В гуще толпы виднеется несуразная, взъерошенная фигура бедной женщины. Это веснушчатая жена канатчика. От нее разит резким запахом грудных младенцев, которых она с точностью часового механизма рожает ежегодно к концу зимы. Она вся охвачена желанием пробиться как можно ближе к умирающему богачу, на ее лице мелкими жемчужными каплями выступает пот. Подойдя вплотную к кровати, она высовывает кончик языка, словно собирается выкинуть смешную штуку, и щиплет пониже поясницы стоящего перед ней великана Фройку.
— Отойди, — шепчет она, — пропусти меня.
Ей хочется, чтобы Фройка сию же минуту уступил ей место у кровати умирающего.
— Дай посмотреть!
Она игриво косится на атлетическую фигуру Фройки. Взгляд ее полон вожделения.
— Черти бы тебя побрали! — шепчет она парню на ухо. — Когда же ты наконец женишься?
В обычное время вряд ли поддалась бы искушению эта женщина, ежегодно против своей воли рожающая детей. Но теперь особое время: теперь умирает местный богач.
— Фройка, — шепчет она, — бррр! Проваливай! Не трогай меня! Околеть тебе! Убирайся! Слышишь?
Нет, Пенек не поверит басням, что эти люди пришли сюда «назидания ради». Не такие лица бывают у людей, ищущих «назидания». Тут же, в комнате, некоторые из толпы, встретив взгляд Пенека, чуть заметно, с игривостью подмигивают ему. Это должно означать:
— Хорошо?..
— Как по-твоему, Пенек?
Красный, точно сейчас из бани, с маслеными глазками, сапожник Рахмиел проталкивается обратно в большой зал. Увидев в комнате новую группу людей, он начинает сыпать остротами с таким видом, точно раздает всем медовые пряники:
— Говорят, земля круглая, а я говорю: скользкая она. Ведь видно же: идут по ней да падают. Не спасают и золотые подковы.
Кажется, ему самому теперь доставляет некоторое удовольствие мысль, что земля кругла и золотые подковы не предохраняют от падения. Окружающие слушают его с удовольствием, словно и впрямь он угощает их пряниками. Все же приходится признать, что никто из умиравших зимой на окраине от тифа не собирал вокруг своего смертного одра такой толпы. Ремесленный люд не бросал тогда работы, чтобы бежать к умирающему. Ясно: здесь, в «доме», все же происходит нечто значительное, чего Пенек понять не может. Ему еще нет и тринадцати лет. Это, однако, не значит, что он не поймет этого впоследствии. Пенек — человек, старательно накапливающий наблюдения, подобно муравью, хлопотливо собирающему запасы на зиму.
Пенек и минуты не может усидеть на месте. Он без отдыха снует то среди людей, наполняющих комнаты, то в толпе, собравшейся у «дома». Выйдя на улицу, он чувствует боль в заплаканных глазах, — вероятно оттого, что день необычайно ярок, по-летнему зноен. Солнце заглядывает всем в лица и, кажется, вот-вот защебечет, как птичка.
Нижняя губа Пенека вздувается, синеет: мальчик вспоминает винокуренный завод отца. Он вспоминает не столько самый завод, сколько сырой подвал в большом жарком корпусе и одноглазого мальчика-украинца, который целыми днями погоняет лошадей и кружится вместе с ними. Все, что Пенек видел там, всплывает теперь перед его глазами с поражающей отчетливостью: взопревшие лошади ускоряют свой бег, зловонные капли падают гуще и чаще, а голосок мальчика звенит, словно возвещает миру:
— Но, Дереш!
— Пошла, Каштанка!
Пенек больше не видит бьющего в глаза солнца, забывает о наполняющей комнату толпе, о людях, собравшихся у крыльца «дома». Пенеку кажется, что, даже стоя на месте, неподвижно, он делает нечто нужное, значительное. Ему странно: отец, вероятно, сегодня умрет, а вот мальчик в сырой яме на отцовском заводе будет все кружиться да кружиться.
Пенек и сам не знает, что это: мысль или чувство? Он точно в чаду и не может сообразить, как долго простоял на улице близ «дома». Вдруг он слышит, что его кто-то зовет, — перед ним стоит Янкл.
— Ступай в дом…
Какой-то тайный голос шепчет мальчику: «Поспеши, начинается!»
Белокурая бородка Янкла старательно расчесана, В праздничной синей куртке он выглядит так, словно пришел прощаться перед тем, как навсегда покинуть «дом». До сего дня Пенек не может понять: «смерть кладет конец жизни», а между тем кто-то тогда сказал:
— Поспеши — начинается.
Под носом у самых ноздрей лежит гусиное перышко. Лежит совершенно неподвижно.
В этой комнате все бессмысленно мертво. Только в перышке виднеется жизнь, чувствуется что-то почти разумное.
Ешуа Фрейдес что-то проделывает этим перышком возле отца.
Ешуа чувствует себя главнокомандующим: ведь дело идет о том, чтобы переправить набожного богача на тот свет. Шейндл-долговязая визжит как безумная и бешеными прыжками, с ключами в руке, бросается бежать, заслышав команду Ешуа:
— Чистую простыню!
Все последующее оставило слабые следы в памяти Пенека.
Над телом отца громко плакали дети. Их пугали мысли о наследстве, все чаще приходившие им в голову. От этого они плакали еще громче. Сухо, без слез всхлипывал зять Бериш. Словно он на самом деле был потомком царя Давида и ему поэтому не пристало лить слезы. Мать часто падала в обморок.
Несколько дней спустя Пенек слышал, как она в кругу семьи жаловалась на отца:
— Пусть на том свете господь обойдется с ним лучше, чем он обошелся со мной в своем завещании.
Потом были похороны: парадные, многолюдные, торжественные.
Пенеку казалось, что многие из шедших за гробом почти веселы.
Огромная толпа, не жалея сил, плетется за гробом пешком к далекому кладбищу, чтобы собственными глазами увидеть, как опускают в могилу самого богатого в городе человека. В центре толпы, в экипаже, едут мать и дети. На козлах, рядом с кучером Янклом, сидит Пенек. Всю дорогу он грызет себя: среди мальчишек, бегущих за экипажем, находится и Борух.
Пенек чувствует, что Борух никогда не простит ни ему, ни себе, что приходится бежать за экипажем.
«Зачем он бежит?» — с возмущением думает Пенек.
Как будто нарочно, Борух, следуя за экипажем, упорно глядит в глаза Пенеку. Пенек отворачивается, но, оглянувшись еще раз, видит: слава богу! Борух свернул в сторону на дорогу, ведущую к опустевшему винокуренному заводу. Должно быть, он направляется к Иослу. Зачем ему так спешно понадобился Иосл?..
Во дворе заброшенного завода, позади дома, где жил Эйсман, на весенней ранней травке сидела Ольга, старшая дочь Эйсмана, недавно приехавшая к родным погостить. Ольга была в одном лифчике — ее руки совершенно обнажены, все это словно назло городским обывателям, наградившим ее кличкой: «Заклятый враг царя».
Ольге нипочем сидеть несколько месяцев в тюрьме и, освободившись, через некоторое время снова сесть. В промежутке между двумя арестами она работает в соседнем городе у ювелира.
Здесь удивлялись:
— Виданное ли это дело, чтобы девушка работала часовщиком?
И еще говорили о ней:
— Если бы не огненно-рыжие волосы, она была бы красавицей.
Возле Ольги полукругом на траве расположились: ее двенадцатилетняя сестренка Маня, Иосл, выросший вместе с Маней на заводе, Нахке, товарищ Иосла. Ольга читала детям «Пчелы» Писарева. Больше объясняла, чем читала. Черномазый Иосл с красиво изогнутым носиком и живыми, плутовскими глазками — в них скачут бесенята — быстро уловил смысл: речь идет не о пчелах только, а о рабочих людях и бездельниках. Иосл вообще все усваивает так же легко, как легко овладел слесарным мастерством.
Нахке не все понимал потому, что беседа шла на русском языке, и потому, что под голыми руками Ольги виднелись рыженькие подмышки, а Нахке было уже четырнадцать лет (несколько лет спустя он сам признался в этом Пенеку).
Ольга дошла до того места, где говорится, как рабочие пчелы убивают трутней. Это понял и Нахке, заявивший уверенно:
— Так будет и у людей.
Маня усмехнулась.
Ольга сделала ей замечание и спросила:
— У кого есть вопросы?
Но дети стеснялись и молчали.
Ольга продолжала читать о рабочих пчелах и трутнях. Юным слушателям уже стало ясно: речь идет о людях и о том времени, которое неизбежно придет. Тут вдруг вдали показался Борух. Он прибежал из города, красный, вспотевший, запыленный, переполненный чувством преданности к товарищам, с которыми он так связан.
— А! Иося! Нахке! Я ищу вас. Пойдемте в город! Скорее! Он уже умер…
Ольга спросила:
— Кто умер?
Борух:
— Богач. Отец Пенека…
— А кто такой Пенек?
Мальчики замялись. Маня пронзила взглядом Иосла.
— Он учился с Пенеком в одном хедере, — сказала она, — это его товарищ.
Нахке сказал уверенно, серьезно, даже с оттенком зависти:
— Пенек провел стачку. Здесь недавно. У местного портного.
— Стачку?
У Ольги, когда она засмеется, кажется, смеются даже ее рыжие косы.
— Погоди, расскажи толком!
Нахке рассказал все, что произошло недавно в мастерской портного Иосроела. Борух был необычайно взволнован. Отозвав в сторону Нахке и Иосла, он рассказал все, что видел в городе, даже про Пенека, сидевшего на козлах. Возбуждение Боруха передалось Нахке и Иослу. Оттого ли, что они только что читали о пчелах, убивающих трутней, или от мыслей, что то же будет со временем и у людей, им казалось, что здесь, в городке, со смертью богача уже наступила новая жизнь, родился новый мир. Они отправились с Борухом в город посмотреть, каков этот новый мир. Им казалось, что они первые начинают в нем новую жизнь.
Сзади послышался голос догонявшей их Ольги:
— Погодите, и я пойду с вами!
Она кликнула Маню.
Вокруг открытой могилы стоит толпа бедняков, с холодным оцепенением взирающих на погребальный обряд.
Набожные зажиточные евреи опускают тело в могилу, предупреждают друг друга:
— Осторожно… Медленнее…
Звучат молитвы.
Пенек ни о чем не думает. Он холоден, словно хоронят не его отца. Он надолго запомнит свою привязанность к кучеру Янклу, но едва-едва вспомнит в зрелые годы о привязанности к отцу.