Яков вскочил, с захолонувшим сердцем узнав Филиппа Ковшарова. Он был от него всего в шагах двадцати, друг детства и дальний родственник. И не давая себе отчета, Яков приблизился к идущим, замер у самой дорожки. Конвойные настороженно скрестили взгляды, их командир, лейтенант Смерша, черноокий кавказец, отогнал Якова прочь. Но и Филипп заметил его! И, как показалось Якову, встрепенулся. То ли мелькнула надежда на помощь близкого человека, то ли подумалось, что не канет безвестно, сообщит Яшка его матери.
– Эх, братцы! – срывисто заголосил Филипп, оборачиваясь к конвойным. – Зря мы из хутора отступили! И тетка Полина и дед Тихон, и Анна…
– Молчать! Шевелись, сволочуга! – гаркнул рослый широкоскулый солдат, взбадривая предателя нагайкой.
Филипп застонал, согнулся и через силу побежал, мелькая пятками, к которым пристыли рыжие истлевающие листья…
Спустя день пришло неожиданное письмо из Ключевского, помеченное штемпелем военной цензуры. Яков со страхом взглянул на незнакомый почерк. Рывком развернул желтый лист из амбарной книги, исписанный простым карандашом.
«Уважаемый сосед Яков Степанович!
Отвечаю на два твоих письма, какие забрала, но не читала. Стесняюсь раскрывать.
Уже месяц, как нас освободили! И мы не можем нарадоваться. А для тебя новости не слишком хорошие. Еще в декабре отца твоего, Степана Тихоновича, лиходеи перестрели в степу и сразили насмерть пулей. Мать и дед Тишка на подводе уехали из хутора. Был слух, что попали под бомбежку. Семена Шевякина убило, а про твоих родичей никто не знает.
Как прогнали немцев, прибыли офицеры НКВД и арестовали врагов народа. Лидия находится в Шахтах. А она в тягостях, и неизвестно что будет.
Курень ваш мы замкнули, а ставни забили. Двух кур, телочку и сына Федора я взяла к себе, как обещала Лиде. А собаку хожу кормить. Федя за матерью жалкует, и потому исть плохо. День-деньской с ребятами по буграм бардажает. А я за него переживаю, не дай бог, подорвется на мине. Такие случаи бывают. Ну да Федя – пацанчик умный, мы с ним ладим!
Как ты там, Яков Степанович? Скоро ли фрицев разобьете и вернетесь домой? Бабы без вас вянут-пропадают!
На шутке и разреши откланяться.
Напишешь письмо на меня – прочту.
С радостным трудовым приветом от всех хуторян, ударница пятилетки Дагаева Тая».
Яков спрятал задрожавшими руками письмишко в нагрудный карман гимнастерки, неопределенно ответил на вопрос старшины Писаренко, оказавшегося рядом. Он понял все, о чем Таиса лишь намекнула.
Спазм перехватил горло, мешал дышать. Не подавая вида, Яков отошел в сторону, сгреб с окопного бруствера серый лежалый снег. Приложил к воспаленному лбу. Но пламя обиды и боли не унималось в душе – напротив, при мысли о Лидии жгло еще больней. Сколь мал и бессилен человек перед воцарившейся в этом порушенном мире жестокостью! Жизнь идет только в одном направлении, и за содеянное тобой рано или поздно воздается Богом. Но в том-то и дело, что живешь большей частью не по своей, а по чужой, греховной воле…
В отличие от беспорядочного исхода донских станиц, обозы кубанцев двигались целенаправленно и гораздо организованней. Их войсковой штаб, покинув Краснодар 29 января, у станицы Медведовской догнал беженские колонны и полицейские части, которыми командовал полковник Тарасенко, носивший также немецкое звание зондерфюрер СС. По прибытии в Таганрог – через Азовское море – походный атаман Иосиф Белый издает приказ о назначении командиром 1-го Кубанского полка войскового старшины Соломахи, которому поручает обеспечить дальнейший путь казаков к Бердянску.
Туда же казаки западных и южных станиц добрались иным, окружным путем. Сначала через Керченский пролив в Крым, главным образом на всевозможных плавсредствах. Помимо этого, на планерах, буксируемых самолетами. Вместимость планеров была невелика, поэтому авиаинструкторы, следившие за посадкой, требовали от беженцев брать с собой скарба поменьше. И каково же было их изумление, когда из поднявшейся в воздух машины слышался поросячий визг или гоготание гусыни, – перегрузка грозила катастрофой над морем, – но кубанские казачки скорей пошли бы на дно, чем расстались с «худобой тай торбой»!
В Бердянске собрались штабы трех казачьих войск: Кубанского, во главе с Белым, Терского – под началом атамана Кулакова и Донского в лице сторонников Духопельникова, окончательно вышедшего из подчинения атамана Павлова. По всему, немцы поощряли раскол донских казаков. Не зря генерал фон Клейст, благоволивший именно к этим атаманам, перевел их штабы в скором времени к себе, в Херсон, чтобы ускорить сбор казаков для формирования особой дивизии вермахта. До беженских обозов им нет дела. Утратил к ним внимание и Белый, в угоду немецким властям сбивший 2-й Кубанский полк под командованием Маловика. Но и этого «батьке» кубанцев показалось мало, он отзывается на нужды командира 1-й кубанской сотни Бондаренко и, сколотив 2-ю сотню, перебрасывает ее на поддержку 17-й армии вермахта, в район Кубанского предмостного укрепления. Такая разворотливостъ и преданность атамана Белого, разумеется, была весьма похвально оценена фон Клейстом. Штабы собирали казачьи отряды в одно воинское соединение, разбросав свои вербовочные пункты по всему Югу Украины.
Шагановы и Звонаревы, отбившись от земляков, добрались до Херсона 7 марта, в день прибытия туда Кубанского войскового штаба. Об этом Тихону Маркянычу сообщил сосед-обозник Микита Волушенко, рожак[11] станицы Крыловской.
– Кажуть, сам Билый явывся со штабом, – проворчал длинноусый старик, концом кнута очищая с сапога грязь. – А ще хужей, яки конячки подобрийше будуть с казаками в германьску армию забыраты. Що воно будэ? И так багато людын загынуло! А як же мы, бижинци? Мабуть, на вулыци помыраты?
Известие повергло Тихона Маркяныча в уныние. Нужно было срочно уезжать дальше, прибиваться к донцам. Звонарев, разделяя опасения попутчика, сдвинул на затылок шапку, вздохнул:
– Согласен. Задерживаться ни к чему. Только бы фельдшера найти! Чтой-то Митрич заплошал. Со вчерашнего утра крошки в рот не взял и трясется, как в лихорадке.
Тихон Маркяныч обеспокоился не на шутку. Проводив хуторянина, он вернулся к своей подводе. Несмотря на возражение снохи, забрал кувшинчик с барсучьим жиром, излечившим его от легочного недуга, и подошел к повозке Звонаревых. Настя и ее дочь толстушка Светка от нечего делать чесали языками с двумя смешливыми молодайками из обоза. Дроздик лежал под тулупом, поджав ноги. Увидев над собой склоненное лицо старого товарища, ворохнулся, щуря глаза:
– Ты чо, Тиша? Зараз я встану…
– Ишь ты, прыткий! Лежи. Оно тольки видимость, а тепла нет. Не греет ишо солнце! От земли – холод… Свалило?
– Дюже свербит у грудях! Не продохну…
– В аккурат моя болесть. Еле вычухался! Вот, с барсука сало. Попьешься – как рукой сымет! Кабы не оно, – лежал бы я на поповом гумне[12], рядом со Степаном. А вишь, окреп! И ты не шуткуй, Герасим, старательно лечись.
– Я согласный, буду, – слабо улыбнулся Дроздик.
В его глазах Тихон Маркяныч поймал непривычно печальное, жалкое выражение, подобное тому, какое бывает у тяжело заболевшей, преданной собачонки, и жалеючи спросил:
– Дюже трясет? Могет, в больницу? Тут – город. Должно, врачи.
– Да обещал Василь фершала. Трошки подождем.
Тихон Маркяныч прикрыл полой тулупа подшитые валенки приятеля, поправил на его голове шапку. И вскоре, заметив Звонарева с рослым молодцом в донском приталенном бешмете, принял незнакомца за фельдшера. Но, как оказалось, хорунжий, троюродный брат Василия, догонял по излечении полк Павлова, в котором воевал и был ранен.
– Подтвердилось! И лошадей реквизируют, и казаков мобилизуют, – взволнованно зачастил Василий Петрович, озираясь и кутая тощую шею шерстяным шарфом. – А еще одна новость: приказано утеснять обозников. Безлошадных беженцев пересаживать на чужие подводы. Так что, Маркяныч, пора сматывать удочки. Отдохнем в каком-нибудь селе. Иначе – пойдем по миру с котомками… Вот он, Илья, свидетель!
– А иде ж фершал? – напомнил Тихон Маркяныч.
– Сбился с ног, город обошел, – никто не обозвался. Кому мы нужны? Даст бог, выхворается Митрич. А нам править на Запорожье.
– К атаману Павлову, – пояснил станичник, сводя черные разлатые брови. – Там его штаб.
– Значится, снова через Днепр? – не без раздражения осведомился Тихон Маркяныч.
– Потянем над берегом на Снигиревку. А далее – на Кривой Рог. Я дорогу знаю, – подхватил Илья. – Дней за пять доберемся. Да и с продуктишками, должно, там легче. Здесь на ораву такую разве настачишься?
Начало марта выдалось на Южной Украине погожим. В полуденные часы уже припекало. В талой синеве трезвонили бубенцы жаворонков. На голощёчинах бугров зазеленела первая кудельная травка. А в балках дружно ворковали ручьи, и бурый кисель дороги, истолченной обозами, был вязок, как клейстер. Ехали, держась обочин, непаханных полос. То и дело встречались белесо-темные горы рудников. Растянутые – вдоль шляха – поселки.
Верст за тридцать до Кривого Рога, в селе Широком, ключевцам пришлось поневоле остановиться. Возница Звонаревых терял последние силы, бредил. К тому же кибитка Василия Петровича нуждалась в срочном ремонте – на ухабах надломилась задняя дуга.
Не тратя времени даром, Тихон Маркяныч сменил тулуп на черное суконное пальто и такую же широкополую шляпу, которые сторговал за полведра кукурузы на бердянской толкучке. Одежда чудесно преобразила старика! Илья, помогавший Звонареву ремонтировать подводу, похвалил:
– Тебя, дедушка, не узнать! У нас на улице, в Новочеркасске, профессор жил. Копия его!
– И мы не лаптем борщи хлебали! – горделиво повернул голову Тихон Маркяныч и, разгладив пятерней бороду, пошел искать поблизости временное пристанище.
Улица с двумя рядами низких беленых хат под камышовыми и черепичными крышами млела в солнечном мареве. От ветвей рослых яблонь и вишен косо падали тени, изламываясь на каменных заборах. Вдоль них и ступал Тихон Маркяныч, выискивая места посуше.