— За душой нашей пришли!.. Ой, пропали мы!..
Колесник в страхе закатил глаза. Он схватился обеими руками за шею, точно защищая ее от ножа. Абе почувствовал, что ему здесь не место. В хате стало вдруг тесно, точно в клетке, которая вот-вот захлопнется. С одним-двумя он схватился бы, но их там, за дверью, было много.
— Чтоб их разорвало! — прошептал он.
Юркнув в темные сени, Абе нашел лестницу и мигом взобрался на чердак. Там он постоял, нагнувшись, и прислушался: вошли в хату. посыпалась брань… Через дыру возле дымохода Абе выбрался на крышу, увидел навес конюшни и перепрыгнул туда. Здесь, в мягком сене, доверху наполнявшем отгороженную часть конюшни, было теплее, чем в хате и на чердаке. Лошади перестали жевать и с минуту прислушивались к непривычному шуму. Вытянув шею и насторожившись, Абе неподвижно стоял по колено в сене. Почувствовав ноющую боль в затылке, он опустился и закрыл глаза. Его обуял невыразимый страх. Так пролежал он бесконечно долго. Было далеко за полночь. Где-то поблизости раздался выстрел. Затем снова наступила тишина. Гулко хлопнула дверь в хате колесника. Оттуда донесся отчаянный истошный вопль. Так кричит женщина, отбиваясь от насильников. Врезавшись на мгновение в ночную тишину, крик оборвался.
И снова ночь наполнилась мертвым оцепенением. И снова страх обуял человека, лежавшего словно в забытьи.
Светало. Абе почудилось, что рядом вздыхает колесник и просит попить. Он открыл глаза — никого не было, его самого томила сильная жажда.
Бесшумно выбрался он во двор. На селе пели петухи. Теперь, в лучах занимавшегося дня, нельзя было медлить ни минуты. Спустившись с бугра за хатой колесника, Абе помчался к заливному лугу, курившемуся предрассветным туманом. Вдруг он увидел конных гайдамаков. Абе приник к земле, пополз в сторону и через лаз пробрался в чей-то огород. Он не знал, заметили ли его, и стал прислушиваться: голоса, изрыгавшие брань, смешивались с лязгом металла. Бежать было поздно. В соседних дворах появились проснувшиеся люди. Как по булыжнику, загрохотали колеса. Зазвонили в церкви. Не согревая земли, всходило холодное солнце.
На огороде Абе спрятался в развалившемся погребе. Он вслушивался. Все чаще раздавался топот копыт, — прибывали петлюровские конники. Часть ямы была накрыта тонкими жердями. Сквозь них, как сквозь решето, видно было ясное небо, уже по-зимнему зеленоватое. Абе все еще сидел с непокрытой головой — он не помнил, где потерял шапку. Абе думал только об одном: у колесника стоят без присмотра две лошади. Как стемнеет, он заберется в конюшню, вскочит на коня и помчится обратно к большевикам.
В сумерки Абе осторожно выполз из ямы. В морозном воздухе пахло яблоками и овчиной. У околицы, недалеко от притихшей церкви, дымились походные кухни. На пустыре, вокруг плясунов, вихрем кружившихся под звуки гармошки, толпились гайдамаки. Сорили семечками, огрызками яблок и капустными кочерыжками. Вдруг в толпе засуетились. Кто-то загорланил:
— Держи!
— Держи!
— Загороди дорогу!
— Не пускай!
Врассыпную погнались за въехавшей в село чужой подводой.
— Лови!
— Держи!
Толпа, обступившая задержанную подводу, росла. Бешеная ругань перекатывалась через головы и плечи. Но вот круг разомкнулся, из него вывели усталых лошадей. Толпа стала редеть, расходиться. Село утихало, засыпало. Был уже поздний час. Взошла луна.
Абе с опаской пробрался к затихшему пустырю. На этом месте, где раньше толпился народ, стояла пустая телега, сиротливо торчало дышло, валялась упряжь. Там копошились два человека: один — долговязый, близорукий — время от времени подносил руку к носу, чтобы разглядеть при свете луны, унялась ли кровь. Другой — в шинели, проворный — не переставая рылся в соломе на дне телеги.
— Как же теперь быть? — спрашивал он долговязого, растерянно озираясь по сторонам. — Все в целости, но как выбраться?
Крадучись приближался к ним Абе. Они казались ему такими же загнанными, как он сам. Уже недалеко от телеги ему стало ясно, что его заметили. Абе шарахнулся в сторону. К нему медленно подходил долговязый. Он шел, подавшись головой вперед, шея была напряжена, точно он собирался боднуть. С минуту он разглядывал Абе, растрепанного, усталого.
— Еврей? — тихо спросил он.
У Абе сразу пропал страх. Подумав, он ответил:
— Верно. А что?
— Здешний?
— Нет.
— Как ты попал сюда?
Абе объяснил. Подошел второй. Незнакомцы заговорили между собою шепотом.
— А до большевиков далеко? — спросил первый.
— До советской части? — выпалил Абе. — А вам зачем?
— Есть дело.
Абе внимательно пригляделся к незнакомцам.
— Верст пятнадцать наберется.
Те обрадовались:
— Не больше? Наверное знаешь?
Абе нахмурился и пожал плечами:
— Странные люди! Я же оттуда…
Те снова пошептались и сказали:
— Нам бы лошадей.
— А мы и пешком доберемся…
Он покосился на село.
— Вроде и лучше будет…
— Нам без лошадей никак нельзя.
— А что? — спросил Абе, опытным глазом окинув телегу. — Поклажа есть?
— Надо достать лошадей, и все.
Абе почесал затылок.
— У колесника на конюшне лошади стоят… Его самого прошлой ночью убили…
— Вот ты и веди их сюда, да скорее!
— Не выйдет, — озабоченно сказал Абе. — Опасно очень. Надо телегу оттащить до луга, что за домом колесника… А меня страх берет… Да и голоден я. Хлеба не найдется?
Получив хлеб, Абе оживился.
— Не вас ли, часом, у нас в штабе дожидаются?
— А что?
— Да так… От ребят слыхал, должен кто-то через фронт прорваться.
— Вот и ладно! — улыбнулся долговязый.
Запряженная двумя конями телега поднималась в гору по песчаной дороге. Абе, без шапки, привычной рукой погонял лошадей. Мысль об убитом колеснике не покидала его.
«Надо было все же зайти в хату, — терзался он. — Похоронить бы, что ли… Э, неладно как получилось!»
Его мучила жалость. Ни в каком родстве он с колесником не был, а все-таки щемило в груди от одной мысли: жил в селе Лещиновка Нехемья, безобидный колесник, а злодеи — его загубили ни за что ни про что. Жаль было и мельника.
Над рощей, мимо которой тряслась телега, взошла луна. Ее холодный свет, струясь между деревьями, казалось, бежал за подводой. Понукая лошадей, Абе поминутно впадал в дремоту. Ему снилось: за канавой, отделяющей рощу от дороги, среди редких кустов мелькает тень — призрачная женская фигура, босая, с ребенком на руках, выплывает из-за одного куста и тотчас исчезает за другими. Абе вздрогнул и открыл глаза.
— Тпру! — в испуге остановил он лошадей и спрыгнул.
— Что случилось? — спросил один из сидевших в телеге.
Кругом было тихо. Луна по-прежнему обливала холодным светом верхушки деревьев.
— Ничего… Почудилось, должно быть, — смущенно проворчал Абе.
Он полез обратно в телегу с таким чувством, точно давно знал людей, сидевших рядом с ним. Это были не те пассажиры, которых он возил на лошадях отчима. Это были свои, и подвода была особая — ничья, вернее — общая.
Весело хлопало и волновалось красное полотнище над штабом Н-ского полка, радуясь всеми своими складками:
«Снимаемся! Идем дальше!»
Среди красноармейцев, готовивших в путь лошадей, стоял в новой красноармейской шапке Абе. По-хозяйски, деловито и щедро расточал он советы, как с каким конем обходиться.
В углу двора бродили стреноженные лошади. К трем из них Абе питал особую привязанность. Одна — маленькая, часто моргавшая — была взята у кузнеца Гавриеля. Другие две — тонконогие, с аккуратно подстриженными гривами — казались Абе сиротами, тоскующими по убитому колеснику из Лещиновки. Сердито подошел он к одной из них, наклонился, снял путы, но не ударил при этом сапогом в живот, как принято в таких случаях.
— Абе! — позвал его ординарец Зозуля. — Тебя в штаб кличут!
Поправив шапку и шинель, Абе размеренным шагом направился туда.
— Вот и Абе! — приветствовал его военком. — Молодец! Нужных людей привез. Выполнил задание! Сейчас получишь первый паек.
Абе насторожился. Он недоверчиво косился на паек, не торопясь брать его. Уж не разнюхали ли в штабе, что он лишь случайно пристал к полку? Чего доброго, скажут: «Не наш! Получи паек и проваливай к своей невесте!»
Насупившись, все еще боясь прикоснуться к лежавшим перед ним сверткам, Абе озабоченно спросил:
— А в наступление когда пойдем? Скоро гайдамаков из Лещиновки гнать будем?..
1923
Доктор АбрамовичПер. Д. Бергельсон
Густая черная борода на скуластом квадратном лице сильно старила доктора. Гимнастерка у него всегда был измята, пояс сидел криво.
Доктор Абрамович был в полку свой человек, красноармейцы называли его просто «наш доктор».
В последнее время он иногда исчезал из госпиталя на час-другой. Больные передавали тогда друг другу:
— Нема нашего доктора, сховався!
— Тоскуе наш доктор.
Кто-нибудь из больных отправлялся его искать и находил на далеких задворках. Доктор долго смотрел на больного, не произнося ни слова. Случалось, больной пошутит, но доктор отворачивался.
В Н-ский полк его привел военком Лейзер. Судьба свела их в Тереве. Доктор извлек пулю из левого плеча военкома и заодно решил вырезать у него воспаленный отросток слепой кишки.
— Ну, вот еще! — отшучивался Лейзер. — Ваш брат любит резать. Попадись вам в руки, одна шапка останется!
Но доктор был равнодушен к остротам.
— Я про дело говорю! — сухо проворчал он. — Не вырежете, начнет гнить!
Чудаковатый доктор добился своего: операция была сделана, военком быстро поправлялся.
— Свет не без добрых людей, — сказал как-то Лейзер навестившему его Абрамовичу. — Вот вы меня вылечили, часто навещаете и даже спасибо слышать не хотите!
— Я не в счет, — раздраженно отозвался доктор. — Мерзости во мне не меньше, чем в других. Я не честнее, а только упрямее. Когда объявили войну, я сразу попросился на фронт. Мне претило походить на тех врачей, которые откупались взятками, чтобы остаться в тылу… Честность тут была ни при чем. Честных людей нет — это одна выдумка.