— А что я за это получу? Сколько я заработаю?
Все же и он поплелся за ними в соседнюю комнату, где перед столиком, на котором горели свечи, стоял с талесом на плечах один из приезжих и пел молитвы.
Корчма то и дело оглашалась причитаниями, словно покойника оплакивали.
Богатая мамаша в каракулях оставалась все время в другой комнате, но не присаживалась. Ее губы шевелились, и порою она как будто подпрыгивала на месте.
Зозуля стоял в дверях и с яростью смотрел на горящие свечи и на молящихся. За всем этим он угадывал что-то враждебное. Взвалив на спину мешок с инструментами, он снова крадучись вышел из корчмы и ушел в лес налаживать связь. Ему оставалось только соединить провода в нескольких местах, совсем недалеко от дома.
Весь вечер в корчме веселились. За длинным столом, накрытым белой скатертью и уставленным всякими яствами, при свете керосиновых ламп и свечей, шло пиршество, время от времени прерывавшееся песнопениями. Девицы в каракулях упросили скрипача распаковать свой драгоценный инструмент. Купчик, признававший только шелковое белье, решил напоить попа и возниц. Первым опьянел, однако, сам корчмарь.
Вдруг одна из девиц вздрогнула: телефон на стене, как раз позади нее, чуть звякнул.
— Это вам, должно быть, показалось, — успокаивала ее захлопотавшаяся корчмарка. — Не обращайте внимания!
Но среди шума и криков, наполнявших корчму, не прекращались слабые, короткие телефонные звонки.
— Зельда! — заорала корчмарка. — Возьми мешок и завесь телефон!.. Слышишь, что тебе говорят? Скорее тащи сюда мешок!
Но молодой девушки уже не было в корчме. Едва телефон ожил, она выбежала из дома разыскивать Зозулю. При свете молодого месяца Зельда мчалась в лес, не переставая звать красноармейца. Она спотыкалась, налетала на деревья, падала, снова поднималась на ноги и опять бежала.
В корчме плясал опьяневший корчмарь. Шум все усиливался, пение становилось громче, звучал веселый смех, все быстрее притопывали каблучки. Когда Зозуля вбежал в корчму, ему пришлось выстрелить в воздух, чтобы водворить тишину.
Телефон звонил громко, настойчиво.
Зозуля подошел к аппарату, снял трубку и ласково прижал ее к уху — так прижимают после долгой разлуки близкого человека. Отчетливо и уверенно, по своему обыкновению, он кому-то рапортовал:
— Це я у телефона, Федор Зозуля! Пост номер три на сто первой версте!.. Полная хата спекулянтов!.. Всех задержу… Дальше воны не поедут, будьте спокойны!.. Шлите отряд.
1924
Джиро-ДжироПер. И. Бабель
Богатства Нью-Йорка окружают Терезу.
Пятое авеню со многими Истами и Вестами.
Грэнд-Сентрал.
Уолл-стрит.
Сентрал Парк.
Оба Бродвея.
Океан в одном конце.
Река в другом.
В самом центре Нью-Йорка живет Тереза — белокурая одиннадцатилетняя девочка.
Ее богатства:
платьице с высокой талией,
восковое личико мадонны,
божественный, маленький, всегда простуженный нос и широко расставленные, светлые, как речная вода, глаза.
У Терезы нет бровей, нет и косичек — отец остриг ее, как мальчишку.
Все несчастье — ее голос, горный, высокий, созданный для того, чтобы забираться ввысь, чтобы петь по-итальянски и приводить в отчаяние Нью-Йорк.
В сумерки Тереза спускается во двор, садится на раскиданные там доски и поет в грохочущем сердце Нью-Йорка.
Жильцы в эти минуты не пожалеют никакой монеты, только бы девочка перестала петь.
Прилетает ласточка
Из-за моря весной,
Крылышки устали —
Они долго трепетали
Над бездной голубой.
Распахиваются окна: жильцы требуют, чтобы Тереза замолчала. Наступает тишина. «Некрасивая песня», — решает Тереза и затягивает другую. Снова раскрываются окна, показываются взбешенные лица, Терезу бомбардируют шелухой от бананов, и она ерзает на досках, чтобы увернуться.
— Видели вы что-нибудь подобное? — несется из окон. — Эдакая напасть!
Тереза отворачивает голову, еще выше надламывается ее голосок:
Джиро-джиро тондо,
Джиро туто иль мондо…
На старую родину, в гористую, солнечную итальянскую Швейцарию, приехал из Нью-Йорка отец, приехал затем, чтобы позаботиться о судьбе дочери и о собственной — уже несколько лет жил он вдовцом. Никогда не забыть Терезе, как все было. Первое время отец вставал поздно, чистил сапоги, мыл голову и молча опохмелялся многочисленными бутылками пенистого Асти. Лицом он напоминал человека, умершего и вернувшегося с того света. Как мало было сходства в этом лице с висевшей у тетки Теодоры фотографией, снятой в день его венчания с покойной Терезиной мамой. После того как он сбрил усы, нос стал короче, рот шире: мускулы лба и щек были мертвенно-неподвижны, правый глаз непрестанно подмигивал и казался меньше левого.
И тут оказалось:
он служил официантом в нью-йоркском ресторане, где по ночам нарушался сухой закон. От таинственных переговоров с клиентами о выпивке у него сохранилась привычка подмигивать: могу, мол, достать бутылочку…
Теперь глаз по привычке подмигивал постоянно — нужно это было или не нужно.
Одиннадцатилетней Терезе отец привез желтые башмаки, тетке Теодоре — две пары шелковых чулок.
— Особенные чулки! Таких здесь и не увидишь!
Так утверждали все, кто просовывал в чулок руку и растягивал его на растопыренных пальцах.
Одна беда: чулки никак не налезали на простые крестьянские ноги и чуть не лопнули, когда тучная тетка Теодора — заплаканная, вспотевшая, багровая — попыталась их натянуть.
— Надо дать ноге просохнуть.
— Всыпать тальку.
— Вывернуть чулок и попробовать с пятки.
— Шелковый чулок требует терпения…
Но советы не помогли. Чулки лежали на высокой застланной кровати, как два живых американских упрямца, и, казалось Терезе, перемигивались: давай, мол, поедем обратно в Америку…
После долгих терзаний тетка Теодора спустилась с гор в курорт, раскинувшийся пестрой каймой вокруг зеленого бархатистого озера, и выменяла чулки на шейный платок.
Желтые башмаки Тереза носила в руках и, следя краешком глаза за козой тетки Теодоры и ослом дяди Титоса, пела:
Джиро-джиро тондо,
Джиро туто иль мондо…
Однажды, прижимая башмаки к груди, Тереза бежала под гору по белой от пыли дороге. Четыре солнца или, может быть, пять светили посредине неба; в этот знойный полдневный час тетка Теодора послала девочку в лавку. Горячая пыль обжигала босые ноги. Но девочка ничего не чувствовала, потому что не спускала глаз с новых башмаков.
Вдруг тяжелая рука легла ей на голову. Тереза остановилась и увидела совсем близко толстый отеческий нос патера Антонио и его лукавые, смеющиеся глазки.
— Господа бога дохлый котенок! — воскликнул он. — Раз ты едешь в Америку, так с патером Антонио и здороваться не надо? Посмотри-ка мне в глаза, господа бога протухший цыпленок!
Расхохотавшись, он стал звать ее по-бабьи:
— Цып, цып, цып!..
Он любил валить в одну кучу, вместе со словом «бог», такие непристойные слова, как «дохлый» и «протухший». При этом он имел привычку щекотать собеседника под мышками или посредине живота, у самого пупа. Этим он хотел только показать, что и с ним, патером Антонио, бог ведет себя запросто, не так, как с другими священниками.
— Слушай, Тереза…
И он сразу сделался серьезным. Такое же лицо было у него по вечерам, когда первый удар колокола, звавший людей к молитве, прерывал его болтовню с прихожанами.
— Я говорил с твоим отцом, Тереза… — он зашмыгал носом. — В Америке ты будешь петь в церкви, как пела у меня.
Он выхватил у нее из рук башмаки, поднес к глазам, словно заподозрил, что одна подошва больше другой, и, перекрестив, вернул Терезе с таким видом, будто он, патер Антонио, дарил их ей.
— Я дал отцу письмо к моему брату, — сказал он. — У него своя церковь в Нью-Йорке, ты будешь у него петь.
Так все и выяснилось: Тереза едет с отцом в Нью-Йорк, она будет петь в хоре у брата патера Антонио, в его собственной церкви.
И от радости она запела, мчась вниз по выжженной солнцем дороге:
Джиро туто иль мондо…
На пароходе пассажиры спрашивали у Терезы:
— Что ты будешь делать в Нью-Йорке?
— Я буду петь в церкви у брата патера Антонио.
Чужие люди окружили ее: она должна спеть тут же.
Тереза простудилась на пароходе. Она стала кашлять.
Щеки ее пылали под восковой кожей. Она пела:
Не трепещи, челнок,
Маленький челнок!
Волны, что вослед бегут,
Тебя в простор влекут, —
Сверкая и дробясь,
Несут в простор тебя.
Американцы играли в покер; они были недовольны, что им мешают. Они сказали Терезе:
— Не можешь ли ты выбрать местечко подальше и там петь?
Не горюй, челнок,
Что ты — с ноготок,
Что от века морю
Края не бывало.
Я тоже в мире капля малая.
Огромен и широк
Мой мир,
Но в нем
Я далеко не сир.
Один из игроков сказал:
— У меня такое чувство, будто по мне клопы ползают.
Потом он швырнул карты на стол, пристально посмотрел на партнера и сказал с такой злобой, словно партнером была Тереза:
— Погоди, погоди!.. Еще немало повоешь в твоей церкви в Нью-Йорке!
В Нью-Йорке выяснилось:
брат патера Антонио давно продал свою церковь на слом. На ее месте выстроили небоскреб. В Нью-Йорке на Терезу глянули красные и зеленые, холодные и мертвые глаза светофоров. Они служили оправданием тому, кто сказал:
«У меня такое чувство, будто по мне клопы ползают».
Прошло несколько месяцев. Во время стычек с жильцами банановая шелуха дождем сыплется на голову девочки.
Тереза живет в Нью-Йорке.