Тереза не нужна Нью-Йорку.
Нью-Йорк не нужен Терезе.
Они живут в вынужденной близости.
Тереза поет.
Нью-Йорк не хочет, чтобы она пела.
Двор, где живет Тереза, зажат между небоскребами. Они заглядывают в него золотыми куполами.
«Они украдены у бога», — думает Тереза.
Она знает, что бог любит жить под золотыми куполами.
Кто же теперь живет под ними?
Тереза задирает головку — не те ли, кто украл купола?
«Воры, — думает о них Тереза словами, слышанными от отца, — бездельники, проклятые американцы, которые ничего не боятся — ни бога, ни тюрьмы!»
С высоты смотрят на Терезу купола, смотрят блещущими окнами, из которых никто никогда ее не увидит.
Во дворе, в бывшем гараже, стоит на бетонном полу незастланная кровать. Блохи прыгают на грязных наволочках и рваной простыне. В углу чернеет ржавая газовая плита. Здесь живет Тереза.
Нью-Йорк велик.
Тереза мала.
Однажды отец взял ее за руку и повел в школу. Они долго томились в приемной вместе с другими детьми и родителями. Отец нервничал — он опаздывал на работу. Правый глаз беспрестанно подмигивал; казалось, он сплошь залит мертвенным бельмом. Наконец их впустили: крахмальный халат стал осматривать Терезу.
В одно и то же время человек в белом халате исполнил три дела:
прочистил нос,
приказал впустить следующего ребенка,
сказал отцу Терезы:
— У девочки туберкулез. Вы говорите, она простудилась на пароходе? Отчего умерла ее мать? От чахотки? Значит, наследственное.
Правый глаз отца перестал подмигивать.
— Что же теперь будет?
Доктор чихнул и сделал рукой такой жест, словно с утра все собирался чихнуть, может быть, даже всю жизнь, и вот наконец добился своего.
— Она заразит других детей… Мы не можем ее принять в школу.
Отец не уходил.
— Меня оштрафуют за то, что она не ходит в школу. Дайте мне справку.
Доктор ответил из-за спины следующего ребенка, которого выслушивал:
— Не могу… Обратитесь к другому врачу.
Отец взял Терезу за руку и ушел.
Лил грязный, маслянистый нью-йоркский дождь.
Тереза остановилась:
— Я забыла там пальто.
Отец, опустив голову, тащил за собой Терезу, как тащат пустую тележку, и ругал патера Антонио:
— Скотина! Грязная собака! Он-то хорошо знал, что брат продал церковь на слом! Ему бы только похвастать!
Дома Тереза вспомнила про оставленное в школе пальто и заплакала. Она плакала долго. Потом что-то з ней задумалось, задумалось глубоко внутри и неожиданно запело:
Джиро-джиро тондо,
Джиро туто иль мондо…
Каждое утро, чуть светает, Тереза просыпается на своей низкой широкой койке в бывшем гараже.
Она видит:
отца уже нет.
Она слышит:
на дремлющих улицах щелкают бичи. Они гоняют кого-то, как гоняют зверей на арене цирка. Все злее и лихорадочнее их свист. Множество людей, миллионы сыплются из-под земли, стекаются со всех концов.
Холод пробегает по спине Терезы. Наверно, есть среди них один такой, что не добежит. И другой, который опаздывает. Многие упадут, не добежав.
Чаще, суше хлопают бичи. Выброшенные в пространство неведомой рукой автомобили в три-четыре ряда замирают перед невидимым шлагбаумом. Впереди них, готовясь удрать, лежит пустота, укатанная, призрачная, и светофор безжизненно глядит на остановившихся. «Поздно!» — говорит его красный глаз.
Мертвый, он закатывается и смотрит другим — зеленым. Пустота срывается с места и бежит по улице. Автомобили на мостовой, пешеходы на тротуарах — все кидаются следом, вдогонку, пока их не пригвоздит к земле новый, налитый красным, глаз: «Поздно!»
Многоголовый страх окутывает город. Туман смотрит из мелькающих мимо глаз. Толпы, словно черный песок, сыплют из-под земли, из туннелей и поездов. В тумане кривляются световые рекламы, мигают пестрыми холодными огнями — они кричат все о том же, о чем воют на улицах громкоговорители. Глухой рев и воющая электрола — вот голос Нью-Йорка. В нем сплелись серенада и грубая отрыжка мира. Общим хором — без нёба, без языка, без голоса — они вопят:
«Хватайте доллары!»
«Хватайте доллары!»
В бывшем гараже, где живет Тереза, отзвуком бегающих под землей поездов гудит бетонный пол. Из соседнего подвала, глубокого, как колодец, доносится грохот ротационных машин, непреоборимая дрожь типографских чудовищ. Они довели Терезу до нервного тика, до конвульсий. Ей кажется, что она все еще плывет в океане. Подступает тошнота, кашель…
А уж если кашлять, так с долгим, протяжным стоном: тогда перестает колоть в груди. Зато начинает колоть в ушах и болит голова. От рвоты у Терезы одно средство — лежать не шевелясь.
Отец говорит:
— Прогонят нас отсюда из-за твоего кашля…
Поэтому Тереза лежит на низкой грязной койке, плотно сжав губы, прикрыв глаза. Чтобы не думать о судороге, сжимающей горло, она считает, сколько раз за день проезжает пожарная команда по Лексинктон-авеню. Как только раздается вой сирены, она вытаскивает из свалявшегося тюфяка соломинку и откладывает в сторону. К концу дня счет сходится.
Как и вчера — тридцать соломинок.
Кашель прошел. На ржавой газовой плите стоит приготовленная отцом еда; она пахнет прокисшими помидорами. Тереза пробует есть, подступает тошнота. Тогда она берет свой старый платок, подарок тетки Теодоры, завязывает его крестом на груди и идет во двор. Она выполняет наказ отца:
каждый день сидеть два часа на свежем воздухе…
Рядом с небольшим двором — небоскреб.
В высоте покачивают хоботами экскаваторы, вгрызаются в землю, перетаскивают камни. С разноголосым визгом мчатся тачки. Динамит рвет недра. Пневматические дрели сверлят металл, вгрызаются в стальные балки, захлебываются в высоте тридцатых, сороковых этажей, — захлебываются, как дети при коклюше.
И в середине урагана — Тереза. Она сидит в углу на груде щепок. Она вспоминает пальтишко, оставленное в школе. Сердце тоскует не столько по пальто, сколько по прорехе на левом рукаве.
Ей приходит на память коза тетки Теодоры, ослик дяди Титоса, белый зной, сияние солнц, трех или четырех в одном небе. Перед ней — извилистая тропинка, обжигающая ступни, и вдруг ее тонкий голос врывается в лязг и скрежет растущего небоскреба. Итальянскими словами, высоко-высоко, заливается она, как у себя на родине:
Джиро-джиро тондо…
Джиро туто иль мондо…
Она не видит, как раскрываются окна, как ей грозят оттуда:
— Перестань!
— Сейчас же прекрати!
— Сию минуту!
Тереза поворачивается к ним спиной. Она поет.
За окнами в четырех узких этажах живут не совсем обыкновенные нью-йоркские люди. Каждый из них отмечен какой-нибудь странностью. Если бы не это, у них были бы свои семьи, они не жили бы тогда в меблированных комнатах.
Самая молодая обитательница дома — хозяйка меблированных комнат, миссис Робинс. Это — чересчур рослая женщина, чересчур пылкая, чересчур накрашенная и напудренная, с возбужденным худощавым лицом, длинноватым носом и гневно-красными от слез глазами. Стоит незнакомому человеку заговорить с ней, ему тотчас покажется, что она хочет затеять с ним ссору. С недавнего времени она не живет с мужем. Муж изменил ей, потом раскаялся, искренне, от чистого сердца. В дело вмешались друзья, пытались их примирить, сводили в условленных местах. И тогда оказалось: муж согласен мириться, но вместе с тем не согласен. Что же до миссис Робинс, то она тоже соглашается, но вместе с тем отказывается. Оба скорбят о случившемся, но, с другой стороны, никогда этого не простят друг другу. Они без ума один от другого, но и ненавидят друг друга безгранично. Миссис Робинс — с длинным носом, заплаканными глазами и возбужденным лицом — хочет прежде всего проучить мужа. Он же хочет только одного: сделать так, чтобы жена всю жизнь его помнила. Она сняла и обставила этот дом и сдает комнаты, сдает их со злобой, с отчаянием, с перепудренным и перекрашенным лицом и вносит в это незатейливое дело столько желчи и страсти, словно с каждой сдаваемой комнатой говорит мужу сквозь стиснутые зубы: «На, любуйся — без тебя могу прожить!»
Живут у нее:
братья Джейкобсон — два веселых, здоровенных парня, поссорившиеся с родителями, братьями и сестрами. Друг за друга они готовы в огонь и в воду. Возвращаясь с работы, они включают радио, отыскивают станции, передающие «шимми», и танцуют, как кавалер с барышней.
Живет у нее:
мистер Мэкой — человек с совершенно голой головой, с приплюснутым носом, с выпяченной, как у негра, нижней челюстью и темными сверкающими глазками. Он — «каунт», специалист по проверке запутанной бухгалтерии. В специальном журнале была когда-то напечатана его статья. В ней говорилось: «Единственные счастливые минуты в жизни те, когда имеешь дело с цифрами». Еще там говорилось: «Жизнь однообразна, и если бы не работа с цифрами, человеку с головой на плечах оставалось бы только повеситься…» Критика одобрительно отметила эти места. Тогда мистер Мэкой поверил, что жизнь на самом деле скучна и однообразна.
От страха перед смертью, из боязни повеситься, как только он перестанет считать, мистер Мэкой сидит непрестанно над цифрами.
У миссис Робинс живет мистер Дэвис — помощник кинорежиссера, высоченный мужчина; он застыл на сорока четырех годах и больше не старится. После работы он часами простаивает у телефона и разговаривает с любимой девушкой. Та требует, чтобы Дэвис прежде всего обещал ей по телефону не пить. Она просит долго, преданно, многословно. Она хочет, чтобы он дал ей честное слово. Мистер Дэвис отвечает, что он готов дать честное слово, что он и сам был бы рад не пить. Впрочем, нет, он не то хотел сказать. Ему нужно сделать над собой огромное усилие, чтобы узнать, хочет он этого или не хочет, Нет, опять не то. Прежде всего он должен выяснить у себя самого, хватит ли у него сил сдержать слово, если он его даст. Нет, снова он не то сказал. Сил, он чувствует, у него хватит: он их черпает в ее трогательном к нему отношении, в том, что она согласна увидеться с ним завтра вечером, если он сегодня ночью не будет пить. С другой стороны, он так жаждет увидеть ее, что не уверен, — он боится, что не сможет убить время до завтрашнего вечера, что будет вынуждена нарушить слово и сократить томительные часы ожидания, пропьянствовав всю ночь, и тогда он пропьет свое честное слово, пропьет из-за нее, из-за того, что страстно хочет ее видеть.