Кажется, одна семья собралась сейчас в этот Душистый майский вечер над озером.
И вот уже Катя Макарова запевает сибирскую песню О Ермаке… О таежном раздолье. О новой Сибири. А болгарские юноши подпевают ей.
Иван Ганев одухотворенно читает стихи любимого своего поэта Христо Смирненского. Стихи о Москве. И о русском Прометее. И грустные лирические стихи о цветочнице, написанные в блоковских интонациях.
И еще одно стихотворение «со значением»: о черешенке, которая нежданно встретилась трем молодцам в дороге, и подала им, смущаясь, горсть ягод:
И каждый вздохнул: ты — прекрасна была
и трем молодцам приглянулась…
Катя в который раз заливается румянцем, хотя, быть может, стихи Смирненского и не имеют к ней непосредственного отношения. А может быть, и имеют…
Мы покидаем парк поздней ночью. Идем по опустевшим улицам Пловдива и никак не можем наговориться.
Иван Ганев признается мне, что сам пишет стихи, мечтает стать поэтом.
— Но я не знаю, другар Александр, как передать свои чувства, чтобы дошли они до самого сердца человеческого… Я думаю, что поэт должен много переживать, как ваш Лермонтов, как наш Гео Милев… Должен пройти через страдания. Вот меня оставила девушка, моя первая любовь. И я написал об этом. Это тоже было страдание. Но, может быть, моя маленькая боль никому не интересна. Разве можно сравнить ее с теми народными муками, о которых писал Вапцаров… Но ведь поэт не может говорить только о большом, может быть необъятном, имеет ли он право выразить и свое маленькое, глубокое, кровное. У вас счастливая страна, Александр. У вас много радости. Но разве у вас совсем нет горя? И можете ли вы писать об этом горе? И разве счастье только в светлой, безоблачной жизни?
Это была необычная ночь и необычный разговор. Болгарский юноша из города Пловдива, о существовании этого юноши я вчера еще не знал, вдруг стал мне родным и близким.
Он требовал от меня ответа на самые сложные вопросы жизни — о том, что такое счастье, что такое истина и что такое правда. И главное, он глубоко верил мне. Я представлял для него весь советский народ. Он знал, что я не способен обмануть его, он бы почувствовал мельчайшую фальшивую ноту, микроскопический оттенок декламации в моем ответе.
Я отвечал ему и его друзьям. Впрочем, надо сказать правду: большинство из них больше интересовались моей молодой спутницей. Мы с Иваном Ганевым несколько поотстали от них. Хотя я заметил, что Катя не раз оборачивалась и даже замедляла шаги, чтобы прислушаться к нашему разговору. А Иван тоже замечал это и улыбался ей застенчиво и ласково. Я рассказывал ему о жизни Ленина, о страдании и счастье Николая Островского, о Зое Космодемьянской. Иногда я все же сбивался на общие стертые слова (какую же силу они возымели, эти избитые, подчас не замечаемые нами словесные штампы), иногда проскакивали привычные, набившие оскомину трюизмы. Я старался сразу преодолеть их. Я моментально замечал, как реагировал на них этот мальчик, как мешали они нашему сердечному разговору.
И я искал в глубинах памяти и сердца какие-то совершенно конкретные случаи, эпизоды, события, чтобы не испытанная эрудиция, а свое лично выстраданное, пропущенное сквозь свою жизнь, помогло этому юноше понять, что такое счастье, добытое в бою, что такое счастье творчества и дерзания, что такое эта радость «с окровавленными ногами», о которой так трепетно говорил когда-то Ромен Роллан.
Мне эта беседа с болгарским юношей казалась одной из самых важных в моей жизни. Думалось, что и он испытывал такое же чувство. Как хотелось, чтобы он не только понял меня, чтобы принял всем сердцем.
Однако уже светало. Нам предстояло большое путешествие. Надо было расставаться…
Мы простились с болгарскими юношами, как с давними друзьями. Они долго жали руку Антти Карилайнену, еще дольше Кате Макаровой. Иван Ганев даже осмелился поцеловать Катину руку, чем вызвал новое пламя румянца на ее лице.
А Иван чуть грустно улыбнулся мне, сжал мою руку в своих сильных жестковатых ладонях и сказал:
— Спасибо, другар Александр.
Впрочем, мы простились ненадолго. Они ведь собирались сопровождать нас на Шипку.
Говорят, что с Шипкинских высот видна вся Болгария. Горы. Реки. Зеленые долины. Но в это раннее утро густой туман плотной завесой застлал хребты. Видимость, как говорят летчики, была нолевая. Но мы верили, что туман рассеется. И мы пошли в горы по крутым тропам, меж скал, тесно примыкая друг к другу, то и дело перекликаясь, чтобы не потерять кого-нибудь в молоке тумана.
Мы обошли все окрестности Шипки. Здесь каждая скала была памятником славных событий прошлого. Памятником великой дружбы двух народов — болгарского и русского.
Новый молодой друг мой, Иван Ганев, не раз уже путешествовал в этих местах. Он был сегодня очень оживлен, беспрестанно читал стихи, не забывая, впрочем, поддерживать на крутых подъемах и спусках Катю Макарову. Так вот случилось, что они все время были рядом.
Слова классических стихов Ивана Вазова о России здесь, «на местности», приобретали особую силу и весомость.
Ганев страстно, взволнованно читал эти стихи своего великого земляка из города Пловдива. И казалось, что не восемьдесят лет тому назад написаны эти строки, что они вот сейчас, сегодня, в это туманное утро созданы молодым поэтом и посвящены русской девушке Кате Макаровой, взбирающейся по узкой кремнистой тропе на Шипкинский перевал.
…Десятки обелисков и памятных досок возникли перед нами в горах. Они воздавали славу воинам, погибшим на Балканах в освободительной войне 1877–1878 годов.
…Донские казачьи полки.
Курский полк.
Болгарские ополченцы.
Драгунский Астраханский полк.
И имена… имена… имена…
Подпоручик Афанасий Воробей.
Прапорщик Александр Ядрило…
Житомирский полк.
7-й пластунский пехотный батальон.
Есаул Александр Баштанник…
Вологодский полк.
Его сиятельства герцога Лейхтенбергского полк.
Гренадеры; драгуны.
Имена сановных, сиятельных командиров… Полковников, майоров, корнетов.
И с ними… нижних чинов 78…
И с ними… нижних чинов 112…
И с ними… нижних чинов 223…
64-й казачий полк.
Штабс-капитан Наполеон Соколовский.
…И с ним… нижних чинов 311.
Все они, эти нижние чины, герои славных битв, лежали здесь, в братских могилах, вырубленных среди этих вековых скал.
Мы подымаемся все выше… Сквозь туман пробиваются первые лучи солнца.
В авангарде нашей группы первыми рука об руку подымаются на вершину Шипки русская девушка из Сибири Катя Макарова и болгарский юноша из Пловдива Иван Ганев…
Здесь высится памятник. Башня. Огромная усеченная пирамида. Гигантский литой лев. И старинные пушки.
«Борцам за свободу!..»
Шипка!..
И опять стихи Ивана Вазова:
Есть такое имя на Балканах светлых,
Быль, что сказкой стала у народа, есть, —
В ней бессмертье наше, наша жизнь и честь.
Слово есть, что славу нашу окрылило,
Заслонив собою даже Фермопилы.
Громкое название славной высоты…
Шипка!..
Здесь рука об руку, плечо к плечу сражались против несметных турецких полчищ болгарские и русские воины. Русские добровольцы пришли сюда на помощь своим братьям от дальней снежной Камчатки и от финских скал, с берегов Балтики.
Здесь пал твой дед, Антти Карилайнен. Может быть, рядом с дедом Ивана Ганева он стоял у этой амбразуры до последнего патрона, до последнего дыхания.
Средь многих легенд о Шипке одна горит особенно ярким огнем.
Сюда пришел доброволец, простой крестьянин-сибиряк Иван Макаров. Он шел пешком сотни верст от красноярской тайги до Одессы. А от Одессы вместе с другими солдатами добрался до Шипки.
Когда его спросили, как прошел он такой долгий путь и зачем покинул свою тайгу и пришел в чужие горы, он ответил:
«Русский человек не может терпеть, когда страдает его брат славянин…»
Еще за полвека до того, как написал Светлов свою знаменитую «Гренаду», сибиряк солдат Иван Макаров написал предисловие к этой песне…
Иван Макаров…
Почему так замерла наша Катя? Почему так пристально смотрит на нее Иван Ганев… А может быть, она из рода тех Макаровых. Из той же Сибири, из той же тайги…
Вот и довелось ей прийти рука об руку с молодым болгарским юношей в места, где предок ее покрыл имя свое неувядаемой славой…
Из всех сражений на Балканах это, Шипкинское, было, пожалуй, наиболее героическим. Надо было отстоять Шипку от грозного Сулеймана-паши.
Турки окружили вершину. Немилосердно палило солнце. Кругом голый камень. Кончилась вода, и кончились патроны.
Генерал Столетов созвал офицеров, гренадеров, старых солдат.
— На нас смотрит вся Европа. Будем стоять до последнего. Решение одно. Не сдаваться туркам. Победить или умереть.
Самую высокую сопку защищала кучка храбрецов, оставшаяся от 36-го Орловского стрелкового полка. Сопка получила название «Орлиное гнездо». На вершине теперь бронзовая доска. На ней высечены слова Вазова:
«Поистине на орлиное гнездо похож этот хребет.
Но не от орлов идет это название, а от бойцов Орловского полка». Кончились пули и снаряды, орловцы бросали камни, обломки скал на головы врагов.
…В последний момент пришла весть: Радецкий идет на помощь. Казачьи сотни с пушками и снарядами пробились из Габрова. Они спасли смельчаков и решили исход боя, вошедшего в историю как «Великое Шипкинское стояние». Не одна тысяча воинов погибла в этом бою средь этих величавых скал. И Радецкий отправил свой знаменитый рапорт:
«На Шипке все спокойно».
И Верещагин написал свою историческую картину.
А у подножия вершины Столетова, там, где на широкой площадке расположен старый храм, еще одна памятная доска со стихами неизвестного поэта:
Героям победы от частей 3-го Украинского фронта Победоносной Красной Армии