хищные звери, под-стерегая свою добычу.
Задумались звери, птицы и гады.
Как тут быть? Если «стать человеком» — дело голодное, то на черта оно нам! Если же это дело сытное, то не про нас оно писано: все жирные куски, все сытное все равно достанется не нам, а льву. Пускай лев и станет человеком.
На том и порешили.
Три дня подряд лев только и делал, что купался, мылся, чистился. Забросил свой разбойный промысел, лежал на солнышке, жмурясь и предаваясь возвышенным думам: вот, мол, человеком стану! Все представлял себе, — как величественно он будет выглядеть, когда поднимется на задние лапы и зарычит человечьими словами. Но воистину у всякой твари есть свои враги, у льва тем более. Его враг — лисица. Частенько лев вырывает у нее из зубов зайца или другую добычу. И вот лисичка, не долго думая, отправилась в лесную чащу разыскивать слона. Нашла его у водопоя и повела такую речь:
«Послушай ты, туша. Удался ты и ростом, и величиной, и нрав у тебя неплохой, и досуга хоть отбавляй. Чего же ты случай упускаешь? Может, как раз тебя и превратят в человека? Хоть в ловкости ты льву не чета, зато ты наделен осанкой, кротким нравом, да и молва о тебе хорошая пошла. Никого ты не обижаешь. Послушай ты меня: пошевеливайся, не ленись, не дай льву опередить себя. Могу тебя заверить: человеком стать — дело стоящее».
Тут-то и беда: слон — да простит он нам — лентяй изрядный, да к тому же и тварь самодовольная. Расстаться со своей слоновьей важностью ему и в голову не пришло бы. Но тут как раз ему очень комар стал досаждать.
Крошечная тварь, всего-то с блоху величиной, а въелась в спину: ни хоботом не достать, ни хвостом — сосет и сосет без передышки! Слону не так уж и больно, как досадно. Пустился он во все тяжкие: и спиной терся о дерево, но только кожу содрал и дерево вырвал с корнями, и по земле катался, и погружался в болото — а толку никакого: комар все сосет да сосет — хоть в реке топись! И вот надумал слон: послушаю лисицу, пойду представлюсь, авось таким манером от комара спасусь. На все решусь — даже чтоб человеком стать!
Коротко ли, долго ли, пошел представляться. А там уже множество зверей столпилось: ждут.
Первым, понятно, предстал лев, но тут же вскоре к зверям вернулся: лев как лев, только уж очень рассержен. «Не хочу, — рычит он, — ни за какие блага…»
Звери удивлены, любопытно им узнать: что, как и почему? А лев в ответ: «Дело было так. Только представился я, меня и спрашивают: хочешь стать человеком? А я им: давайте потолкуем, в чем тут дело. Дело, — отвечают мне, — большое, всего сразу не расскажешь. Ты только не волнуйся: и в человечьей шкуре хищным промыслом заниматься будешь. Ничего ты не потеряешь. Разве вот что… Пока ты зверь — тебе не дано знать, что заниматься твоим промыслом зазорно и подло. Когда же человеком станешь, все это поймешь, но хищничать по-прежнему будешь».
«И что ж?» — спросили звери.
«Ничего не вышло, — ответил лев, — плюнул я на это дело и отказался».
И тут же, не теряя времени, лев ушел на охоту.
Тогда-то лисичка и подскочила к слону.
«Пойди представься, — затормошила она его, — скорей!»
«Вот еще, — отмахнулся слон, — не пойду. Уж лучше пусть меня комар кусает!»
Сказал — и назад в свои леса. За слоном потянулся и тигр; даже тигру с его кошачьими мозгами стало ясно: овчинка выделки не стоит. После тигра один за другим к своему хищному промыслу потянулись и прочие звери. Никто не прельстился соблазном. Ну, а когда все разошлись, тихо подкралась обезьяна. Она-то и согласилась стать человеком.
В тот вечер лицо Михоела Левина было землисто-серого цвета. Была в нем и желтизна, как в глине.
В конторе за столом, сдерживая душивший его кашель, сидел кассир Мойше, боясь напутать в счетах из-за притчи, в которую он вслушивался. Заложив руки в рукава, приподняв плечо, прислонясь к стене и уткнув нос в бороду, стоял седовласый Ешуа Фрейдес.
У Михоела Левина чем мертвеннее лицо, тем живее горящий взгляд. Точно два раскаленных угля, устремил он взоры на Мойше, на Ешуа, на притаившегося в уголке Пенека.
— Так нас талмуд учит, — закончил Левин, — Адам был когда-то обезьяной. Обезьяна вздумала стать человеком и управлять миром. Ну вот, по-обезьяньи все и вышло…
Пенек в своем углу все еще захвачен образами только что выслушанной сказки. Что-то пришлось ему не по душе в самом конце сказки.
Мальчик видел, как Ешуа с остервенением чешет седую гриву и недовольно морщится.
— Нет, Михоел, — вздохнул он, — ты уж меня извини! — Он на мгновенье застыл с открытым ртом, словно собираясь крикнуть, но закончил совершенно спокойно — Ты уж прости меня. Твоя притча хоть и очень складная, но мне не по вкусу. Так и видно: богачом сочинена.
На лице Михоела Левина гримаса горечи:
— Богачом? Отчего же?
Ешуа Фрейдес:
— Очень просто. Ты объясняешь, что все это, мол, обезьяна натворила. А я тебе скажу вот что: тебе, Михоелу Левину, звериные порядки, может, и по душе, а я с ними не согласен. Я, Ешуа Фрейдес, к ним непричастен. Да и Алтер Мейтес непричастен. Не стриги ты, пожалуйста, всех под одну гребенку!
В глазах у Михоела Левина сверкнул блеск обиды. Такой блеск появляется в глазах у человека, когда товарищи отплывают в лодке, бросив его одного на берегу реки.
— Ну, а талмуд? — возразил Михоел. — Я спрашиваю вас: сказано в талмуде: «Праотец Адам был обезьяной» — или не сказано?
Ешуа Фрейдес не стерпел, сорвался с места, вытащил из книжного шкафа фолиант и, тыча пальцем в страницу текста, стал объяснять ее кассиру. Начались ожесточенные споры и пререкания. Михоел Левин доказывал, что свобода выбор