После столь долгого разговора мистер Дэвис, бледный, лежит у себя в комнате на диване и действительно начинает пить, методически и не торопясь. Пьет много и не пьянеет, заводит патефон, потом вспоминает о табличке на дверях — «Меня нет дома» — и останавливает патефон. Около часу ночи он звонит миссис Робинс и просит ее зайти к нему. Даже если она легла, он просит ее скорей одеться и зайти к нему, потому что из-за этой истории с любимой женщиной… Одним словом, в голову приходят ужасные мысли, он не ручается ни за что, если останется в этот час наедине с собой. Наспех одевшись, миссис Робинс заходит к нему. Дверь она оставляет приоткрытой… чтобы квартиранты не подумали чего и для того еще, чтобы они рассказали обо всем мужу. Он-то пусть думает! И действительно: кто-то из запоздавших жильцов долго стоит в темном коридоре и, затаив дыхание, подслушивает.
Миссис Робинс упрашивает мистера Дэвиса:
— Перестаньте пить, проявите силу воли… Она вас так любит… Как вам не стыдно! Она просит об одном — не пить… О мужчины!..
На это мистер Дэвис отвечает: прежде всего, чтобы миссис Робинс могла сколько-нибудь его понять, она должна с ним выпить хоть полрюмки, хоть каплю…
— Потому что, — говорит он, — здесь дело запутано, и очень интересно запутано. Здесь фильм, миссис Робинс, из ряда вон выходящий фильм. Меня не обманешь, — я знаю толк в фильмах. Совсем напротив, дорогая, я бы сам хотел обмануться. Уж сколько времени я живу у вас. Я чувствую себя здесь, как у сестры. Помогите мне обмануться, прошу вас. Люблю ли я ее?.. Разве это не видно, — ребенок вы, что ли? Я часу без нее не могу прожить! Вы думаете, я не мог бы ради нее бросить пить? Вздор! В любую минуту могу бросить. Но я не делаю этого — и не сделаю. Почему? Потому что она меня не любит. Она уговорила себя, что вот она, с ее красотой, с ее очарованием, может взять мистера Дэвиса в руки, сделать так, чтобы он не пил. Ошибиться в этом — значит для нее ошибиться в себе самой, в силе своей красоты. Стоит мне перестать пить, и все кончено — она добилась своего, конец роману. Нет! Я пить не перестану! Я ее из своих рук не выпущу!
Лучшие часы мистера Дэвиса — это сумерки, когда он, придя с работы, говорит по телефону со своей возлюбленной. Тогда он творит, наслаждается тем, что не дает ей ускользнуть. Но как раз в эти часы начинает петь Тереза. Она врывается в разговор своим высоким голоском, разбивает вдохновение мистера Дэвиса, доводит его до того, что, разговаривая с девушкой, он топает ногами, стучит кулаком по столу, скрежещет зубами…
…И вот, касатка серая,
Нет у тебя гнезда,
Его снегами замело,
Его ветрами разнесло.
Куда теперь своих
Птенцов схоронить?
И голову свою
Куда приклонишь?
Братья Джейкобсон вынуждены тогда выключить радио и прервать свой танец кавалера с барышней, танец разрыва с отцом и матерью, с братьями и сестрами, танец вызова всему миру. Пение Терезы нарушает ритм «шимми». Они заворачивают в бумагу остатки пищи и дружно бомбардируют Терезу. Они помирают со смеху, они довольны своей меткостью и сознанием своего озорства.
Терезу душит кашель. Он стал в последнее время суше и резче. Лоб у нее пожелтел и увеличился. Она увертывается от «бомб», кашляет и поет:
Не горюй, челнок,
Что ты — с ноготок,
Что от века морю
Края не бывало…
Тогда вскипает мистер Мэкой-каунт. Он бросается к окну и чуть не ломает при этом вечное перо, занятое всегда одним и тем же — подсчитыванием. Лысая голова, приплюснутый нос, негритянская челюсть, темные сверкающие глазки — все наливается бешенством. Голос его покрывает гром и скрежет строящегося небоскреба.
— Погоди! — кричит он. — Я тебя поймаю!..
Мистер Дэвис, помощник режиссера, в этих случаях ведет себя по-иному. Он только что вернулся с работы, лицо у него бледно, голова только что вымыта и от боли обмотана полотенцем, халат расстегнут. Мистер Дэвис подходит к окну, если только он не занят телефонным разговором со своей девушкой, простирает к Терезе обе руки, склоняет набок голову, делает умильное лицо и просит о милосердии. Слов его из-за шума не слышно. Тогда он хватает рупор, прикладывает ко рту и кричит Терезе:
— Золотая, дорогая, прошу тебя, умоляю, предупреждай меня, когда ты собираешься петь. Я буду уходить из дому на это время!
Это он прозвал Терезу «Джиро-Джиро» — первыми словами ее любимой песенки — «Джиро-джиро тондо, джиро туто иль мондо…».
Теперь весь двор ее так называет. Услышав ее голос, все бросаются к окнам:
— Она уже здесь!
— Джиро-Джиро!
Несколько дней Тереза не показывается во дворе, несколько дней не слышно ее песен. Вместо нее на досках сидит отец. Время от времени он сплевывает, за плевком следует проклятие. На сердце у него тяжело. Ребенок болен, ухаживать за ним некому, увезти некуда, и потом… в нескольких ресторанах бастуют. В его кабачке до этого еще не дошло, но официанты о чем-то шепчутся… к нему подходят во время работы, незаметно делают знаки: «Идем… в пикет…»
А пикет — это такая штука… Очень хорошо, что пикеты существуют, но… он боится их и стыдится своего страха. Вот и сиди на досках и отплевывайся, потому что эта штука и радует тебя, и пугает. Обманывает сам себя: «Как я пойду? У меня ребенок болен».
В один из таких вечеров его увидел из окна мистер Дэвис. В этот вечер он не говорил по телефону, но ему нужно было оградить себя на завтра, на послезавтра… Поэтому он вышел во двор к Терезиному отцу.
— Это твоя девчонка? — кивая в сторону раскрытого гаража, спросил он.
Отец не торопился с ответом. Он сплюнул сначала. Казалось, он не решил, стоит ли отвечать.
— Хотя бы и моя… Что дальше?
С минуту они разглядывали друг друга.
— Дорогой мой, — наставительно произнес тогда мистер Дэвис, — нельзя ли так устроить, чтобы девочка не скулила по вечерам?
В это мгновение он что-то подметил в лице Терезиного отца, в его непрестанно подмигивающем правом глазе и добавил мягче:
— Я, понимаешь, как раз в это время прихожу домой, хочется, понимаешь, отдохнуть. Я работаю на кинофабрике, знаешь — звуковое кино. Весь день мелькают в глазах прожекторы, гудит музыка. Тысячу раз одно и то же. Некоторые и месяца не выдерживают: начинают дергаться плечи, лицо, некоторые становятся даже эпилептиками. А тут у меня, понимаешь, личные дела, неприятности… Одним словом, хотелось бы, чтобы ты меня понял.
Отец Терезы слушал, понурив голову. Он сделал какое-то движение инертно повисшими руками.
— Ребенок, — сказал он, — она же ребенок… Она больна… Она оттуда — из итальянской Швейцарии… Там ребенка хлебом не корми, позволь только петь… — Он поднял голову, огляделся, вздохнул: — И потом — этот ад… С одной стороны строят, с другой стороны строят. Ни минуты покоя. Вот послушайте… И это вам не мешает?.. Уж я не знаю: если это вам не мешает… Ну. запоет ребенок…
Тут мистер Дэвис забыл всю свою сдержанность.
— Скажи мне, пожалуйста, голова у тебя на плечах или кочан капусты? — И он стал размахивать кулаками перед его носом. — Ведь это же стройка!.. Дома!.. Дела!.. Небоскребы!..
Тереза лежала в бывшем гараже с пылающим восковым личиком. Светлые глаза ее, цвета речной воды, все ширились, руки стали сухи и горячи. Ей чудилось, что большая тяжелая муха ползает по ее нижней губе, но прогнать ее не было ни сил, ни желания. В ушах засело неясное непрерывное жужжание, в глубине этого бесформенного шума кружились песни, которые она слыхала и пела в своей жизни.
Тереза умерла днем, когда в гараже никого не было.
Вечером пришел отец, зажег у изголовья свечи. Они догорели, погасли. Отец ушел, принес гроб, привел людей. Они положили Терезу в гроб и унесли из гаража.
Вечером мистер Дэвис долго говорил со своей девушкой, а миссис Робинс прилегла вздремнуть, чтобы ночью посидеть подольше у мистера Дэвиса и этим возбудить в муже ревность. Братья Джейкобсон, включив радио, танцевали, как влюбленная пара. Они отыскивали станции, передававшие «шимми». Приемник издавал иногда воющие визгливые звуки, они доходили даже до комнаты мистера Мэкой. Он решил, что опять Тереза поет, и в бешенстве рванул окно:
— Это снова ты, Джиро-Джиро! Вот поймаю! Я тебе…
Во дворе на досках сидел отец Терезы. Он поднял глаза на бухгалтера, подумал, сплюнул, стиснул зубы и пошел. Куда мог он пойти в этот час? Кое-где были еще открыты кабачки, кое-где расставлены пикеты.
Красные глаза светофоров смотрели с перекрестков. Люди сыпали из нор, из подземелий, из поездов, летевших над домами. В воздухе кривлялись светящиеся рекламы, хрипели громкоговорители, сплетаясь с голосом Нью-Йорка, с его глухим ревом и воющими электродами. Без языка, без голоса, без нёба серенады этого огромного города, его ворочающаяся утроба — все твердило об одном:
«Хватайте доллары!»
«Хватайте доллары!»
1929
Биробиджанские мотивыПер. Д. Бергельсон
Веселый ветер
Как горячие кони, проносились предоктябрьские дни над деревнями и селами, раскиданными на краю тайги, по горным склонам, у подножия гигантских утесов. Они вернули Малому Хингану летнее тепло и синеву неба, они в каждого вселяли желание вскочить на них, крепко ухватиться за гривы и мчаться, мчаться…
На бурном заседании горсовета выяснилось: нет достаточно поместительного здания для празднования Октябрьской годовщины.
Строители — сорок с лишним человек — вынесли решение:
— Будет помещение!
На рассвете, за тринадцать дней до праздников, заступ впервые вонзился в землю на одном из пустырей. Поздно вечером был готов котлован. На другое утро выложили из камня и промазали глиной с известкой фундамент. На солнце сушились сформованные ловкими женскими руками глиняные блоки, росла гора шлакобетонных кирпичей и лесных материалов. Из реки доставляли бревна, с соседних сопок — камень. Стремительный темп строительства заражал и тех, кто был занят на другой работе.
В небе, совсем как в июле, светило ослепительное солнце.
Бригадир плотничьей артели Велвл Грайвер был светловолосый крепыш с зеленоватыми смеющимися глазами н круглым сдобным лицом. Его прозвали «Веселый ветер». Двадцать семь лет его жизни складывались из работы подмастерьем у столяра в родном Хащеватом, службы в Красной Армии и работы в Биробиджане, куда он прибыл четыре года тому назад гол как сокол, в надежде на все радости жизни, да еще — из чистой любви к одной девушке в том же Хащеватом.
В Биробиджане ему случилось однажды взяться за оружие, чтобы плечом к плечу с красноармейцами дать отпор нарушителям границы.
Орудуя пилой и топором, «Веселый ветер» возводил леса, и, по мере того как дом поднимался, в нем крепло ощущение, что это, в сущности, не работа, а одно удовольствие. Иногда, вполне уверенный, что рука и сама ровно поведет пилу, он смотрел на копошившихся внизу мужчин и женщин, рывших землю, таскавших кирпич и доски, и от избытка радости кричал:
— Живее, евреи! Пошевеливайтесь!..
Человек не слишком развитой, Велвл забывал, что обращается к пожилым людям, которых всю жизнь носило по белу свету, из одной страны в другую. Он не мог также объяснить, что его привело сюда вместе с ними на Малый Хинган. С высоты лесов он видел черные пятна сопок, белые шапки горных вершин, серебристую ленту реки, и на душе у него делалось хорошо. Но под ложечкой посасывало даже тогда, когда он, глядя сверху на подносивших материал людей, весело кричал им:
— Живее, евреи! Пошевеливайтесь!..
Очень недоставало той девушки из Хащеватого.
Среди тех, кто приходил любоваться, как быстро растут стены, был и прикомандированный райисполкомом товарищ Бинем, силач лет сорока, с приятным, почти юношеским лицом, с проседью на висках, с пепельно-серыми глазами, в которых можно было прочесть живость мысли и настойчивость. Все знали его, всех влекло к нему. Не раз уже Велвл кричал ему сверху:
— А! И ты здесь? Вот хорошо, мне нужно с тобой поговорить!..
Раза три Бинем сам лазил к нему наверх и, улыбаясь, спрашивал:
— Когда же ты наконец скажешь, о чем тебе надо со мной говорить?
И Велвл каждый раз отвечал:
— А где я с тобой говорить буду — неужели здесь, среди стука и гама?.. Нет, нет, у меня личное дело… и деликатное. В-ва! Очень деликатное!
— Ах, чтоб ты скис! — улыбался Бинем.
— Живее, евреи! — опять кричал, больше не глядя на него, Велвл. — Пошевеливайтесь!
Молодой таежный город перестал спать по ночам. Костры вокруг стройки напоминали ночные пожарища, и, как венец мироздания, из огней глядели на строителей, торопя их, предстоящие Октябрьские праздники.
Сутками не смыкал глаз и Велвл.
В самый канун праздника Бинем столкнулся с ним. Велвл очень спешил.
— Постой! — с лукавой усмешкой в пепельно-серых глазах остановил его Бинем. — Тебе же хотелось со мной поговорить… Стройка, я видел, почти закончена.
— Да! — запыхавшийся Велвл просветлел. — Почти готова. Но… видишь ли, у меня к тебе деликатное дело… В-ва!.. У меня, понимаешь ли, есть девушка в Хащеватом… Хотелось бы, чтобы она была в праздники со мною. Но теперь уже поздно.
— Почему поздно? — воскликнул Бинем, хлопнув его по плечу. — Дай ей телеграмму! Она что, тебе только на праздники нужна?..
Пальцы Велвла нервно теребили пуговицу на пальто собеседника.
— В том-то и беда, — полушепотом ответил он, — я ей ни разу за все время не написал… А тут подошли праздники… В-ва!
Шолом Бубес
Тяжело, как первые роды, дается приамурской тайге переход от осени к зиме…
В ноябре 1932 года стон стоял в тайге: те же вопли, вой и скрежет, что сотни лет тому назад перед первым снегом.
Ветер свалил семафор на маленькой станции Тихонькой, недавно переименованной в «Биробиджан».
Оставалось меньше часа до прихода поезда с востока.
Путевой сторож побежал вперед, чтобы флажками задержать его и не пропустить на занятый путь.
Распахнулась дверь крохотного деревянного вокзала, и ворвавшийся ветер словно вышвырнул оттуда в снег и вьюгу и начальника станции, и телеграфиста. Они бросились искать людей, которые помогли бы поставить на место семафор. Раскачиваясь под напором ветра, они то вертелись на месте, то стремительно кидались вперед, не переставая озираться по сторонам. У второй — запертой — двери вокзальчика стоял здоровый малый, смуглый, как цыган, в коротком полушубке и в новехоньких сапогах, от которых сильно пахло юфтью. Он только что опустил в обшарпанный почтовый ящик письмо.
Начальник станции, с проседью в волосах и на небритом лице, был неприветлив и неряшливо одет. Неприятно морщась и жуя губами, он шагнул к почтовому ящику и поймал на себе взгляд черных, глубоко сидящих и сверкающих, как толстые линзы, глаз молодого здоровяка. Лоб у него был узкий, лицо — полное, нос — солидный, как страж на посту, на верхней губе — черные колючки, в углах рта что-то необузданно упрямое.
Опередив начальника станции, к нему подбежал с кислой миной на лице телеграфист и, приложив руки рупором ко рту, гаркнул:
— Пойдем!.. Поможешь нам…
Но ветер отнес его слова в сторону.
Выпятив грудь и с такой гримасой, словно все это ему бесконечно надоело, начальник станции крикнул, указывая на упавший столб:
— К семафору!..
Черноглазый человек скорее догадался, чем расслышал. На губах его заиграла усмешка, будто он хотел сказать:
«Так и знал: придешь сюда, даром не отделаешься!»
С той же усмешкой он взял у телеграфиста кирку и лопату, привычным движением землекопа забросил инструменты на плечо и направился к поваленному семафору. Ветер его подталкивал сзади. Издалека, с горных вершин, низвергалась со всей своей лютостью таежная вьюга, и чудилось, что из темной выси на землю сейчас упадут замерзшие сгустки неукротимой ярости.
По другую сторону полотна, в молодом городе с сырыми, промерзшими, недостроенными домами, ветер взвихрил сухой снег, поднял над крышами и снопа рассыпал. Опять светлее стала длинная улица с глубокими следами в заледеневшей грязи. Казалось, их оставили гигантские сапоги, шагавшие сами, без помощи ног.
В самом конце улицы, в залитой солнцем строительной конторе, загорелись, будто озаренные изнутри, окна. Было одиннадцать часов утра.
Из конторы вышел человек в стеганом ватнике, какие носят и мужчины и женщины, с шапкой на затылке. На крыльце ему попался Велвл — «Веселый ветер»; он посмотрел на него исподлобья и спросил:
— У тебя есть дело ко мне?
Пухлое лицо Велвла засветилось такой же радостью, какая была у него в глазах.
— Я хотел бы домой съездить, — ответил он.
— Домой?
Будто вспомнив о чем-то, человек в стеганом ватнике посмотрел на молодого плотника, сказал:
— Зайди ко мне! — и прошел в свой чистый, хорошо убранный кабинет. Он никому не позволял там курить и сорить.
Велвл потоптался в коридоре. Чувствуя, что из его дела ничего не выйдет, он так свирепо насупился, точно, забивая гвоздь, со всего размаха хватил молотком по собственным пальцам.
— В-ва! — произнес он и шагнул к открытой настежь двери другой комнаты — без окон, еле освещенной горевшей вполнакала лампочкой, с небольшой буфетной стойкой в углу.
За столом прежде всего бросались в глаза красные жилистые руки, обхватившие стакан с чаем. Это были руки Бинема, сидевшего в пальто и в шапке. Его окружало несколько человек. Они все вышли сюда на время перерыва заседания.
— А! Велвл!.. — воскликнул Бинем. — Девушке своей написал?
Велвл не успел ответить — кто-то потянул его за рукав:
— Тебя зовут.
Молодой плотник вошел в комнату, где сидел человек в стеганом ватнике.
— Мы скоро открываем курсы, — услышал он. — Ты сможешь подучиться…
— Я слышал, — живо перебил его Велвл. — Но у меня, видите ли, маленькое личное дело… В-ва!.. Скажу прямо: мне хочется использовать сейчас свой отпуск и съездить в Хащеватое… только туда и обратно…
Заметив, как нахмурился сидевший за столом человек, «Веселый ветер» сообразил, что сморозил глупость. Эх, во всем были виноваты недавние Октябрьские праздники… и та девушка, к которой он питал самые чистые чувства! Все вместе так разволновало его, что никакими словами не расскажешь…
Человек в стеганом ватнике слегка поклонился ему, словно хотел сказать: «Рад за тебя!», затем, посмотрев на него прищуренными и несколько удивленными глазами, сказал:
— Съездить в Хащеватое и обратно? Как раз теперь, в самый разгар работы?..
— Вот в том-то и дело… Вопрос личный…
Долгая пауза.
— Может, и мне поехать с тобою, Велвл?
Снова пауза.
— У меня тоже найдется личное дело. С поста ты бы тоже ушел по личному делу?..
Поняв по лицу Велвла, какое впечатление произвели его слова, он кинул ему, как своему человеку:
— Скажи-ка там, в буфете, что хватит прохлаждаться.
Велвл вышел. Человек в ватнике посмотрел ему вслед.
Дверь отворилась, и вошел светловолосый долговязый человек в расстегнутой дохе поверх пальто. На его бледном лице реяла кривая усмешка; он, казалось, был немного сконфужен: приходится ему, такому известному лицу, самому называть свое имя. Неторопливо сняв очки, он вытер их замшей, потом надел, заправил оглобли за уши и крепко зажмурил глаза, чтобы очки хорошо сели на место. Со стороны могло казаться, будто надел ему их кто-то другой, а он только благосклонно позволил это сделать. Пожевав сперва тонкими, чуть скривившимися губами, он сказал, подходя к столу:
— Я — экономист Прус. Однажды был уже у вас… — Так же неторопливо он сел и протянул несколько исписанных листков. — Это план, который я везу в Москву, — сказал он, обводя глазами стены и потолок. — В Нью-Йорке меня знают как специалиста по вопросам колонизации… Я провел некоторое время на Тунгуске близ колхоза «Икор», где живут американские переселенцы. Про меня распустили всякие слухи…
Предоставив человеку в ватнике пробежать глазами листки, он добавил, снова кривя тонкие губы:
— Я же говорю открыто то, что хочу сказать. — В его чуть напевном американском говоре все чаще проскальзывали нотки обиды. — Я полагаю так… Клочки земли, которые здесь обрабатываются среди болот, ровно ничего не стоят… Курам на смех! Америка позволяет себе оставлять невозделанными огромные пространства и ввозить хлеб из Канады. Аляска, при всем ее богатстве, долго не имела своей продовольственной базы. Я не раз говорил: надо перебросить колхозников на строительство мебельной фабрики. Дайте мне возможность поставить на Амуре одну-две фабрики, которые работали бы на экспорт, и я весь край наводню маньчжурским хлебом. Я хотел бы дать вам некоторые объяснения…
Ему стало жарко. Глаза забегали по комнате, высматривая, куда бы положить доху. Он уже начал разоблачаться. Но тут он заметил, что ему протягивают его исписанные листки, и услышал:
— Возьмите!.. Можете их себе оставить! Нам с вами не по дороге.
Чернявый здоровяк в новых сапогах и полушубке помогал устанавливать упавший семафор с опытностью и ловкостью заправского землекопа. Предварительно расширив киркою яму, он размельчил промерзшие куски глины. От мороза и ветра его лицо постепенно принимало цвет кровавой раны. Глаза стали больше и как будто сидели уже не так глубоко. Из ворота наглухо застегнутого полушубка выглядывала багровая шея. Лишь после того, как столб был поставлен на место, он выпрямил спину, смерил глазами расстояние до ближайшего колодца и сказал:
— Не плохо бы налить в яму несколько ведер. Вода замерзнет, и столб будет стоять надежнее.
Тут он заметил, что телеграфист уже исчез.
— А я, видите ли, сейчас вроде в отпуску, — добавил он почти сконфуженным тоном, обращаясь к начальнику станции.
На обратном пути к вокзалу у них завязалась беседа.
— Ты, сдается мне, из тутошних будешь, — сказал начальник станции. — Не ты ли приставал ко мне постоянно насчет пропусков на проезд в товарных вагонах?
— Во-во! — почти обрадовался тот. — В самую точку!.. Как же тебе не помнить меня — Бубес мое имя, Шолом Бубес. Ты даже жаловался на меня в райком за то, что я просил разрешения провозить переселенцев с их барахлишком в товарных поездах.
— Так-так! — вспомнил начальник станции. — Так это ты самый? А я уж думал, что избавился от тебя.
— Не-ет! — не без гордости ответил Бубес. — От меня избавиться не так легко… Просто я в колхозе был.
— Что же ты там делал?
— Что делал? — с усмешкой переспросил Бубес. — Я там председателем был.
— Неужели никого другого не нашли?
— Тебе смешно… Представь себе, к моему приезду колхоз был накануне развала.
— Ну, еще бы!.. А говорили: через два-три года Дальний Восток расцветет, не узнать будет края!
— В два-три года? А ежели в десять — пятнадцать лет, так дело, думаешь, того не стоит?
Начальник станции покосился на Бубеса. Когда в тайге вот так встречаются два человека, они — так уж водится — хотят узнать, кто сильнее — хотя бы в уменье поддеть другого словом. Начальник станции заметил, что у его спутника правая рука немного согнута в локте и крепко прижата к боку.
— Почему ты так странно руку держишь? — спросил он.
— Просто так… Привычка. Я много лет под мышкой кнут держал. С шестнадцати лет биндюжником ездил.
Этот парень, оказалось, видывал виды и где только не побывал! На прокладке дорог работал, на лесных разработках, на рыбозаготовках, на мелиорации, далее целину поднимал. А если верить ему, он с недавнего времени стал председателем колхоза «Икор», того, что недалеко от Волочаевки, на берегу реки Тунгуски, где строятся в последнее время поселенцы — и свои, и американские. Они там мебельную фабрику затеяли, целый город создать хотят вокруг сопки.
— Ах да, — вспомнил вдруг начальник станции, — мне говорили, у вас люди разбегаются.
— Кто разбегается, а кто остается, — равнодушно ответил Шолом Бубес.
Они молча шагали навстречу свирепому холодному ветру, низко опустив головы, будто тянули тяжелый плуг. Кругом в сумасшедшей пляске, предвещавшей ярость таежной вьюги, метались снежинки, реденькие и беспокойные. Начальник станции вдруг легонько толкнул Бубеса в бок и куда-то показал глазами:
— Вон, гляди…
Шолом Бубес и сам смотрел туда. В глазах блеснул недобрый огонек. На станционной платформе, в том месте, где останавливался обычно мягкий вагон, суетились два человека: долговязый американский экономист Прус и его жена Роза. Молодая женщина без конца переставляла баулы и чемоданы. Их было множество; они относились к того рода багажу, который люди берут с собой, отправляясь в дорогу «всерьез и надолго».
Начальник станции крикнул Бубесу в ухо:
— Вот, изволь!.. Насыпь им соли на хвост!
— Теперь ты меня опять будешь часто видеть, — только сказал Бубес, будто и не расслышав.
— То есть как?.. Снова будешь приставать?
— Еще как! Я уже начинаю: мы ждем не сегодня завтра одну американскую семью. У них, вероятно, будет много вещей. Я потому и наведываюсь часто на вокзал… Ты мне разрешишь, я надеюсь, проехать с ними в товарном поезде?
— Надейся, мил человек. Ты молод и полон сил, можешь надеяться!
И, не оглядываясь больше, начальник станции пошел к себе в жарко натопленную и насквозь прокуренную комнатку — закуток, наполненный телефонными звонками, треском телеграфного аппарата и воплями дежурного по станции. Прежде чем он успел притворить за собой дверь, оттуда вместе с волной теплого воздуха вырвался тоскливый вой, словно кто-то старался вызвать к жизни покойника в далекой тайге.
— Отвечай! Диспетчер!
Шолом Бубес остался один на морозном ветру, который с возрастающей силой набрасывался на голый деревянный вокзальчик. Шолом часто щурил глаз, будто его раз за разом били по лицу. Другой глаз наблюдал за готовившейся уезжать четой американцев, стоявшей сейчас на платформе. В коротеньком полушубке, сапогах и надвинутой на глаза шапке у Шолома Бубеса был вид человека, которому не раз уже приходилось только терпеливо ждать.
Снова ветер поднял снежную пыль во всем городе, понес на крохотный вокзал и, казалось, прихватил с собой маленькую женщину, изящную и смуглую. Расфуфыренная, похожая на спешившую к поезду обитательницу шикарного курорта, она подошла к стоявшим на платформе супругам Прус.
По зимнему пальто цвета бордо с узкой скунсовой оторочкой все узнавали иностранную докторшу Шрагер из колхоза «Икор», что на берегу Тунгуски, близ Волочаевки, — самую разбитную бабенку во всем Биробиджане. Сейчас она приехала проводить своих друзей и, стоя возле них, словно стерегла их багаж, время от времени бросая тревожные взгляды на Бубеса.
Жена экономиста Пруса уже несколько раз кричала мужу:
— Нечего туда ходить! Не имей с ними дела, и все!
Все же тот с обычной медлительностью подошел к Бубесу и, глядя на него грустными глазами сквозь огромные роговые очки, заговорил, едва шевеля вечно обиженными губами:
— Вот уж действительно метель — и в тайге, и в головах у многих! К кому бы из здешних работников я ни обратился со своим планом, все от меня шарахаются, как от прокаженного.
Рядом с Бубесом стоял сейчас молодой заведующий Домом переселенца Арье в облезлом полушубке и стоптанных сапогах. Как всегда, он смеялся, но не лицом, а светло-серыми, с узким разрезом, глазами.
— А вы чего ожидали? — отозвался он на слова Пруса. — Что вам на шею от радости кинутся? Вы всем говорили: зачем, мол, делать мужиков из евреев! Я сам слышал от переселенцев: «Прус говорит — взяли взрослых людей и надели на них детские штанишки!»
Не удостоив Арье вниманием, Прус только бросил небрежно:
— Надо понимать, что другой говорит. — Посмотрев через его голову на покосившуюся вокзальную крышу, словно к ней обращаясь, он продолжал: — В конторе мне сказали: «Обойдемся без ваших объяснений»… Что ж, на то здесь и тайга. Везде в мире кричат во всю силу легких… Попытаюсь изложить свой план в Москве, надо и мне научиться кричать.
Заметив наконец, как холодно смотрит на него Бубес, он захотел узнать — понял ли тот его, расслышал ли его слова в этой вьюге.
— Вы всеми мерами хотите доказать, что способность мышления у вас идет не от головы, а от мускулов. Не пойму, какое это вам доставляет удовольствие!
Выждав несколько секунд, он гордо выпятил грудь, забыв, что ветер в любую минуту может сорвать с него доху, и не торопясь отошел.
— Как ты думаешь, — спросил Арье, будто ровно ничего не произошло, — приедут сегодня наши американцы?
Издали оба видели, как Роза Прус, опустив на платформу вещи, которые держала в руках, что-то крикнула возвращавшемуся мужу. А потом эта изящная женщина в коротком меховом жакете быстро подошла к Бубесу, красиво покачиваясь на ходу. Ветер обвивал вокруг ног юбку из плотного сукна с зелеными пуговками сбоку, рвал с ее головы пестро разрисованный бархатный берет, — точно такие она делала в Нью-Йорке по заказу одного шикарного магазина. На ногах у нее были фетровые, тоже разрисованные, ботики. Как будто желая за что-нибудь ухватиться, она вынула из теплой муфты руку и протянула ее, но встретила только ледяной взгляд Бубеса. Рука повисла в воздухе, потом опустилась.
— Послушайте… — Женщина тяжело дышала от волнения. — Послушайте, я должна вам сказать, что у меня на душе! Из любой страны можно уехать когда угодно, только здесь это называется дезертирством…
С каждой секундой ее лицо все больше искажалось от злости; оно стало почти зеленым, полные бешенства слова вылетали из ее рта, тень легла вокруг губ, и невольно казалось, что смотришь на извивающуюся змейку.
Бубес смотрел на нее прищуренными и сверкающими глазами.
— Ладно! — отрезал он. — Можете жаловаться американскому консулу!
Несколько секунд они молча стояли и в упор глядели друг на друга.
— Как вам не стыдно! — почти прошипела молодая женщина. — Вы, Шолом Бубес, можно сказать, друг…
Сгоряча она не замечала, какими влажными стали ее губы. Чуть вздрогнув, она спрятала руку в муфту. Из груди вырвался звук, похожий на заглушенное всхлипывание. Она кинулась назад к мужу.
Ветер начал стихать, снег повалил гуще, снежинки повисли на длинных ресницах Арье.
— Навсегда потерял друзей! — сказал он, блеснув смеющимися глазами.
Парню было весело хотя бы просто оттого, что снег падал такой густой, как нигде в мире. Хорошо бы сейчас с кем-нибудь побороться тут же в снегу! Он слегка ткнул Бубеса в бок, чтобы его расшевелить.
— Уйди ты от меня! — оттолкнул его Бубес.
Докторша Шрагер ни на шаг не отходила от Прусов и все твердила экономисту, как ему вести себя в Москве.
С востока донесся шум приближающегося поезда.
Бубес сделал несколько шагов и остановился возле молодой изящной женщины, стерегшей свей вещи. Едва поезд показался, он наклонился, выбрал два самых тяжелых чемодана и не спеша вскинул себе на плечи. Его движения говорили о долгом опыте носильщика или ломового извозчика. Прусы уже прощались с докторшей. Стройная и изящная Роза несколько раз пыталась заговорить с Бубесом, но тот не отвечал. Из-за пыхтения паровоза он и не слышал ее. Он слегка сгорбился под тяжестью чемоданов, лицо его побагровело.
Как только поезд остановился, он поставил чемоданы в узкий проход мягкого вагона и так же неторопливо вернулся к тому месту, где его ждал Арье.
— Опять не приехали наши американцы! — встретил его Арье. — Снова придется бегать из-за них на вокзал.
Параллель — по-русски параллель
Поздний октябрь, расцвеченный красками увядания, бродит ошалело по опаленным солнцем горам и долинам. Горький и дразнящий запах полыни, бурная дикость нетронутого леса биробиджанской тайги, уходящей в горы под самый край нависающего неба…
Я возвращаюсь пешком с Теплого озера в горный поселок, еще носящий старое тунгусское название — Лондоко. Евреи-переселенцы заканчивают здесь строительство большого известкового завода. В этом диком горном уголке, куда и по сей день заглядывает уссурийский тигр, я только что присутствовал на лекции «О методах разведения рыбы». Я изнываю от жары. Голова устала от двухчасовой лекции.
Идти приходится звериной тропой. Она ведет меня то вверх, то вниз. Я размяк от зноя. Кругом бескрайние пространства, куда еще не ступала нога человека. Они уходят во все концы мироздания. Стрекот кузнечиков в траве утомляет и расслабляет, как монотонные напевы.
Вывела меня из этого состояния неожиданная встреча. На крутом повороте тропы передо мною очутилась заведующая еврейской школой в Лондоко. Я сразу очнулся. Вернулось чувство реальности. Я снова стал постигать, что тут же, на этих необъятных первозданных пространствах, пробивается, подобно подземному потоку, молодая, трудовая и радостно-напряженная жизнь. Сама заведующая школой — струйка этого потока. В далеком горном поселке она оборудовала прекрасную школу. Сверкающие чистотой окна глядят на расцветающий поселок радостно и бодро, как детские глаза. Заведующая уже не молода. Говорит она медленно, нараспев. Так говорят у нее на Волыни. Я сразу представил себе ее мать, местечковую еврейку в старомодном парике.
— Куда вас несет в такую жару? — спрашиваю я.
— Именно — несет! — подтверждает заведующая.
Она защищает ладонью глаза от солнца и хмурится на русское селение у подошвы горы.
— Не только несет, — прибавляет она, — а разносит! Прямо распирает! — Она кивает на селение: — Я им сейчас такое спою, чего они еще никогда не слыхали!
— Что случилось? — удивляюсь я.
— Не спрашивайте. Горе — и только! Сама же виновата. Глупость сделала!
— Что случилось? — снова спрашиваю я.
— Эх! Мы своими руками дали им учителя взаймы!
— Как? Взаймы?!
— Да. Русским товарищам в этом селении мы дали учителя взаймы.
— Что, что вы им дали взаймы? — переспрашиваю я, не веря ушам.
— Ну да, — повторяет она, — учителя. Учителя математики.
— Учителя?
— Да, настоящего, живого учителя. Что вас так удивляет?
— Нет, — говорю я, — ничего… Я думал, взаймы можно дать деньги, ухват, ну, корыто для белья, что ли. Но давать взаймы учителя — этого я что-то не слыхал…
— Вполне согласна, — говорит заведующая. — Разве можно дать взаймы свой собственный глаз? Вы думаете, у нас тут лишние учителя валяются? Самим не хватает! Но что поделаешь, когда люди изо дня в день ходят, просят, клянчат. Как-никак соседи. В праздник — вместе. Чуть у кого беда — на помощь друг другу. И вот надо людям учебный год начинать, а к ним еще учитель математики не приехал. Срывается учеба! Вот мы и дали им взаймы учителя. Уговорились на десять дней, не больше. А они его уж скоро три недели держат. И не видно, чтобы вернуть собирались! Пришлось сегодня все дела бросить и тащиться к ним. Я им такую нахлобучку задам, что долго меня помнить будут!
— Пожалуй, и я с вами пойду, — говорю я.
Мне любопытно посмотреть, что это за учитель, которого отдают взаймы, и как станет моя заведующая взыскивать «недоимку», и как она поведет домой свое живое добро.
Жителей таежного русского селения мы застали за работой. Вспотевшие на солнцепеке до соли на рубахах, они обтесывали толстые бревна. Работал и председатель сельсовета — высокий статный сорокалетний мужчина с красноармейской выправкой.
— Ни стыда, ни совести у тебя нет, Павел Александрович! — сразу перешла в наступление моя заведующая. — Ты нас подвел! Сделали мы вам одолжение, дали учителя взаймы… Уговорились на десять дней. А ты что? Держишь его три недели!..
— Постой-ка, постой!..
У председателя оказалась похвальная привычка подумать малость, прежде чем отвечать. Он медленно повернул голову сперва вправо, потом влево и только тогда сказал:
— Постой, погоди! Вы, говоришь, сделали нам одолжение? Учителя взаймы дали? — Он вытер лицо, подумал и посмотрел заведующей в глаза. — Ну, а мы? Так-таки ничего вам взамен за ваше одолжение не дали? А это что?
Он показал на незастекленные окна большого здания неподалеку, на котором красовалась надпись «Клуб».
Моя спутница и председатель продолжали спорить. Я узнал, что заведующая еврейской школой в Лондоко нуждалась в стекле для зимних рам. В русском селении ожидали стекла со дня на день и, чтобы выручить соседей, вынули стекла из окон клуба и отдали им. Со своей стороны, еврейская школа отпустила к русским соседям своего учителя математики.
— Ну хорошо, — вынуждена была признать заведующая. — Допустим. Но уговор-то был, что мы вам уступаем учителя только на десять дней? Был такой уговор?
— Что верно, то верно, — признал и председатель. — Был такой уговор: десять дней, и не больше. Но ведь учитель-то ваш говорит, что он в русском языке не силен, и просил учительницу к нему приставить. Она с ним заучивает разные там названия по-русски. Как выучится, он и позаймется с ребятами — десять дней, не более. Тогда и вернем. А ты уж думала, мы вас ограбить собираемся, так, что ли?
— Боже! — всплеснула руками заведующая. — Три недели, чтобы заучить названия? А ведь он говорит по-русски. Где он?
— Вон там, — показал председатель на школу. — Сходи к нему, сделай милость. Может, он тебя послушает. Женщина ты солидная. Убеди его, пусть маленько поторопится!
Павел Александрович снова взялся за топор.
В школе уборщица подметала, поливая пол из большого чайника. Окна были по-летнему раскрыты. Горный ветер приносил острые запахи, сливавшиеся с запахом оседавшей пыли.
В одном из классов оживленно разговаривали. Кто-то весело смеялся. Мы вошли. За партой сидел молодой еврейский парень с густой шапкой черных волос. Спиной к окну стояла русая девушка лет девятнадцати, остриженная, как мальчик. Узкий синий поясок стягивал тонкую талию. Нос был слегка вздернутый. Глаза, светлые, прозрачные, большие, как крупные виноградины, смотрели задорно и весело.
Увидев нас, парочка смутилась. Девушка повернулась к окну. Теперь мы видели только ее спину. Паренек с минуту сидел неподвижно. Вдруг он схватил лежавшую перед ним тетрадь и, упершись локтями в парту, принялся усердно зубрить:
— Трапецие — по-русски трапеция; квадрат — квадрат; пирамиде — пирамида.
Заведующая пристально посмотрела на молодую учительницу. Потом медленно повернулась ко мне, прикусила нижнюю губу и тихо шепнула мне:
— Она очаровательна!.. Теперь все ясно! Вы поняли?..
С минуту она смотрела на парня. На этот раз, кажется, даже с уважением. Потом снова обратилась ко мне:
— Ну, что теперь делать? Будьте умным, посоветуйте. Как поступают в таких случаях?
— Радиус — по-русски радиус, — долбил парень, — параллель — по-русски параллель; диагональ — диагональ; перпендикуляр — по-русски перпендикуляр.
У заведующей был озабоченный вид. Она молчала.
— Послушай-ка, паренек, — сказала она наконец, — я останусь здесь дня на два-три и сама помогу тебе выучить.
1934