— То есть как?
Удачнее Ионы с этими гостями ведет разговоры Шейндл-важная. Прежде всего она радушно усаживает их за чайный стол. Чай, по ее мнению, обладает свойством успокаивать горячих людей.
Она собственноручно кладет сахар в стаканы, справляясь у каждого сердечным, задушевным голоском: какой чай он любит — крепкий, средний или слабый?
Доверчиво и ласково, точно сестра, смотрит она в глава гостю, расспрашивает о его семье. Вообще у нее другой подход к человеку, не такой, как у Ионы. Она «входит в чужое положение», уверяет собеседника, что вполне понимает его, считает его очень умным человеком и именно потому позволяет себе спросить:
— Неужто вы думаете, что из-за каких-нибудь нескольких тысяч рублей мы опозорим имя отца?
Всем своим поведением она дает понять, что ею руководит только любознательность, желание понять собеседника.
Она говорит:
— Интересно, какая психология владеет вами?
Слово «психология» пугает некоторых собеседников. Это слово имеет какое-то отношение к здоровью, а здоровьем каждый дорожит. Один из гостей довольно недружелюбно спросил ее:
— При чем тут психология?
То был рыжий, густо заросший человек, святоша, не поднимавший глаз на женщин. Перед тем как произнести слово и после того, он обычно дважды откашливался.
Он холодно добавил:
— Почему в самом деле я должен полагаться не на письменный договор, а на одну только вашу совесть?
Шейндл-важная обиделась, ее ноздри затрепетали.
— Но как же быть? — недовольно сказала она. — Отца спросить сейчас нельзя. К нему теперь не входят даже родные дети.
Лицо ее вспыхнуло от возмущения:
— К тому же сами вы требуете, чтобы я вам верила на слово, а моему слову не доверяете…
Рыжий собеседник, опустив мигающие глаза, кашлянул раз-другой и не ответил ни слова. Присутствовавший при этом Пенек тихо вышел во двор и попробовал кашлянуть так, как это делал гость. Попробовал раз-другой, ничего — похоже! Как раз в этот момент во двор вышел Иона. Он заметил упражнения Пенека и удивленно спросил:
— Что это ты делаешь? Что это за кашель?
Пенек не знал, что ему ответить. Тогда Иона наградил его оплеухой, присовокупив:
— Чем ты занимаешься? Не знаешь, что ли, как тяжело болен отец?
Пенек кинулся на брата с кулаками. Но Иона был сильнее, и Пенек пустил в ход зубы, — настолько он был взбешен тем, что Иона пытается присвоить себе права отца. Иона злобно отшвырнул его от себя и пошел в дальний угол двора, в уборную. Пенек подкрался к уборной, запер ее снаружи и удрал. Пусть новый отец посидит там, постучит в дверь! Хорош у него будет вид, когда весь дом сбежится, чтобы выпустить его из уборной!
Вечером Пенек возвратился домой с опаской. Но страх его был напрасен. Из уборной, как это потом выяснилось, Иону выпустил кучер Янкл. Помимо него, никто не видел беспомощного положения Ионы.
— Дурачок ты! — сказал, смеясь, кучер. — Иона смолчит. Ему ведь стыдно рассказывать об этом.
На кухне помимо Буни работала жена бондаря Мойше — Мехця. Сам Мойше, отбыв в соседнем городке наказание за кражу досок Арона-Янкелеса, не вернулся домой. Он пустился по белу свету в поисках счастья, — уж таков был этот человек! Встречного подводчика он попросил сообщить жене:
— Передай моей Мехце: либо в золоченой карете вернусь, либо в кандалах меня приведут.
Соседи говорили:
— Не вернется Мойше! Не видать ей его больше, как ушей своих…
По лицу Мехци трудно было понять, дошли ли до нее эти разговоры, так покорна, тиха и безответна была она. Раз только рассказала она на кухне о семье богатых Ташкеров, где она служила раньше, о том, какая неряха и злюка жена Ташкера; а уж скупа до того, что даже достаточно хлеба не дает прислуге.
Пенек тоже кое-что знал об этой растяпе, жене Ташкера. Он рассказал об этом на кухне: жена Ташкера как-то пришла в хедер, где в числе других ребят учился и ее единственный сын, балованный, дерзкий мальчишка. Она потребовала объяснения у учителя:
— Почему вы вчера ударили моего мальчика?
— За дело… — буркнул учитель. — Он заслужил это — скандалист он, буянит очень.
— Странный вы человек, — сказала жена Ташкера. — Вы бы лучше наказали какого-нибудь другого мальчика, а мой запомнил бы это и побоялся шалить…
На кухне это вызвало всеобщее возмущение. Буня сказала:
— Не пойму я, как это у нее наглости хватило? Какая дрянь! Богатым, значит, все позволено? Нам, бедным людям, такая штука и в голову не взбредет.
Кучер Янкл заметил:
— Ну да! Бедняк, когда поспорит, может в кровь избить, изувечить, даже насмерть убить. Но пакостить, как эта Ташкериха, он не станет…
За окном садилось весеннее солнце, такое же дымное, как и все вокруг, как и весь «дом» с больным отцом в дальней комнате.
Пенек вспомнил о бедных уличках окраины, о Нахмане, Борухе, о домике портного Исроела, где для него шьют костюм, о Шмелеке…
Ах да! Он сегодня еще не отнес Цолеку еды, чуть не забыл об этом! Нужно срочно стянуть что-нибудь съестное и побежать к Шмелеку. Ну и обузу взвалил на себя Пенек!
Пенек вспоминает распрю между портным Исроелом и подмастерьем Шмелеком, в которую он, Пенек, впутался. Да и, кроме того, костюм… Беда одна! Что будет, когда Исроел сошьет и принесет его сюда в «дом»!..
Шалый, сумасшедший день выдался в городке. Это было в самый полдень.
Со всех окраин люди бежали взглянуть на подкатившую к «дому» нарядную зеленую карету на дутых шинах, закрытую со всех сторон, сверкавшую черным лаком. У запряженных в карету холеных английских рысаков бабки были обмотаны белым полотном.
В толпе нашлись охотники взглянуть лошадям под брюхо.
— Ну что? — спрашивали окружающие. — Жеребцы?
— Ого! Самые настоящие!
В толпе переговаривались:
— Большие баре иначе как на жеребцах и ездить не станут…
Муне посчастливилось открыть дверцу кареты. Он успел заглянуть внутрь, увидеть мягкие упругие подушки на сиденье голубого плюша.
— Ни за что не сел бы на них, — уверял Муня, — хоть озолоти меня. Боялся бы запачкать.
В карете прибыл сын Иойнисона — Шавель — с Верхнепольского сахарного завода. Он приехал «навестить больного». Впрочем, его приезд можно было объяснить и по-иному: нужно же было ему в конце концов осмотреть самому местный винокуренный завод, купленный им за глаза на слом.
Его отец, старый арендатор Верхнепольского сахарного завода, онемечившийся Иойнисон, проповедник «трех сил», задумал все очень хитро. Прикинувшись больным, он отрядил к Левину своего сына — не арендатора, а настоящего хозяина сахарных заводов. Этим старый Иойнисон как бы подчеркивал уважение, оказываемое «дому». Одновременно он достигал и другой цели. Ему уже надоело писать письма, всячески доказывая Михоелу Левину, что тот должен освободить его от участия в злосчастном пивоваренном заводе: «Одно из двух: либо я выхожу из компании, либо как участник имею равный с вами голос и могу требовать ликвидации предприятия и продажи завода на слом», «…нести ежегодно убытки я больше не намерен», «до этого пункта мы шли с вами вместе, а дальше мне не по пути… как это сказано в библии: „И вышел Яков из Вифлеема…“»
Старый Иойнисон не мог себе простить, что так глупо влез своим капиталом в гиблое дело. Михоел Левин имел в этом предприятии долю большую, чем все прочие участники, вместе взятые, и мог делать что ему заблагорассудится. Старик Иойнисон полагал, что уговоры его сына-миллионера, владельца трех свеклосахарных заводов, могут оказать воздействие на Михоела Левина и его детей. Уж одно то, что в доме появится столь высокий гость, должно возыметь свое действие. Сын его не какой-нибудь мелкий арендатор, а магнат, крупный миллионер!
Шавель рыжеват. Его маленькая, по-французски подстриженная бородка выглядит приклеенной. Он не такой рослый, каким кажется с первого взгляда; он очень мало похож на еврея, очень мало — на нееврея. Он — особая раса.
Шавель — крупный миллионер: у него два собственных сахарных завода в округе, а третий он строит в ближайшем городке. Для того он и купил на слом местный винокуренный завод. Этим он обеспечит свою постройку кирпичом и другими материалами и обезопасит себя от чьих бы то ни было попыток построить у него под носом сахарный завод.
Шавель — миллионер молодой. Ему еще нет и сорока. Его богатство только растет.
Со всех окраин люди бежали поглазеть не столько на роскошную карету, сколько на самого богача.
Город словно опьянел. В жалких лачугах, напоминавших землянки, где неделями не видят горячей пищи, людей неожиданно обуяло жгучее любопытство: хотелось собственными глазами взглянуть на миллионщика. Бежали к дому точно в панике, не рассуждая, охваченные неясными смутными мыслями о Шавеле. Люди бессознательно стремились взглянуть на человека, съедающего их обеды, погружающего их в тоску, унизительную голодную тоску о куске мяса, в вечную возню с заплатанной одеждой, залатанной обувью. Люди бежали, словно стремясь унизить себя и еще острее рядом с миллионером ощутить позор своей нищеты.
Для Шавеля это означало: ему «оказывают почет».
Пенек побежал вместе с толпой, обуреваемый теми же чувствами, что и все. Перед этим он мирно шел по улице и был на полпути от квартиры Шмелека к дому портного Исроела, как вдруг увидел, что люди бегут к «дому» из всех закоулков, со всех концов города.
Пенек почувствовал: надвигается что-то необычное, особенное.
Вместе с другими он подбежал к «дому», постоял в толпе, окружавшей карету, осматривая в ней каждую мелочь и подобно другим смутно чувствуя, что Шавель — источник его унижения, виновник того, что он, Пенек, не смеет выглянуть из кухни, когда в доме гости.
Так же, как и другие, мальчик испытывал жгучее желание взглянуть на Шавеля, чего бы это ему ни стоило.
Пенек вбежал в кухню, разгоряченный, и стремительно вскрикнул:
— Где он?
Люди смотрели на его грязный поношенный костюм, на немытое лицо.