Падающие с деревьев листья видел здесь один только скульптор. Целыми часами сидел он на крыльце, глядя на пустой дом скорняка, стоявший в самом конце улицы. Он ждал Маню, которую увидел в первую же ночь после прихода сюда и принял за галлюцинацию. Он надеялся узнать у нее подробности о своем отце, или, вернее, о тайне, связанной с гибелью отца.
Но девушка все еще задерживалась в райкоме, в соседнем городе. Каждую минуту она могла вернуться и снова уйти куда-нибудь, и поэтому скульптор дежурил здесь, на крыльце, и от нечего делать глядел на опавшие листья, совсем как в те давно минувшие дни, когда в городе его попросту звали «Лейбл, сын парикмахера». И в голове у него шевелились мысли такие же простые, как некогда мысли «Лейбла, сына парикмахера»:
«Листья опадают… Что ж, ведь конец лета. Такая пора».
Как зачарованный, глядит он на эти опавшие листья; ветер гонит и кружит их вместе с пылью, песком и мусором. Малейшее препятствие задерживает их, и кажется — они никогда уже не сдвинутся с места. Их засыпает мусором… Но вот сильнее подул ветер, и снова кружатся опавшие листья, носясь с места на место. «Лейбл, сын парикмахера», наклонившись вперед, наблюдает за ними: это листья из старой березовой рощи на опушке леса, где каждое лето заготавливают дрова. Обычно листья остаются лежать тут же, под деревом, с которого они упали. Там они укрыты от ветра и удобряют собой почву. Но где искать защиты этим березовым листьям? — их деревья срублены. «Лейбл, сын парикмахера» интересуется, что будет с ними. Вот он видит, как ветер погнал их к стволу старой развесистой груши. Но поздно: они не могут остаться и здесь, прильнув к сырой земле, — сильный ветер уносит прочь даже последние листья, опавшие с груши.
В то утро к дому парикмахера пришла Текла. На этот раз кошелка ее была пуста. Чем-то новым повеяло на него от этой пустой кошелки, как-то по-новому бодро прозвучали слова Теклы:
— Все распродала сегодня, ничего не осталось!
— Неужели распродала? — поинтересовался скульптор не столько из любопытства, сколько просто из дружелюбия. — Кому же?
— Дочке доктора Файермана.
— Это — которой?
— Самой младшей. Она теперь сама доктор. Будет работать у нас в больнице вместо отца.
Старый доктор Файерман погиб сразу же после прихода немцев из-за того, что прятал у себя в больнице тяжело раненных красноармейцев; об этом скульптор узнал еще по дороге сюда.
— Так она здесь будет работать?
Скульптор переспросил с таким выражением, словно при малейшей попытке понять, о чем говорит Текла, у него начинает стучать в висках и голова раскалывается от боли.
В городе был большой белый дом с красным кирпичным фундаментом; его высокие, светлые окна выходили по одну сторону на улицу, а по другую — в сад, что раскинулся на склоне холма и подходил к самой речке; это был почтенный дом доктора Файермана. Дом, который некогда был предметом недосягаемой любви для многих подростков, и не столько сам дом, сколько дочери доктора. В двух из этих девушек, Фаню и Лизу, был некогда влюблен и Лейбл. Правда, девушки даже не подозревали этого, но Лейбл тайно томился от любви к ним и утешал себя тем, что они узнают об этом, когда он вырастет и станет скульптором.
«Ого! Они еще услышат обо мне!»
Как бы то ни было, у него и у многих его сверстников докторский дом рождал стремление к чему-то большому и настоящему. А теперь этот дом пустует. Сад на холме зарос бурьяном. Но вот вернулась самая младшая из дочерей Файермана — Лина… Она теперь уже сама доктор и будет работать здесь, в той же больнице, в которой всю свою жизнь честно и самоотверженно проработал ее отец. Это заставило скульптора глубоко призадуматься:
«Для чего она делает это?.. Вероятно, не из ограниченности или пустого тщеславия, а просто потому, что жизнь продолжается…»
Быть может, он спросил бы об этой Лине что-нибудь еще, если бы Текла сразу же не сообщила ему другую новость, заставившую его вздрогнуть.
Она слышала, что в деревне, на том берегу реки, находится зеркало его отца, глухонемого парикмахера. Говорят, сам парикмахер спрятал его у одного из крестьян.
— Нужно только разузнать, у кого именно.
Так как Текла, по своему обыкновению, не смотрела на скульптора, она не заметила, какое впечатление произвели ее слова, и не понимала, почему он так долго молчит. Отвернувшись, она намекнула ему, что у нее сейчас много работы на баштане и ему следует самому сходить в деревню и расспросить там насчет зеркала, а если понадобится, она готова перенести это зеркало сюда, так как он… он ведь человек больной.
— Больной? — удивился скульптор. — Почему вы так думаете?
— Ну, конечно, — уверенно ответила Текла. — Я ведь видела, как вы упали тогда на площади.
— Когда?
— Да в тот день… перед тем как я привела козу.
Текла не из тех, кто, видя падающего человека, не поможет ему встать. Тут она метнула на скульптора короткий взгляд, но лишь для того, чтобы лишний раз убедиться, что она не ошиблась и перед ней действительно тот самый человек, которого она подняла тогда посреди пыльной базарной площади. Сквозь узкие щелочки промеж длинных немигающих ресниц лишь на мгновение увидел он ее глаза с прозрачными карими зрачками и подернутыми синью белками, светившиеся особой девичьей чистотой.
И тут он понял, почему она показалась ему знакомой уже тогда, когда привела козу. Должно быть, после припадка память его сильно ослабла. Но теперь он припоминает: действительно перед его глазами промелькнула в тот момент какая-то женская фигура.
— Да нет, — виновато произнес он, желая объяснить, что произошло в день его приезда сюда, — Просто последствие контузии… но это проходит… это не болезнь.
Как растение на родной почве подымается и расцветает незаметно для себя, так и в скульпторе на крыльце отцовского дома незаметно для него самого переживания воплощались в образы и мысли.
Как человек, потрясенный глубоким горем, смотрит на тех, кто пытается его утешить, он посмотрел на Теклу, которая так горячо желала, чтобы в городе вновь закипела жизнь, что готова была сама принести сюда тяжелое зеркало парикмахера.
Наконец из райкома вернулась Маня. Было около десяти часов утра, когда она появилась на улице без малейших признаков усталости, — должно быть, возвратилась она еще вчера и переночевала где-нибудь в близлежащей деревне.
Один из последних погожих дней — тихий и, как обычно, теплый — был уже в разгаре, и солнце, спеша к зениту, вдруг словно просыпало на землю целую пригоршню искр — это его лучи заиграли на острых стекляшках, когда Маня ступила на крыльцо своего дома и ногой разбросала осколки битого стекла. Переулок наполнился звоном возвращенной жизни. Девушка вошла в дверь.
Повертевшись по дому, она, по-видимому, хотела прибрать, но, не найдя чем подмести, снова вышла и неторопливо зашагала по переулку, заглядывая в соседние дома. Только теперь она заметила скульптора.
Смуглая, невысокая, но коренастая и плотная, она и впрямь походила на шагающую статую. Пряди черных, прямых и очень густых волос, слишком коротких, чтобы можно было их заплести, непокорно спадали ей на лоб и застилали глаза. Но все же Маня, должно быть, видела и сквозь волосы, так как не торопилась откинуть их.
Заметив, что из открытой двери парикмахерской выглядывает человек, она уверенно шагнула к нему, покачиваясь на ходу, но внезапно остановилась, пораженная, с трудом сдерживая себя.
— Ах! — воскликнула она. — Неужто новый парикмахер?..
На вид ей было не больше двадцати лет. Он обратил внимание на то, какие крепкие и широкие плечи у этой юной девушки, которая с другими местными комсомольцами в первый же горестный год войны вступила в борьбу с врагом, наводившим ужас на целые народы. У нее хватило сил все перенести, ускользнуть из фашистских рук, бежать к партизанам и драться вместе с ними за свое место в жизни. А теперь этой девушке, вместе с подобными ей, предстоит вновь возродить жизнь в городе…
— Как вас зовут? — спросил он, приблизившись к ней.
— Маня.
На смуглом миловидном лице появилась лукавая
улыбка, приоткрывшая белые, несколько редкие зубы, такие крепкие, что они сохранятся, должно быть, до глубокой старости. Ее статное, молодое тело, казалось, было создано для материнства.
— Маня? — переспросил он, точно раздумывая о том, подходит ли такое обычное имя для родоначальницы нового поколения людей.
Присев рядом с ней на ступеньке, он начал расспрашивать:
— Что произошло с глухонемым парикмахером до того дня, когда его нашли убитым у речки?
— Что уж особенного могло с ним произойти? То же, что и со всеми…
— А что произошло со всеми?
— Да то же, что и во всех оккупированных городах.
Как всем незатейливым, непосредственным людям, Мане казалось простым и обыкновенным все, что происходит вокруг: просто живет человек и так же просто умирает, просто фашисты уничтожали целые города и села и так же просто люди сражались с ними не на жизнь, а на смерть, и в этой борьбе принимали участие такие же комсомольцы, как и она, Маня.
И все же скульптору удалось разузнать у нее некоторые подробности.
Она рассказала, что два местных колхоза были смешанного типа — наполовину сельскохозяйственные, наполовину промысловые. Немцы сразу же завалили работой все промысловые артели и под страхом смерти отделили евреев от украинцев. Из города не мог выйти ни один человек, кроме парикмахера, который стриг и брил немцев у них на дому. Но все-таки некоторые колхозники — украинцы и евреи — в первые же дни сумели связаться между собой и ушли в лес партизанить. И как ни охраняли немцы здание МТС, где находился их склад и оружейная мастерская, комсомольцам удавалось понемногу выносить оттуда гранаты, патроны и другие боевые припасы.
Маня рассказывает об этом очень коротко и спокойно и совсем не смотрит на скульптора:
— А немцы… они так и рыскали по всему городу. Только кому же придет в голову искать оружие у глухонемого? К нам в деревню, в те крайние хаты, которые немцы потом сожгли, он и приносил в мешке эти гранаты и патроны.