И злоба против людей, заставлявших его всю жизнь даром работать на них, росла и крепла.
Вот тут и начинается повесть о том, как возчик из Ставищ Абе очутился среди чужих людей в Н-ском повстанческом полку.
Первые пятнадцать верст Абе прошел благополучно. Никто его не останавливал, никто не спрашивал, откуда он идет, куда направляется. Но под вечер, прижимаясь к Балясинскому лесу, он услышал отдаленную пушечную пальбу. Абе насторожился. Продолжать путь было опасно. Тревожно, угрожающе неслось эхо из темного угрюмого леса. Постояв и немного подумав, Абе свернул влево, в село Филипповку, надеясь переночевать у кузнеца.
Кузнец Гавриель и его жена Роха были дома. Они знали молодого возчика и не отказали ему в ночлеге.
Разувшись, Абе полез на печь, растянулся и сразу погрузился в темную пучину.
За хатой гнулась под ветром одинокая старая осина, взъерошенные ветви глухо ударяли по камышовой крыше.
Вправо тянулось безбрежное поле, дальше — темнел Балясинский лес, откуда доносился отдаленный гул орудий. Абе спал крепко.
Ночью прискакал отряд человек в пятнадцать и неторопливо расположился полукругом перед хатой. Луна то выглядывала, то снова скрывалась.
Жена кузнеца, которую постоянно мучили кошмары, первая услышала стук. Приподняв спросонья занавеску, она окаменела: на лошадях сидели вооруженные люди, лица их были темны, как ночь, глаза устремлены на окно, под одним из них дыбилась лошадь и он злобно бил ее.
— Гавриель! — закричала она. — Проснись… Ой, горе!.. Смотри, сколько их, они уже с лошадей слезают! Буди Абе.
Абе храпел на печи. От усталости он словно одеревенел. Ему совсем не хотелось просыпаться. Да и не для чего было: проснешься — сразу вспомнишь все вынесенные от людей обиды.
— Абе! — тормошил его кузнец. — Проснись! Беда!
Абе спустил с печи босые отекшие ноги, но тут же, сидя, снова прикорнул.
— Абе! — не переставал будить его хозяин. — Проснись наконец, черт бы тебя драл!
Приоткрыв глаза, Абе как будто пожалел, что дал себя разбудить, и снова растянулся на печи.
Наконец он понял, чего от него хотят. Сонный, поплелся он к дверям. Тяжело сопя, силясь раскрыть смыкающиеся веки, он едва передвигал ноги. На дворе он поговорил с одним из всадников, постоял, затем вернулся посвежевший в хату и безучастно сказал:
— Они пулеметов требуют. Филипповские мужики, говорят, их сюда чинить отдали.
— А кто они такие?
— Как будто большевики… Из повстанческого полка, говорят. Грозят — худо будет, ежели не отдашь.
У женщины от страха зуб на зуб не попадал.
— Отдай им, Гавриель! — запричитала она. — Не упрямься!
Абе взял ключ, пошел в кузницу, отдал всадникам пулеметы и совсем бодрый вернулся в хату.
— Хозяин, — виновато произнес он, — они и повозку забирают, коня тоже вывели, уже запрягают. «Не себе берем, говорят, а для полка: пулеметы везти не на чем».
— Уговори их, Абе, хотя бы лошадь оставить, — заметалась в тревоге женщина. — Скорее, Абе! Ох, беда, беда!
Абе снова пошел к всадникам. На этот раз он долго не возвращался. Затем быстро вбежал в хату, радостно, дрожащими руками схватил сапоги и, сопя, стал быстро обуваться.
— Как же с лошадью-то? — допытывались у него кузнец и его жена. — Что же ты молчишь, Абе?
— Они берут меня с собой, — захлебывался от волнения Абе, натягивая тесные сапоги. — В город к невесте обещают доставить. Убей меня бог на этом месте, ежели вру! А насчет коня вы не беспокойтесь, вернут вам его, ей-богу, вернут — уж я позабочусь!
С той ночи Абе не расставался с Н-ским полком. Ему и винтовку выдали, но он носил ее небрежно, как-то не всерьез: век, что ли, ему с ней ходить? Только бы до городка добраться, где Абе дожидается невеста, а тогда — только его и видали!
Этих людей, с которыми проводил дни и ночи, он считал чудаками. Что ему ни говорили, он пропускал мимо ушей и больше всего бывал доволен, когда его оставляли в покое. Лениво, словно заспанный, бродил он среди готовящихся к наступлению красноармейцев, по-извозчичьи поводил плечом и думал: «А мне что до этого?»
Когда бежавшие от гайдамаков еврейские юноши-добровольцы спрашивали у Абе, долго ли еще полк задержится в селе, он равнодушно отмалчивался. Он ни с кем не хотел сближаться. Его не обижали, делили с ним хлеб, звали к котлу наравне с другими. Он часто слышал взволнованные разговоры, что кто-то должен пробраться сюда через фронт и потому лишь задерживается наступление, но это его нисколько не трогало.
В жарко натопленных горницах, где по ночам, не раздеваясь, вповалку спали красноармейцы, пахло потом, стоял удушливый запах казармы. Здесь спал крепким сном и Абе.
Однажды, чуть свет, его стали сильно тормошить. Но молодой возчик только повернулся на другой бок. Когда же его раз-другой ткнули крепко в ребра, он — только из уважения к такому приему — решил наконец проснуться и открыл глаза, подумав: «И мастер же он будить!»
Возле Абе стоял белобрысый ординарец Зозуля, добродушно смотрел на него и улыбался только маленьким вздернутым носом.
— Живей обувайся! — заторопил он Абе. — Тебя дожидаются во дворе.
Абе неторопливо натянул сапоги и вышел из хаты.
Бесшумно падал легкий, словно невесомый, снег. Будто осыпанные белой крупой, стояли командир полка и военком Лейзер. Они молча глядели на подходившего Абе.
— У тебя в селе Лещиновке знакомые есть? — спросил Лейзер.
Абе хотелось только одного — поскорее вернуться в теплую хату и снова завалиться спать.
— Знакомые? — уклончиво пробурчал он. — Не припомню.
Военком подошел ближе, окинул его дружелюбным взглядом и заговорил с ним тихо и просто, как говорят между собой еврейские возчики:
— Лещиновского колесника не знаешь?
Абе быстро отозвался:
— Кого? Нехемью?
— Ну, вот видишь! — улыбнулся военком. — Я так и знал. Не раз, верно, заезжал к нему бричку чинить. Отправишься к нему, лучше всего пешком. Узнаешь, много ли там петлюровцев, какие части, что делают.
— А?..
Абе не торопясь перетягивал шинель красным извозчичьим кушаком.
Все еще сонный, он неясно представлял себе, зачем его посылают в Лещиновку и что он должен там делать. Он шел полем и, чем глубже погружался во влажный предутренний туман, тем меньше помнил о данном ему поручении. Ясно было только одно: время тревожное, лучше не показываться в деревнях, а идти в обход. До Лещиновки верст пятнадцать наберется, зато оттуда до городка в низине останется верст двадцать, не больше. А там его невеста, Шифра! Абе ручается головой: пусть кто другой сунется к ней, она его так огреет, что он своих не узнает!
Он ускорил шаг. Впереди расстилалась туманная даль. На взрытых пустынных полях не было ни души, — некому, значит, и заметить его в серой шинели, подпоясанной красным кушаком. Местами уже поблескивали замерзшие лужицы, снега не было.
Абе почудилось, что он оглох, такое было кругом безмолвие. Издали село Лещиновка казалось вымершим. Так же тихо было в хате колесника Нехемьи, до которой он задами добрался к полудню.
Прислонившись к остывшей печке, колесник и его жена с вытянутыми лицами сидели рядом на лавке. Кухонька была не топлена — обеда не готовили. Занавески на окнах даже сейчас, среди бела дня, были приспущены. Забившись в угол, испуганно перешептываясь, играла детвора, и все же родители время от времени покрикивали:
— Ишь расшалились! Веселье на них нашло! Тсс!..
Хозяева безучастно встретили гостя.
— Куда собрался, Абе? — спросил колесник. — Уж не к невесте ли понесло тебя в такое время? — Помолчав, он добавил: — Оставайся здесь, дурень! Кругом резня идет. — Колесник не отводил глаз от приспущенных занавесок. — Да и у нас в селе гайдамаков до черта набралось! Носа из хаты не высунуть. Смерти в глаза глядим.
— Ты бы послушал, что они на той неделе с мельником сделали! — тяжело вздохнула женщина.
В Абе крепло упрямство: «Пойду дальше… Пробьюсь!! Чтоб им сгинуть, кровопийцам!»
Но женщина все причитала, не переставая горевать о зарезанном мельнике. Он жил в трех верстах от Лещиновки. Его нашли убитым вместе с зятем.
— А Маля, глухонемая дочь его, с перепугу заговорила. С грудным ребенком на руках, босая, убежала в лес. Слух по деревне пошел, что она ночью к попу стучалась: «Хочу в вашу веру перейти». Пока поп отпирал, ее и след простыл. Что ни ночь к мужикам стучится: «Впустите! Босая я, и малютка замерзает!» Не успеешь ей открыть, ее уже нет. Рехнулась… А душегубы на селе все буйствуют, управы на них нет…
Поднимая краешек занавески, то колесник, то его жена со страхом разглядывали собиравшихся на пустыре вооруженных гайдамаков:
— Гляди-ка, головорезов все больше!.. Сколько их!
Абе тоже выглянул в окно и увидел людей в разноцветных шапках и пестрых шароварах. Казалось, они собираются давать цирковое представление.
«Холеры на них нет! Провалиться бы им сквозь землю!» — мысленно проклинал их Абе.
У крыльца сельской школы томилась на привязи голодная коза, которую зачем-то привели сюда. В школе с самого утра пьянствовал «штаб», из окон с разбитыми стеклами несся шум пьяной гульбы, пронизываемый глухими ударами бубна, звуками гармошки и визгом охмелевших девчат. И, вслушиваясь в этот шум, притихло, оцепенело село. С сосулек на крышах уже не капало. Морозом затянуло грязь. Надвигались сумерки.
В хате колесника тускло мерцал каганец. При его свете причудливо белели вытянутые мертвенно-бледные лица. Никто больше не говорил. С полуоткрытым ртом сидел голодный Абе. Он все думал о мельниковой дочери, видел в своем воображении, как ночью, одна в лесной глуши, она возится у небольшого костра — босая, с малюткой на руках…
Охваченный ужасом, Абе впал в забытье. Но не успел он погрузиться в сон, как со двора послышались тяжелые шаги, зазвучала громкая пьяная речь. Кто-то налег плечом на запертую дверь. Раздался сильный стук в окно, Абе вздрогнул и открыл глаза. Он не узнал хозяев хаты, до того исказились их лица. Женщина заломила руки. Казалось, что не она, а ее скрюченные пальцы кричат в смертной тоске: