По ту сторону большого зала, в боковом кабинете, по-мужски твердо шагала Шейндл-важная. Она больше не возвращалась к себе домой. С разгоряченным лицом она диктовала кассиру Мойше деловые письма. Ноздри ее трепетали, как в девичьи годы.
Чем хуже становилось отцу, тем все набожнее становились Фолик и Блюма. Блюма кротко и благочестиво позевывала и, каждую ночь видя во сне, что отец выздоровел, рассказывала об этом Фолику. Отец недолюбливал обоих. Его раздражало, когда они появлялись у него в комнате. Без ведома отца вызвали его старших сыновей, Иону и Шолома. Но в письме к ним не открыли истинной причины вызова. Их просили приехать просто для того, чтобы повидаться.
Мать, раньше державшая себя так, словно она с мужем не в ладах, теперь, в ожидании приезда сыновей, опять стала часто заходить в комнату Михоела и как бы вновь закрепила с ним свою связь. Она велела прибрать по-праздничному весь дом, усиленно топить парадные комнаты, часто их проветривать. Так делалось всегда в ожидании важных гостей.
Буня, торопливо передвигая горшки в пылающей печи, как-то сказала:
— Слава богу, что ни день, то больше работы. — Она заявила хозяйке: — Вол я, по-вашему, что ли? Да и с вола одну шкуру дерут, а не семь… Не вытяну я!
Мать на это ответила:
— Хорошо.
Буня вспыхнула:
— «Хорошему» конца и краю нет.
На кухню поспешно явилась Шейндл-важная. Ноздри у нее трепетали. Она сказала Буне:
— И не стыдно вам? В такое время, когда отец так болен…
Буня оборвала ее:
— А у вас я никогда не одолжалась и вам ничем не обязана!
В «доме» решили подыскать помощницу для Буни, но только приходящую. Обратились для этого к посреднице.
Лучшей «посредницей» — мог бы быть Пенек. Он знает наперечет всех женщин окраины, подходящих для работы на кухне. Хоть для мужчины это и не совсем достойное занятие, все же, если бы его попросили… Он готов на это не столько из стремления помочь «дому», сколько из желания устроить заработок какой-нибудь бедной женщине, хотя бы, скажем, жене бондаря Мойше. Мойше сидит где-то под арестом за кражу досок у Арона-Янкелеса. Жена его, чтобы прокормиться с двумя ребятами, прислуживает на кухне у богомольного Ташкера, который продает тряпье целыми вагонами. Жена Мойше ходит туда по четвергам и пятницам и помогает убирать квартиру к субботе. Приятная она женщина, тихая, бледная, кротко смотрит своими милыми глазами. Пенек готов хоть сейчас бежать на край городка, чтобы еще раз взглянуть на нее и проверить, подойдет ли ей работа на кухне в помощницах у Буни. Будет ли эта работа под стать ее бледному лицу, ее кротким глазам? Пенек знает, что он скоро осиротеет. Ему бы следовало, пожалуй, сидеть все время дома возле больного отца… Но ничего не поделаешь! Жизнь окраины пестра и разнообразна, как изменяющаяся гладь морских просторов. Окраина влечет Пенека к себе, как пчелу.
На окраине — новости.
У стекольщика Доди в четверг днем забрали за долги лошадку. На ней Додя возил по окрестным деревням стекла, вставляя их там в рамы. Лошадка, старая, заезженная, низкорослая, носила кличку «Муцик».
Арест на лошадку наложил ростовщик Гдалье.
Соседи говорили:
— Не лошадь, а видимость одна!
— Благо Додя, не сглазить, был не из слабых. Больше сам подталкивал тележку, чем ее лошадка тащила.
Додя, скупой на слова, видимо, думал об этом по-иному. Потерю лошади воспринял тяжело. В субботу утром он бродил по рынку в изодранной будничной телогрейке, засунув руки в рукава, мрачный, нелюдимый.
Его спросили:
— Что же ты молиться не пошел! Ведь сегодня суббота!
Додя, помолчав, ответил:
— Пиши пропало… Больше молиться я не буду.
— Вот тебе на! — удивлялись люди. — Почему так?
Додя с минуту помолчал, затем, не глядя на собеседника, холодно пробурчал:
— Коли Гдалье и его бог могли оттяпать у меня мою лошадку, то и мне начхать на святые молитвы…
Сказал он, впрочем, еще яснее, заменив слово «начхать» другим, более крепким. Ответ этот скоро стал известен всем набожным евреям городка. В синагоге молящиеся изумлялись:
— Как же у человека язык повернулся на такое богохульство?
— Хам всегда останется хамом! Умерла у него зимой дочь Рива, кормилица всей семьи, — он смолчал; когда же у него забрали эту полудохлую лошаденку, он богохульничать стал!
О богохульстве Доди сообщили Алтеру Мейтесу. Алтер на это сказал:
— Не поверю. Верно, неправду рассказывают. Не мог этот человек произнести такие богохульные слова. Однако, — добавил он, — горько ему, бедняге, на душе, А Гдалье этот, да простит он мне, подло с Додей поступил. Не по-божески.
К Алтеру прибежал сам святоша Ташкер.
— Что же вы молчите! — возмущался он. — Сейчас Додя на базаре и повторяет те же гнусные слова. Сходите, может, уймете его.
Алтер хоть и был очень занят у своих жерновов, все же набросил на себя кафтан, рваный шарф и отправился на базар.
Возле Доди собрались в кружок евреи. Алтер сразу приступил к богохульнику:
— Послушай, Додя, про тебя худая молва пошла, Я не верю, я всем говорю: не может этого быть. Это ложь, клевета, поклеп на тебя возводят…
Додя холодно молчал; окружающие выжидали. Алтер спросил:
— Что ж не отвечаешь?
Додя медленно и упрямо отчеканил:
— Коли бог вместе со своим благочестивым Гдалье мог оттяпать у меня мою лошадку, то и мне нас… на их молитвы.
Пенек немного опоздал. Прибежав на базар, он уже застал только Алтера и Додю. Алтер увещевал:
— …А в-пятых, в священных книгах сказано: «Помни, что возникаешь ты из смердящей капли, что суждено тебе обратиться в добычу червей и что предстоит тебе держать ответ на том свете…» Что же, мало тебе этого? Изволь еще. Там же сказано: «Насильно ты приходишь в этот мир, насильно из него уходишь». И этого тебе мало? Как же ты, зная все это, можешь еще о своей дохлой кляче думать?
Пенеку показалось это странным. Немало и без того горя у Доди, а тут Алтер ему еще перцу подсыпает. Напоминает о смерти, о смердящей капле и подобных неприятных вещах.
Додя молчал.
Алтер спросил:
— Чего же ты молчишь?
Тут Додя вдруг гневно заговорил. Алтер испугался, стал пятиться. Додя, не отставая, наседал на него вплоть до самого дома, осыпал его укорами:
— Ты не наш, нет! Ты ихний лизоблюд, хоть и работаешь как вол. Гдалье со своим богом в свою братию тебя приняли… Тем и подкупили… Продался ты им! Продался с потрохами. Вот что!..
Глава двадцатая
Отец уже редко вставал с постели. Он лежал в тихой комнатке позади большого зала. Пенек знал, что наступит день, когда отца не станет.
Пенек готов скорбеть наравне со всеми в доме. Однако для этого ему чего-то не хватает. Не иначе как всю свою скорбь о том, что смерть безжалостно похищает человека у жизни, он расточил, когда умер муж сестры — Хаим.
В комнату отца больше не пускают посторонних, даже кассира, даже благочестивого лавочника Арона-Янкелеса, поведавшего матери по секрету: «Капиталец, чтоб не сглазить, у меня все растет да растет».
Как-то раз днем пришел Алтер Мейтес. Он уже добрался до дверей Михоела Левина, но Шейндл-важная его остановила:
— Отец сказал, что он чувствует себя лучше. Сейчас он, кажется, заснул.
Она говорила неправду. Отец из своей комнаты услышал голос Алтера и еле произнес уже отвыкшими говорить губами:
— Впустите ко мне этого богатея…
То была его последняя острота.
Потом Алтер жаловался соседям:
— Пошел я к нему, собственно, по делу. Думал выпросить у него немного денег для стекольщика Доди. Длинный разговор с ним имел. Я ему про Додю, а он меня все уговаривает: настоящий богач, мол, не я, а ты. Не в деньгах моя сила…
Когда Алтер собирался покинуть комнату Михоела Левина, тот неожиданно хитро взглянул на него и сказал:
— Так-то оно, Алтер… Так-то оно и есть.
Вообще Левин считал, что из окружающих мало кто понимает его, знает настоящую цену его качествам. Над его чувствами всегда господствовал строгий, бесстрастный разум. А между тем знакомые почему-то полагали, что в голове у него беспорядок. Они так и говорили:
— Михоел Левин человек ума редкого, только ум у него удивительно путаный.
Он всю жизнь убивал в себе желания, во многом себе отказывал, видя в этом что-то вроде жертвы, приносимой им людям. Но окружающие воспринимали его пренебрежение к самому себе как высшую степень себялюбия. А кучер Янкл говорил об этом:
— Все богачи любят привередничать..
Левин всегда поучал своих детей:
— Главное: не обманывать себя.
А самому ему ни разу не пришла в голову мысль, что все его богатство выросло за счет окружающей нищеты, за счет голодной тоски и мук вымирающих от тифа окраин. Он не думал об этом и теперь, когда глаза его, теряя свой блеск, уходили все глубже и глубже под нависшие седые брови. Он жаловался:
— Знал я наизусть весь первый том талмуда… С юношеских лет в памяти осталось. А теперь боюсь, как бы не забыть…
Пенек слышал потом, как домашние восторженно повторяли слова отца и изумлялись:
— Так страдать и сохранять такое самообладание!..
Подобным образом рассуждала, впрочем, только одна сторона.
Пенек пропадал по целым дням на окраинных уличках. Незаметно для самого себя он стал смотреть на все глазами жителей этих окраин; такими глазами он смотрел теперь даже на больного отца. Ему нередко приходилось слышать разговоры женщин, от которых несло удушливым запахом помойных ведер. Они говорили:
— Бедняк кончается тихо, а придет черед помирать богачу, тут гам до небес поднимут.
Больше всего Пенек считался с мнением прислуги на кухне. Там о болезни отца говорили спокойно:
— Затяжное это дело. Канительное.
Во дворе Муня сказал кучеру Янклу:
— Хворать будет долго. Не одна еще неделя пройдет. Мне доктор сказал.
В отцовском кабинете Шейндл-важная с кассиром Мойше подбивали итог в конторских книгах.