На дорогах Европы — страница 14 из 14

Мы медленно движемся в этом мире богов, памятников и величественных развалин. Ученая музейная дама, мешая нам созерцать истинную красоту, рассказывает всякие исторические анекдоты о том, как Гефест поймал Афину в оливковой роще… И как ареопаг ночью судил жену Агамемнона… И как старейшины обвинили Фидия в краже золота, отпущенного на украшение статуи Афины… А над нами горячее солнце… Зеленая весенняя трава пробивается сквозь каменные плиты… Нежные целомудренные лепестки скромных полевых, придорожных маков. И вдруг все смолкает. Мы на вершине Акрополя… Здесь вышка, где сохранилось голое древко, флагшток от фашистского знамени, которое сорвал в черные дни немецкой оккупации юноша, по имени Манолис Глезос. В ночь на 31 мая 1941 года он не мог примириться с тем, что паучья свастика развевается над землей Эллады. Он совершил свой подвиг, который вдохновил на борьбу с фашизмом тысячи «непокоренных», десятки тысяч партизан, воевавших за свободу Эллады в горах и ущельях Грамоса…

После освобождения Афин благодарная родина должна была поставить памятник Манолису Глезосу, своему национальному герою…

Но сопровождающая нас ученая дама, так красноречиво рассказывающая о Гефесте и Афине, запинается, переходит на скороговорку, старается поскорее увести нас от этого «злополучного» древка, боится произнести имя Глезоса.

…Я вспоминаю, как совсем недавно, в Москве, Петрос Антеос читал мне набросок своего очерка, посвященного герою.

«Завтра на рассвете греческая весна перед своим уходом подымется на афинский Акрополь, чтобы приколоть цветок мака к груди Манолиса Глезоса. Но в этом году она не найдет там ничего, кроме скорбных легенд… Тогда она отправится в Парк Героев. Может быть, из солнечного мрамора изваян его бюст? Однако Манолиса нет и там. Весна будет отыскивать в городском лабиринте улицу его имени. Но нет в Афинах ни улицы, ни площади имени Глезоса. Весна направится в старый квартал, где жил Манолис; здесь она встретит его мать Андромаху, шестилетнего сына Никоса и жену Тассию, раненную во время демонстрации за освобождение узников-демократов.

Наконец, весна увидит Манолиса Глезоса за огромной решеткой. И не только его, человека со знаменем, прославившего двадцать лет тому назад весну и этот город, но и две тысячи его товарищей: героев антифашистской войны и Сопротивления, мужчин, поседевших в тюрьмах, матерей с детьми, которые родились в неволе… Сколько весен отцвело? И сколько раз май осыпался лепестками, не подарив им даже самого скромного полевого цветка?..»

Так или почти так писал Петрос Антеос…

Я отстал от других… Остался один у древка. Я закрыл глаза. И мне казалось, я вижу, как ползет по каменным плитам Манолис… Как взбирается он, кровавя ладони, по флагштоку, как борется с полощущим на ветру тяжелым знаменем, как срывает фашистского паука, распростершего свои колючие лапы над Элладой, над родиной…

Я наклоняюсь к подножию древка, и подымаю маленький, отколовшийся от плиты камень. Может быть, он сохранил на себе незримый след Глезоса… Может быть, именно на эту плиту опиралась нога Манолиса, прежде чем герой начал подыматься вверх по древку. Я прячу осколок в карман и догоняю своих друзей.

Шесть лет назад я встретил Манолиса Глезоса в Москве у пионерского костра. Он казался богатырем. Мускулистый и широкоплечий. Кудрявые волосы спадали на высокий лоб (таким вылепил его портрет Сергей Коненков). Он был оживлен, много смеялся. Когда маленькая светловолосая девчушка повязала ему красный галстук, он приподнял ее и крепко расцеловал.

Он рассказал ребятам о поверженном фашистском знамени и о славной жизни своего расстрелянного друга Никоса Белоянниса. Он научил пионеров петь боевую песню греческих партизан. Он прочел несколько строк из последнего письма Белоянниса:

«Мы любим Грецию сердцем и кровью… Когда вы судите меня, вы судите борьбу за мир… Вы судите Грецию… Советскому Союзу мы обязаны нашей свободой… До последнего мгновения я буду вспоминать благородные стремления людей, которые стараются спасти нас от палачей…»

Никоса Белоянниса расстреляли в ночь на 30 марта 1952 года…

Пабло Пикассо написал его замечательный портрет. С гвоздикой в руке.

…Глезос уехал на родину радостный, оживленный.

— Я вдоволь хлебнул живительного кислорода вашей страны, — сказал он нам на аэродроме. — Теперь мне будет легче жить и бороться…

…А потом мы узнали, что его схватила полиция, что его судили по тем же законам, что и Белоянниса. Гневные протесты миллионов людей со всех концов мира спасли его от смерти. Но его пытали. Его бросили в самую страшную тюрьму на острове Эгина, в восемнадцати километрах от Пирея. Туда, где в годы фашистской диктатуры томился Никос Белояннис.

…Он прикован к скале… И каждый день орел прилетает терзать его печень… Так слагаются новые мифы и новые легенды. Но Глезос не склонит своей гордой головы перед современными зевсами. Он борется даже в оковах…

В Пирее я остановился у киоска, где пожилой грустный грек продавал сувениры. Тарелочки. Аляповатые статуэтки Афины Паллады и Ники Самофракийской. Браслеты с изображением Акрополя и Парфенона.

Я хотел рассказать продавцу, что я уже «приобрел» самый дорогой сувенир из Акрополя. Я хотел спросить, видел ли он Манолиса Глезоса. Ведь тот не раз бывал в Пирее… Отсюда его переправили на остров Эгина.

Но продавец ничего не понимал по-русски, да если бы и понимал… вокруг было столько шпиков.

Я, оглянувшись по сторонам, подарил старику открытку с портретом Юрия Гагарина. Он взглянул, вспыхнул, быстро спрятал открытку в карман. Потом прижал руку к груди и, глядя мне прямо в глаза, прошептал: «Манолис».

Мы поняли друг друга.

И это было как сердечный разговор, как обмен боевыми паролями.

Я не знаю, вспомнил ли об этом бессловесном разговоре старый грек из Пирея, когда через год в Грецию приехал Юрий Гагарин. И я не знаю, пришлось ли ему повидать советского космонавта.

А может быть, он даже не знал, что Гагарин поднимался на Акрополь и молча стоял у легендарного флагштока.

Но Манолис Глезос в тюрьме Эгина узнал об этом, и он сумел в своей камере смастерить сувенир советскому герою: парусный кораблик, вырезанный из дерева, и шкатулку с национальным орнаментом.

Верная подруга Манолиса Тассия Глезос передала эти памятные подарки Гагарину.

А потом, с трудом прорвав все кордоны, уже в последние минуты пребывания Гагарина на греческой земле, пришло послание Манолиса Глезоса из тюрьмы.

«Я рад приветствовать тебя, герой космоса, на древней земле моей Греции… В твоем лице мы видим благородного и сильного человека новой системы, новой эпохи… Наш народ отдал тебе свое сердце… И мы, томящиеся в средневековых тюрьмах, с огромным энтузиазмом поздравляем тебя с выдающимся подвигом. Пусть же советские люди взлетают еще выше к звездам, открывая человечеству новые светлые горизонты и прокладывая верный путь к всеобщему миру и лучшему будущему жителю нашей планеты.

Манолис Глезос. Тюрьма на острове Эгина».

Прометей писал Икару. И победитель космоса был потрясен силой духа и воли этого человека.

«Какие же сильные люди живут на земле», — сказал Юрий Алексеевич.

Сказал Гагарин!..

ФРАНЦУЗСКИЕ ВСТРЕЧИ

Марсельеза

Осенью 1944 года наши войска освободили военнопленных, заключенных в одном из концлагерей Восточной Пруссии. Это были преимущественно французы, взятые в плен еще на Марне в 1940 году. Изможденные, но оживленные и радостные лица. Самая разностильная, изрядно потрепанная одежда. И… сохранившиеся почти у всех традиционные береты. Здесь были жители разных городов Франции. Парижане и руанцы. Бургундцы и гасконцы, бретонцы и марсельцы. Один из них, молодой, черноглазый, с очень худым лицом и топкими обескровленными губами, немного говорил по-русски. Андрэ Дютур. Парижанин, музыкант. Скрипач. Перед войной он побывал в России: в Одессе и Севастополе. Здесь, в лагере, он был землекопом на самых тяжелых работах. Он пытался бежать и был наказан. Он не мечтал уже вернуться на родину. Да и сумеет ли он теперь своими огрубевшими руками опять взять смычок? Впрочем, и это не так уж важно. Главное — жизнь. Свобода. У него в Париже были жена и двое детей. Были… Пять лет он не имел никакой весточки с родины. У меня не было времени долго разговаривать с французами. Но в моей полевой сумке случайно оказалась недавно полученная из Москвы тоненькая книжка стихов Арагона, изданная в Алжире, и я прочел французам на их родном языке замечательные стихи, написанные поэтом в подполье:

Слушай, Франция! В недрах весеннего леса

Чья там песня вплетается в шелест ветвей,

Чья любовь совершенно подобна твоей?

Слушай, слушай! Откройся доверчиво ей.

Слушай, Франция! Есть на земле «Марсельеза»!..

…До рассвета Вальми остаются часы.

Просыпайся, кто спит. Не сгибайся, кто тужит.

Пусть нас горе не гложет, веселье не кружит.

Пусть примером нам русское мужество служит.

Слушай, Франция! На зиму нож припаси.

Надо было видеть, как горели их глаза. А потом Андрэ Дютур сорвал берет с головы и запел очень высоким, ломающимся голосом.

И мы все подхватили знакомый мотив песни, созданной полтора века назад в боях за свободу.

…После войны я рассказал об этом эпизоде Арагону. А он, оказывается, уже слышал об этом. На одном парижском вечере, где исполнялись стихи поэтов Сопротивления, к нему подошел бывший заключенный и взволнованно поведал, как впервые услышал эти стихи от советских офицеров, освободивших лагерь.

А еще через пятнадцать лет я стоял в Париже у Триумфальной арки. Только что на площади Согласия мне повстречалась машина, в которой удобно, по-хозяйски развалившись, восседал генерал Шпейдель… Это не укладывалось в сознании. Казалось непостижимым: на фронтоне Триумфальной арки прекрасный рюдовский барельеф: «Марсельеза». Вдохновенная женщина, ведущая в бой солдат… Суровых, бородатых, опаленных порохом солдат, точно сошедших со страниц барбюсовского «Огня»… А внизу у арки вечный огонь на могиле Неизвестного солдата. И — генерал Шпейдель. Палач Парижа. В памяти возникали гневные слова Элюара: «Нет, не будет в мире спасенья, доколе мы будем прощать палачам…»

…В этот день во Дворце спорта выступал наш Краснознаменный ансамбль песни и пляски.

Огромный круглый зал дворца был переполнен. Вглядевшись, можно было узнать знакомые лица: Морис Торез, Жанетта Вермерш, Арагон и Эльза Триоле, звезды экрана, министры и писатели. Здесь был весь Париж. На сцену вышли советские музыканты, певцы и танцоры. Некоторые французы еще помнили, как двадцать три года назад в Париже выступал ансамбль под руководством профессора Александра Васильевича Александрова. Сейчас дирижировал его сын Борис.

Оркестр и хор исполнили «Марсельезу». Это был не только французский государственный гимн. Это была песня Свободы, сочиненная полтораста лет назад Руже де Лиллем. Песня, с которой молодая армия французской революции шла в бой с интервентами за родину и свободу.

Эта песня пелась в подполье. Иногда шепотом. Ее вернули Парижу советские воины — певцы и музыканты, и она находила отзвук в сердцах парижан.

А потом было много народных песен: русских и украинских. И когда Евгений Беляев запел «Калинку» и десятки танцоров закружились в вихре бешеных плясок, казалось, ритм этих плясок пронизывает весь зал и… зал сейчас поддержит этих неуемных советских юношей в армейской форме.

…В перерыве ко мне подсел незнакомый сухощавый человек с густыми черными усами.

Он остановил на мне долгий, изучающий взгляд. Потом тронул меня за рукав и спросил:

— Где ваши усы, мсье?

Что такое? Какие усы? Правда, в военное время я отрастил усы не менее густые, чем мой неожиданный сосед… Но кто об этом помнит? Тем более в Париже…

— Я — Андрэ Дютур, мсье. Помните лагерь и стихи Арагона?..

Что только не происходит на житейских перепутьях!

Да, это был он. Музыкант. Я невольно посмотрел на его пальцы… Они стали тоньше, изящнее. Значит, он опять взял смычок. Значит, так…

Это была замечательная встреча. Он говорил какие то хорошие слова о музыке, которую принесли советские солдаты в Париж, и о дружбе. А я глядел на него и вспоминал тот лагерь в Восточной Пруссии и как мы пели хриплыми голосами «Марсельезу»…

Мадам Альбертина Плон

Она села в наш вагон в Руане. Вдали, за городом, сквозь мелкую дымку тумана возникали величественные контуры Руанского собора. Мы говорили о Жанне д’Арк, сожженной на костре в этом городе, о Флобере. Казалось, вот сейчас откроется дверь вагона и войдет торопливо и смущенно мадам Бовари.

И дверь действительно открылась… Но вошла не Эмма Бовари, а маленькая, очень подвижная и оживленная старушка с большой старомодной сумкой-ридикюлем. Увидев в вагоне иностранцев, она тревожно и несколько беспомощно оглянулась, попятилась назад к двери. Но мы любезно пригласили ее в купе, уступили лучшее место.

Через несколько минут мы уже знали, что ее зовут мадам Альбертина Плон, что она бывшая портниха, а сейчас живет на средства своих детей и внуков.

Да… У нее одиннадцать детей, а внуков не сосчитать. Постоянная квартира ее в Париже… Вы знаете Фонтенбло?.. О!.. А сейчас она гостила у дочери в Руане.

А еще через несколько минут мадам Альбертина уже извлекла из ридикюля пожелтевшие и потускневшие от времени карточки всех своих детей, и мы внимательно и сочувственно вглядывались в лица мальчиков и девочек. Вотэто Морис… а вот это Жан… Марселина… О, это была ее любимица. А теперь у нее самой свои Жак и Иветта… А вот этот Гастон… Он был очень озорным ребенком… был… Да, он погиб в Индокитае… А Жюльен и Поль погибли в Алжире… Ох… Эта война…

Вчера в Руане был премьер-министр господин Хрущев… Она тоже была на площади во время его выступления. Он очень хорошо говорил о мире, господин Хрущев. Он ведь тоже испытал много горя и знает, что такое война. Они ведь одного поколения, возможно даже одногодки, и он тоже совсем седой. Она читала в газете, что его сын — летчик погиб на войне… Тот, кто потерял детей на войне, всегда будет призывать к миру. О, она это хорошо знает. Она читала и о том, что у господина Хрущева большая семья и он очень любит детей. Ей понравилась речь советского премьера. И он так хорошо говорил о Франции. Пусть господа не подумают, что она занимается политикой… Нет… куда ей до политики… Но у нее еще осталось несколько сыновей, и она не хочет, чтобы ее дети и внуки воевали… «Вы это понимаете, господа?..»

Мы тепло улыбаемся. Да, мы хорошо понимаем это. Мы рассказываем мадам Альбертине, что, если бы она жила в Советском Союзе, она получила бы орден матери-героини. Она сначала никак не может понять — как это за детей дают орден. А потом тихо смеется. Конечно, это очень хорошо. Но ей не нужно никакого ордена. Лишь бы сохранить своих детей.

Она ведь пережила уже столько войн, много испытала на своем веку. Сама благословила своего любимца Лорана, когда он ушел в маки. Надо было освобождать родную землю. Но для чего было воевать в Индокитае? Этого она никак не могла понять.

Но… поговорим, господа, о более веселом. Хорошо, если бы все люди ближе узнали друг друга и пожали друг другу руки. Об этом тоже говорил господин Хрущев. И это ей очень понравилось. Ей показалось, что господин Хрущев совсем простой человек. На всех портретах у него такие живые, веселые глаза. Он умеет хорошо смеяться. Французы много страданий испытали в жизни, но они сохранили свою жизнерадостность. Ох как заразительно всегда смеялся ее Лоран!..

Мы вспоминаем вслух Кола Брюньона и его замечательные слова: «Доброму французу для смеха и страданье не помеха…» Но старушка, возможно, и не читала никогда Ромена Роллана.

Нет… оказывается, читала… И не только Роллана. Она знает, конечно, и Флобера, и Золя, и Мопассана… И даже современных. Мориака и Арагона…

Она с детства любит искусство. Много лет назад она плакала в театре, растроганная игрой Сары Бернар.

И… должна признаться, что приносила скромные букетики ландышей молодому Жану Габену. Вы знаете Жана Габена?..

Да, мы знаем седого Жана Габена… Мы восхищались его игрой в «Отверженных», в «Сильных мира».

Друзья давно уже подшучивают надо мной… Они знают, что я всех встречных на французской земле «допрашиваю» (в большинстве случаев безрезультатно) о знакомстве их с русской и советской литературой.

— Старик! Пора уже спросить у мадам, читала ли она Достоевского?..

На этот раз я торжествовал победу… Мадам Альбертина не только читала Достоевского… Она тут же извлекла из своего ридикюля потрепанный французский томик. «Вечный муж» Федора Достоевского… Этой повести не читали большинство моих ехидных друзей…

А старушка уже рассказывала о том, как она смотрела в Париже «Вишневый сад» Чехова. О, Чехов!.. Он был немного грустный писатель. Но как он хорошо понимал людей!.. Мы подъезжаем к Парижу. Вдали чуть намечаются контуры Мон-Валериена.

Оживленная, раскрасневшаяся мадам Альбертина внезапно грустнеет…

— Вот там, — говорит она, указывая рукой в туманную даль за окном… — Там был расстрелян мой Лоран… Говорят, господин Хрущев возложил венок на могилу расстрелянных… Это был венок и моему Лорану.

…Прощаясь, мы почтительно и нежно целуем маленькую, сухую, почти восковую руку мадам Альбертины, исколотую за долгие годы жизни сотнями иголок. Она приглашает нас в гости к себе, в Фонтенбло, дает свой адрес.

— Я люблю дружить с людьми, — растроганно говорит она, — я очень рада, что у меня теперь будут русские друзья.

…Поезд входит под своды вокзала Сен-Лазар… Париж…

Неизвестные солдаты

Триумфальная арка. Прекрасные барельефы скульптора Рюда, которые высоко ценил Роден. «Марсельеза». Вся устремленная вперед женщина с мечом в руке вдохновляет на бой солдат революции. Напоминает знаменитую картину Делакруа.

Руже де Лилль, автор «Марсельезы», родился ровно 200 лет тому назад… Он был доволен скульптурным воплощением своей бессмертной песни.

У Триумфальной арки, средь бронзовых плит, — могила Неизвестного солдата. Неугасимый огонь.

Вчера Никита Сергеевич Хрущев возложил на могилу венок из красных гвоздик. Вот они пламенеют, эти цветы, еще не потерявшие своего аромата.

Кто был этот солдат? Имя его неизвестно. Но он не походил на изящных мушкетеров Дюма. Он был, несомненно, одним из суровых барбюсовских пуалю с барельефа Рюда.

Из тех, которых упоминают на мемориальных досках вслед за громкими именами прославленных полководцев:

«…и с ними погибло нижних чинов 526…» Или 734… Сколько таких мемориальных досок разбросано по Европе!..

В Париже создан Комитет огня. Каждый вечер несколько десятков ветеранов приходят сюда, к Триумфальной арке, с целью скорее символической, чем вызванной насущной необходимостью, — поддержать огонь на могиле Неизвестного солдата.

Это хорошая символика.

— Он был одним из наших парней, — сказал мне старый морщинистый комбаттант. Густая щетка усов, желтых, с проседью, делали его очень схожим с Марселем Кашеном. Я потом заметил, что на Марселя Кашена походили многие французские ветераны. На видавшем виды пиджаке ветерана два ряда выцветших ленточек — боевые ордена и медали…

Он был участником многих сражений. Он помнил еще Верден (там вчера выступал Хрущев… Все комбаттанты с волнением прочли его речь), форт Дуомон, высоту Круи 119. А через много лет, испытав всю горечь поражения, он участвовал в партизанских боях за освобождение Парижа от немцев. Он знал полковника Фабьена…

Вокруг могилы Неизвестного солдата бронзовые плиты с высеченными на них надписями, посвященными солдатам, погибшим за родину.

И плиты эти как бронзовые страницы большой, еще ненаписанной эпопеи. На арке перечень десятков сражений, где неизвестные солдаты сложили свою голову.

«Здесь лежит французский солдат, умерший за родину.

(1914–1918 гг.)».

«В честь возвращения Эльзаса и Лотарингии».

«Бойцам Сопротивления,

Бойцам-освободителям — благодарная Родина».

И тут же рядом:

«Бойцам, погибшим в Индокитае…»

Они лежат здесь, славные воины, освещенные вечным, неугасимым огнем. И те, кто погиб в борьбе против фашизма, и те, кто послан на грязную бойню во Вьетнам наследниками Галифе и Кавеньяка.

Но те, кто остался жить, начинают глубоко понимать коренную разницу войны за освобождение своей родины и войны за порабощение чужой.

Я подошел к группе ветеранов, во главе которой стоял старик, похожий на Кашена. Рядом с ним — молодой человек тоже с целой цепочкой медалей на груди.

— Вы ветераны? — спросил я.

— Да, — ответил старик.

— Вы участники Сопротивления?

— Да.

— Вы боролись с фашизмом?

— Да.

— Вы коммунисты?

— Мы французы.

Он оказался католиком. Он был одним из тех, кто еще «верит в небо». Но он (разговор у Триумфальной арки завязался) говорил мне с такой же ненавистью о генерале Шпейделе, снова разъезжающем в роскошной машине по Елисейским полям, как и его сосед-коммунист, бежавший из лагеря в Равенсбрюке и сражавшийся в партизанском отряде имени Виктора Гюго.

Общая ненависть против фашизма, против всех предателей объединяла их.

Пер-Лашез

В тот же день мы были на кладбище Пер-Лашез. Здесь неподалеку от могилы Бальзака сражались с версальцами последние храбрецы Коммуны. Мы долго стояли перед знакомой с юношеских лет по многим снимкам иссеченной осколками стеной 76-го дивизиона, у которой были расстреляны коммунары 27 и 28 мая 1871 года. С тех пор эту стену зовут стеной Коммунаров. Перед стеной — живые цветы. И наш венок лег среди благоухающих роз и гвоздик.

Скульптор Моро-Вотье создал замечательный памятник — барельеф, на котором запечатлена расправа версальцев. Сейчас этот барельеф вмонтирован во внешнюю ограду кладбища. Скульптурная трагическая и вдохновенная фигура женщины на барельефе сродни рюдовской «Марсельезе». История продолжается. История революционной борьбы французских «непокоренных».

Я долго не могу отойти от стены Коммунаров. И я вспоминаю Москву. Красную площадь. Тот давний день, когда простреленное и опаленное порохом знамя Коммуны, то самое знамя, с которым умирали здесь на Пер-Лашез соратники Луизы Мишель, Домбровского и Делеклюза, было перенесено в Мавзолей Ленина. Оно было передано на хранение русским большевикам. По Красной площади впереди колонны старых, седых людей шел со знаменем последний коммунар Поль Камелина… По бокам коммунара, как ассистенты парижского знамени, шагали Клара Цеткин и Феликс Кон… И ветер шевелил старое знамя, когда-то развевавшееся на баррикадах Монмартра…

Забыть эту картину невозможно. Сколько раз вставала она в памяти в самых суровых испытаниях!..

Они живы, эти расстрелянные… Старая земля у подножия стены Коммунаров обильно полита кровью героических борцов Сопротивления.

…Мы молча и скорбно проходим мимо родных могил. Гид нас торопит. Он хочет поскорее рассказать что-то весьма интересное о могиле певицы Аделины Патти, о гробнице Оскара Уайльда… Но мы не спешим туда.

…Здесь каждое имя — гордость французского народа.

«Слава нашим героям и мученикам Сопротивления, расстрелянным нацистами!»

«Они умерли для того, чтобы жила Франция…»

Луи Торез. Брат Льориса. Расстрелян на Мон-Валериен 12 августа 1942 года. Поль Семар… Отважный руководитель французских коммунистов. Генеральный секретарь федерации железнодорожников. Расстрелян гитлеровцами 7 марта 1942 года.

Герой Сопротивления семнадцатилетний Ги Моке. Вожак французской молодежи. Один из 27 заложников, расстрелянных немцами 22 октября 1941 г. в лагере города Шатобриан.

Люсьен Сампо, философ-марксист Жак Соломон, замученный в Освенциме. Его боевые друзья и соратники.

«Они умерли в Освенциме от рук фашистских варваров. Они страдали, они боролись сколько могли… Для того чтобы другие больше не страдали. Они должны быть отомщены».

Амбруаз Круаза — член ЦК.

Могила героев Равенсбрюка… Памятник. На пьедестале две могучие заломленные руки. Мускулистые, живые, напряженные, взметенные в небо…

Пьер Жорж — полковник Фабьен — легендарный вожак Сопротивления. Он пал в борьбе за свободу накануне рассвета. Ему было 24 года. «Победить и жить» — начертано на его могиле. Это был девиз Фабьена.

Памятник жертвам лагеря Маутхаузен.

Строгая лестница, уходящая ввысь. Серый гранит. Полуобнаженный узник, сгибаясь под тяжкой ношей, несет огромный камень. И треугольник. Опознавательный знак узников Маутхаузена.

«Помните о них!»

И скромная могила певца Сопротивления, прекрасного французского поэта Поля Элюара. Мох… Вереск. Ранние весенние цветы.

А совсем рядом, среди своих близких друзей, среди могил Марселя Кашена и Поля Вайян-Кутюрье покоится наш верный друг Анри Барбюс.

Обелиск из розового мрамора, присланный с Урала. Бронзовые лавры…

Он умер поздним летом 1935 года в Москве… И мы провожали его в последний путь в Париж… Среди друзей, которые несли его гроб к Белорусскому вокзалу, был Секретарь Московского Комитета партии Никита Сергеевич Хрущев.

А потом перед Барбюсом открылись ворота Пер-Лашез. Париж не видел такого количества народа на улицах со времени смерти Виктора Гюго.

Он занял свое место у стены Коммунаров…

«Мертвецам Коммуны!»

Нет… Они по-прежнему живы в сердцах миллионов:

Коммунары… И Барбюс… И Элюар. И полковник Фабьен. И узники Равенсбрюка.

Борьба продолжается…

Я вспомнил последние встречи с Барбюсом, и последние его минуты, и последние слова о том, что надо бороться, надо спасать мир.

Улица Мари-Роз

В конце знаменитого Латинского квартала, увековеченного в сотнях произведений французского искусства, квартала, где зарождалась слава многих прославленных мастеров науки, литературы и живописи, — зеленый оазис. Маленький бульвар, называемый парком Монсури.

В самом начале нашего века сюда часто приходил с книгой в руках невысокий, коренастый иностранец. Когда он снимал шляпу, обнажался высокий лоб мыслителя. Иностранец садился на скамью, читал. Вставал и энергичной, быстрой походкой шагал по аллеям сада. Иногда он приходил вдвоем. Его сопровождала молодая женщина с очень добрыми близорукими глазами.

Обычные посетители парка Монсури привыкли к этим людям. Иностранцы, видимо, любили детей, следили, улыбаясь, за их играми, одаряли нехитрыми лакомствами.

Они жили неподалеку от парка Монсури в скромной двухкомнатной квартире на улице Мари-Роз, 4. Соседи мало знали об их профессии, заработках. Знали, что хозяин квартиры — русский. Его фамилия Ульянов. Жену его зовут Надя, а тещу — мадам Элизабет. К ним часто приходят гости. По виду — ученые, литераторы, рабочие. Они просиживают у Ульяновых часами. Но никакого шума, типичного для ателье и мансард Латинского квартала, не доносится из окон квартиры Ульяновых.

Иногда лишь поют мелодичные русские песни. Соседи знали только, что вечерами, когда приходят гости, на стол водружается знаменитый русский самовар.

А по утрам господин Ульянов выкатывал на улицу старенький, видавший виды велосипед. Велосипед уже давно дышал на ладан. К удовольствию ребятишек (у них было мало развлечений на этой тихой улице), этот серьезный, немолодой велосипедист частенько тут же на улице, засучив рукава, ремонтировал свою дребезжащую машину…

Велосипед особенно беспокоил домовладельца. Никто из солидных, кредитоспособных людей не ездил на подобных машинах. На какие деньги живет этот господин Ульянов? Сумеет ли он оплачивать квартиру?

Один из друзей Ульянова — веселый печатник — успокоил домовладельца:

— Это очень богатый человек, — объяснил он, — он большой чудак и живет в Париже инкогнито. У него огромное состояние в России и большой счет в банке «Лионский кредит». Вы можете проверить…

Домовладелец проверил и убедился, что печатник прав. Счет господина Ульянова в «Лионском кредите» был значителен.

Одного не знал хозяин, что все суммы большевистской партии в Париже были положены в банк на имя Ульянова…

…Владимир Ильич Ленин работал в эти дни над книгой «Материализм и эмпириокритицизм». Он кропотливо изучал материалы, посещал книгохранилища Сорбонны, библиотеки святой Женевьевы, Арсенала, Французской национальной библиотеки.

На своем испытанном велосипеде он ездил в деревню Лонжюмо читать лекции в школе по подготовке партийных кадров, которую он создал. В школе учились такие замечательные люди, как Серго Орджоникидзе.

Всего Ленин прочел около 50 лекций по политэкономии, аграрному вопросу, теоретическим и практическим проблемам социализма.

Большинство слушателей приезжали из России после опасной подпольной работы. Жителям Лонжюмо, как рассказывает старый французский коммунист Флоримон Бонт, были подозрительны эти «сборища». И Ленин объяснил им, что эти живущие коммуной слушатели — русские учителя. Что они проходят здесь теоретическую переподготовку.

Жители Лонжюмо и верили и не верили. Все же им казалось подозрительным, что эти учителя, «профессора», ходят летом босиком, любят петь хоровые песни. Да и сам главный профессор частенько подпевал им.

«Странные они все же люди, ваши «учителя», — не раз говорил Ленину местный врач.

Ленин усмехался…

…Годы пребывания в Париже были нелегкими годами.

Ленин ковал теоретическое оружие революции, много и напряженно работал, воспитывал кадры.

Он постоянно держал руку на пульсе своего народа. Он поддерживал сотни связей с родиной, с подпольем. Беседы с приезжающими из России друзьями на улице Мари-Роз затягивались до утра.

Ленин организовал в Париже маленькую типографию (оборудование он вывез из Швейцарии). Типография помещалась неподалеку от улицы Мари-Роз на авеню д’Орлеан.

Он редактировал газету «Социал-демократ», писал статьи во многие другие газеты и журналы партии.

Он участвовал в занятиях кружка пролетарской литературы, собиравшегося на улице Ролли, руководил собраниями большевиков, происходившими в маленьком зале одного из кафе на авеню д’Орлеан.

Там же на авеню д’Орлеан в кафе «Ротонда» Владимир Ильич любил для разрядки сыграть партию-другую в шахматы. В короткие часы досуга Ленин вместе с Надеждой Константиновной выезжал в парижские пригороды, гулял по Медонскому и Булонскому лесам, по просекам лесов Сен-Клу.

Неподалеку от Парижа жила дочь Карла Маркса Лаура. Ее муж был видным теоретиком французского социализма. Он занимался философией, эстетикой, литературой. Ленин навестил его в местечке Дравей. Он любил поспорить на философские темы.

…На мою долю выпало большое счастье несколько раз беседовать с Надеждой Константиновной Крупской, слушать ее рассказы об их парижской жизни, о том, что читал Ленин, кого любил он из французских писателей.

Особое место в рассказах Надежды Константиновны всегда занимала любовь Ленина к народной французской песне. Об этом не раз писала Надежда Константиновна и в своих воспоминаниях.

«Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры слушать революционных шансонетчиков, певших в рабочих кварталах обо всем, — и о том, как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Особенно нравился Ильичу Монтегюс. Сын коммунара, Монтегюс был любимцем рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях — всегда с ярко бытовой окраской — не было определенной какой-нибудь идеологии, но было много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его «Привет 17-му полку», отказавшемуся стрелять в стачечников: «Salut, salut à vous soldats du 17-me» («Привет, привет вам, солдаты 17-го полка»). Однажды на русской вечеринке Ильич разговорился с Монтегюсом, и, странно, эти столь разные люди — Монтегюс, когда потом разразилась война, ушел в лагерь шовинистов — размечтались о мировой революции. Так бывает иногда — встретятся в вагоне малознакомые люди и под стук колес вагона разговорятся о самом заветном, о том, чего бы не сказали никогда в другое время, потом разойдутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же разговор шел на французском языке — на чужом языке мечтать вслух легче, чем на родном».

Надежда Константиновна рассказывает и о том, как любил Ленин в свободные часы бродить по предместьям Парижа, чтобы лучше узнать парижских рабочих, узнать их мысли, чувства, переживания, — что волнует их, что радует и что тревожит.

«Нравилась Ильичу и песня Монтегюса, высмеивавшая социалистических депутатов, выбранных малосознательными крестьянами и за 15 тысяч франков депутатского жалования продающих в парламенте народную свободу… У нас началась полоса посещения театров. Ильич выискивал объявления о театральных представлениях в предместьях Парижа, где объявлено было, что будет выступать Монтегюс. Вооружившись планом Парижа, мы добирались до отдаленного предместья. Там смотрели вместе с толпой пьесу, большей частью сентиментально-скабрезный вздор, которым так охотно кормит французская буржуазия рабочих, а потом выступал Монтегюс. Рабочие встречали его бешеными аплодисментами, а он, в рабочей куртке, повязав шею платком, как это делают французские рабочие, пел им песни на злобу дня, высмеивал буржуазию, пел о тяжелой рабочей доле и рабочей солидарности.

Другая полоса была — это посещение предвыборных собраний, куда рабочие приходили с ребятами, которых не на кого оставить дома. Слушали ораторов, смотрели, что задевает, электризует толпу, любовались на могучую фигуру рабочего-кузнеца, с восторгом глядевшего на оратора и прильнувшего к нему полудетскою фигурою сына-подростка, впившегося в оратора, как и отец, всем своим существом. Мы слушали социалистического депутата, как он говорит перед рабочей аудиторией, а потом шли слушать его на собрание интеллигенции, чиновников и видели, как большие и зажигательные идеи, от которых трепетала рабочая аудитория, тускнели, рядились оратором в приемлемый для мелкой буржуазии цвет. Ведь надо же отвоевать побольше голосов. И, возвращаясь с собрания, Ильич мурлыкал монтегюсовскую песенку о социалистическом депутате…»

Рассказывая об этих парижских странствиях, Крупская каждый раз вспоминает новые подробности.

Толпа парижских предместий — рабочая толпа, она живо реагирует на все: на даму в высокой модной шляпке, которую начинает дразнить весь театр, на содержание пьесы.

— Ах ты, подлец! — кричит рабочий актеру, изображающему домовладельца, требующего от молоденькой квартирантки, чтобы она отдалась ему.

Ильичу нравилось растворяться в рабочей массе…

Песни Монтегюса нравились рабочим, посетителям кафе, «в его песнях была какая-то смесь мелкобуржуазной сентиментальности и подлинной революционности».

Народная песня выражала силу и мужество масс, несгибаемость, непокоренность в любых условиях. Поэтому находила она такой отзвук в сердце Ильича.

«К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич услышал однажды, как она напевала песню. Это — эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть ее и сказать слова и потом нередко пел ее сам. Кончалась она словами:

Vous avez pris l’Alsace et la Lorraine,

Mais malgré vous nous resterons français,

Vous avez pu gérmaniser nos plaines,

Mais notre cœur — vous ne l’aurez jamais!

(«…Вы взяли Эльзас и Лотарингию, но вопреки вам мы остаемся французами; вы могли онемечить паши ноля, но наше сердце — вы никогда не будете его иметь!»[1])

Был это 1909 год — время реакции, партия была разгромлена, по революционный дух ее не был сломлен.

И созвучна была эта песня с настроением Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах слова песни:

Mais notrej cœur — vous ne l'aurez jamais!

Жившая в те годы в Париже старая революционерка Т. Ф. Людвинская тоже рассказывает о том, что Ленин был частым гостем на рабочих окраинах Парижа, посещал собрания, выступал с докладами о Парижской коммуне.

Людвинская вспоминает и о том, как ей было поручено совместно с Надеждой Константиновной организовать платный вечер, чтобы собрать деньги для печатания большевистской литературы. Узнав о подготовке вечера, Ленин сказал: «План должен быть не только коммерческим, но и идейным. В программу должен быть внесен агитационный момент. Пригласим Монтегюса. Он вам и публику соберет и агитацию проведет…»

Организаторы вечера выполнили пожелание Ленина. Вечер состоялся в том же Латинском квартале, в доме № 8 по улице Дантона. Именно в том зале Ленин читал свой знаменитый доклад о Льве Толстом, а в октябре 1911 года — реферат «Столыпин и революция».

Во время концерта, когда Монтегюс пел, Ленин был настолько возбужден, что даже тихонько подпевал ему.

А после окончания концерта долго и горячо беседовал с Монтегюсом о грядущей социалистической революции. Свидетельница этой беседы Людвинская говорит, что никогда не видела Владимира Ильича столь полным юмора, веселья, оживления.

…Улица Мари-Роз, 4…

После освобождения Франции от немецких оккупантов в апреле 1945 года, в день рождения Ленина, здесь был открыт французскими коммунистами музей Ленина…

На стене серого семиэтажного дома мраморная мемориальная доска: барельеф Ленина. «Ленин (22 апреля 1870 — 21 января 1924) жил в этом доме с июля 1909 до июня 1912». 22 апреля 1945 года.

…Необычайное волнение испытываешь, открывая входную дверь. Крутая винтовая лестница… Площадка. Третья дверь слева — квартира Владимира Ильича. Музей. Две небольшие комнаты.

В квартире не сохранилось старой обстановки. Но… здесь по этим комнатам ходил Ленин. Здесь он мыслил, творил… На стене в рамке оттиск первого номера «Рабочей газеты», которую Ленин выпускал в Париже.

Над заголовком лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Номер от 12 ноября (30 октября) 1910 года.

Статья «Уроки революции». Внизу — объявление. «На газету можно подписаться на ул. Мари-Роз, 4, у господина Ульянова».

Тут же под стеклом в витринах первые номера «Юманите».

Фотография: расписание лекций в «Высшей русской школе общественных наук». Она была основана революционерами-эмигрантами в начале века и помещалась на улице Сорбонны, дом № 16. В расписании указаны лекции Ленина: 23, 24, 25 и 26 февраля 1903 г. (время первой парижской эмиграции). Тема: «Марксистские взгляды на аграрный вопрос в Европе и в России».

Фотография дома на улице Алесиа, где 21–27 декабря проходили заседания пятой (общероссийской) конференции РСДРП. Фотокопия номера газеты «Пролетарий» (издававшейся в Женеве) от 28 июля (5 августа) 1908 года. Статья В. И. Ленина «Горючий материал в мировой-политике».

Фотокопия первого номера газеты «Искра». Портреты Ленина в разные годы его жизни. Среди них известный снимок Ильича с группой членов «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

Фотография Поля Лафарга.

Снимок дома в Лонжюмо, где жили Ленин и Крупская в 1911 году, и столярной мастерской, где помещалась знаменитая партийная школа.

Фотографии и подлинники других ценнейших исторических документов. Французские коммунисты любовно сберегли их.

Французские трудящиеся часто приходят сюда, в эту квартиру, где жил и творил простой и скромный человек, ученый и полководец революции, великий борец за народное счастье.

История и современность нерасторжимы.

…Тысячи французов наводнили сегодня улицы Латинского квартала, заполнили улицу Мари-Роз.

На пороге ленинской квартиры Никита Сергеевич Хрущев встретился с Морисом Торезом и другими руководителями Французской коммунистической партии. Здесь были Жак Дюкло, Жанетта Вермерш, Вальдек Роше, Бенуа Фрашон, Этьен Фажон, Раймон Гюйо, Ги Бесс.

Борцы. Философы. Литераторы. Депутаты-коммунисты и советники парижского муниципалитета. Ветераны. Боевые участники Сопротивления. Ленинцы.

Они преподнесли H. С. Хрущеву полное собрание протоколов Парижской коммуны.

— Это место, — сказал Морис, — священно в равной мере и для вас, советских людей, и для нас, французов. То, что совершил Ленин, работая в этих стенах, было великим вкладом в борьбу за счастье людей.

— Целиком согласен с вами, — ответил H. С. Хрущев.

Они крепко обнялись и расцеловались.

…Они вместе обошли музей Лепина. Окна квартиры были распахнуты. Гул толпы. Громкие приветственные крики. Знамена с портретами Ленина. Плакаты «Мир — дружба». Хрущев подошел к окну. Он поднял руки. И сердце его, сердце бывшего русского шахтера, верного ленинца, было полно любви к этим людям — товарищам, друзьям, соратникам.

…Это было в Париже, в Латинском квартале, на улице Мари-Роз, 4, 25 марта 1960 года.

Минута молчания(Повесть о тех, кто боролся за Францию)

1

Простившись с Верхним Лангедоком, едем на юг, к Провансу.

Ним. Легендарный город. Здесь проходил старинный путь из Италии в Испанию. Седая древность причудливо переплелась с современностью. Прямые гористые улицы. Новые высокие дома и развалины старинной древнеримской арены, видевшей многие кровавые схватки гладиаторов.

Символ бурных коррид — большой бронзовый памятник торо, быку…

И не успевшие еще позеленеть памятные доски, посвященные героическим борцам Сопротивления.

Глубокое волнение охватило меня, когда я вступил на перрон города Ним.

Здесь был один из центров французского Сопротивления. Здесь французские партизаны сражались бок о бок с советскими воинами, бежавшими из лагерей смерти.

Город Ним был освобожден от фашистов при помощи советских партизан, которыми командовали майор Советской Армии летчик Александр Казарян, капитан Бартух Петросян, майор артиллерист Давид Минасян…

Образы многих друзей моих и героев оживали сейчас передо мной на тихих улицах древнего города…

Я должен сейчас рассказать о них. Я должен сделать отступление в недалекое прошлое.

2

Весной 1943 года в Париж доносится весть о замечательной победе советских войск на Волге. Вдохновленные славной победой, вольные стрелки Парижа создают большой партизанский отряд, состоящий из бойцов многих национальностей. Отряду присваивается имя «Сталинград».

Руководство партизанского движения назначает политическим комиссаром отряда армянского поэта-коммуниста Мисака Манушяна, который еще в детстве, спасаясь от кровавой турецкой резни, покинул родные берега Евфрата. В Мисаке воплощены лучшие качества борцов за независимость: он любил Францию, любил народ, он всегда был верен традициям пролетарского интернационализма.

Верной боевой подруге Мисака — Мелине было поручено распространение подпольной литературы.

Она отвечала за расклейку подпольных партизанских листовок на стенах Парижа, налаживала связь с руководством; она же была и «летописцем» отряда, регулярно вела дневник его боевых действий.

За короткий период своего существования отряд совершил пятьдесят шесть боевых операций, стоивших жизни сотням нацистов.

Вскоре рядом с партизанским отрядом «имени Сталинграда», в глубоком парижском тылу возникли еще три отряда: «Чапаев», «Свобода», «Виктор Гюго».

Поэт Мисак Манушян был назначен командиром всех четырех отрядов.

Почти каждый день партизаны совершали диверсии в самом центре Парижа. Диверсии смелые, но небезрассудные. Каждой операции Мисак сам давал направление. Он не мог лично участвовать во всех делах своих отрядов. Но сам отбирал людей, обдумывал каждую мелочь, чтобы избежать лишних жертв, чтобы побеждать малой кровью.

В огне боев поэт стал партизанским полководцем.

Одной из наиболее отчаянных операций Мисака Манушяна было уничтожение гитлеровского гаулейтера — коменданта Парижа генерала фон Шаумбурга.

Нацистский генерал фон Шаумбург, один из самых жестоких палачей Парижа, в феврале 1943 года по распоряжению ставки фюрера приказал в память о поражении на берегах Волги развесить в Париже траурные флаги. Они развевались над Парижем четыре дня — с 2 по 6 февраля. И каждый флаг был для парижан лучом надежды, блеснувшим с Востока, с берегов русской Волги.

Палач Шаумбург решил мстить парижанам за разгром немцев у Волги.

Каждый день он составлял новые списки «заложников» для расстрела. Ежедневно в три часа ночи машины, нагруженные смертниками, выезжали из тюрьмы Френ. А в три часа тридцать минут залпы карательных отрядов доносились из предместья Мон-Валериен, оттуда, где еще 15 декабря 1941 года был расстрелян славный сын Франции, член Политбюро Французской коммунистической партии и редактор газеты «Юманите» Габриель Пери.

Предсмертные слова Габриеля Пери жгли сердца истинных патриотов. В последние минуты своей жизни редактор «Юма» обратился к своим соотечественникам: «Пусть мои друзья знают, что я остался верным тому идеалу, который я чтил всю жизнь. Пусть мои соотечественники знают: я умер для того, чтобы жила Франция. В последний раз я спрашиваю свою совесть. Я ни в чем не могу упрекнуть себя. Я хотел бы, чтобы вы сообщили обо всем этом. Я пошел бы по тому же пути, если бы мне пришлось начинать сначала. Через несколько минут я принесу свою жертву, которая приблизит наступление лучезарной зари. Я с твердостью смотрю в лицо смерти. Прощайте, да здравствует Франция!..»

Обильная кровь пропитала землю Мон-Валериена. Но «наступление лучезарной зари» приближалось, и ее не могли остановить никакие залпы солдат фон Шаумбурга.

Каждый день по спискам фон Шаумбурга поезда увозили закованных мужчин и женщин, увозили французов на тяжелую работу в Германию. Каждый день умножался список преступлений фашистского гаулейтера.

Генерал фон Шаумбург был личным другом рейхсминистра Геринга. Как и его сановный друг, он любил пышность, декорации. Он был пруссаком и отличался высокомерием прусских баронов и юнкеров. Он именовался «комендантом Большого Парижа». Под личную резиденцию генерала была отведена роскошная вилла в Булонском лесу.

Каждое утро барон в сопровождении многочисленной кавалькады адъютантов совершал прогулку верхом по аллеям парка. После прогулки в закрытой автомашине он отправлялся «для несения служебных обязанностей» в город, на улицу Риволи, в свою комендатуру.

Напротив него в лимузине сидел один из высших офицеров комендантского управления, рядом с шофером — офицер личной охраны.

Лимузин коменданта следовал по авеню Поля Думера и улице Николо. На улице Риволи барон стремительно выходил из машины и под эскортом адъютантов следовал в свой кабинет.

После очередного массового расстрела на Мон-Валериене партизанское руководство вынесло генералу фон Шаумбургу, «коменданту Большого Парижа», смертный приговор.

Исполнение приговора было поручено партизанской группе Мисака Манушяна.

Операция готовилась несколько месяцев, план ее был разработан в мельчайших деталях, с учетом всевозможных вариантов и случайностей.

Подробно, день за днем, был изучен распорядок дня коменданта, все его выезды и возвращения. Детально, метр за метром, был изучен весь маршрут от Булонского леса до улицы Риволи. Были изучены все привычки гаулейтера, все связи его офицеров и охранников.

Если бы Мисак Манушян не был так занят руководством партизанскими отрядами, он мог бы написать книгу, посвященную жизни и быту немецкого гаулейтера. Но сейчас ему было не до романов.

Как и всегда, к выполнению диверсии Мисак привлек наименьшее Количество людей. Он выбрал самых проверенных и отважных. Прежде всего Марсель Рейман — по прозвищу Чапаев. Порою он слишком горяч, но в опасных случаях умеет сохранять хладнокровие. Ему в помощь — испанец Селестино Альфонсо и итальянец Спартако Фонтано. Один — герой Мадрида и Гвадалахары, лейтенант испанской народной армии; другой — лейтенант Внутренних сил французского Сопротивления. Это была гвардия Манушяна.

Вся операция готовилась при строжайшей конспирации. О ней знали только четыре непосредственных исполнителя и Ольга Банчик, которая, как всегда, снаряжала бомбы.

В план операции не была посвящена даже Мелине.

Марсель Рейман предложил совершить диверсию в Булонском лесу, неподалеку от виллы. Но, обдумав и изучив это предложение, Манушян отверг его. В Булонском лесу слишком много охраны. Убить Шаумбурга там, пожалуй, легче, но самому спастись значительно труднее.

Нет, генерала надо убить в центре Парижа.

…Жарким солнечным утром «комендант Большого Парижа» следовал в своем лимузине по обычному маршруту. На вечер был назначен большой прием в комендатуре, и генерал был в полной парадной форме. Многочисленные кресты и медали блестели под лучами солнца.

После хорошей верховой прогулки и сытного завтра ка генерал чувствовал себя превосходно. Недавно он по лучил новую благодарность от фюрера. Геринг тоже не забывал его. Шаумбург был доволен собой, своим фюрером, хотя, собственно говоря, особых причин для веселья у генерала не было. Вести с русского фронта до ходили неважные. Советская Армия освободила Орел Не блестящи были дела в Италии. Во всех французских департаментах отмечались партизанские вылазки.

Он, пожалуй, еще слишком мягок и человеколюбив. Надо усилить мероприятия против этих «мнимых европейцев», которые до сих пор не могут понять исторической роли немецкой армии, авангарда мировой цивилизации.

С презрением поглядывал он сквозь стекло машины на прохожих. Они шагали по тротуарам хмурые, согбенные под грузом своих забот… Французы… Унтерменши…

Автомобиль, как всегда, катился по авеню Поля Думера.

«Кстати, — думал генерал, — давно пора переименовать авеню, снять с табличек имя этого убитого французского бородатого президента. Оно вызывает плохие ассоциации. Гораздо лучше назвать авеню именем Германа…»

Автомобиль уже повернул на улицу Николо. И вдруг из-за угла выскочил светловолосый коренастый юноша, взмахнул рукой… Бомба!..

Никто из пассажиров лимузина не успел сделать ни одного движения, не успел даже вскрикнуть. Ольга Банчик была мастером своего дела. Детонатор сработал вовремя. Бомба взорвалась моментально.

Как сообщила выпущенная в тот же день листовка, «все оккупанты, сидевшие в машине, отдали свои души дьяволу…»

…Это была одна из самых блестящих операций французских партизан, заставившая самого фюрера побелеть от бешенства. О ней узнали все партизанские отряды, вся Франция. И в боевом дневнике, который вела Мелине Манушян, и в летописях партизанского движения навсегда осталась запечатленной отважная диверсия, которую совершили польский еврей Марсель Рейман, испанец Селестино Альфонсо и итальянец Спартако Фонтано под руководством армянского поэта Мисака Манушяна.

…Так воевали с фашистами партизаны отрядов Мисака Манушяна. Они были не одиноки. Они знали, что рядом с ними, в Париже и его пригородах, действуют другие партизанские группы — итальянца Феррари, поляка Павловского, француза Пьера Жоржа — легендарного полковника Фабьена.

Парижская земля горела под ногами фашистов.

3

Летом и осенью 1943 года советские войска одержали ряд замечательных побед над фашистами. Советская армия и советские партизаны освободили от гитлеровских войск почти всю территорию своей родины и неудержимо двигались на Запад.

Вести о подвигах советских воинов перелетали через все кордоны и рубежи.

В отрядах Мисака Манушяна читали и перечитывали строки Луи Арагона, напечатанные на гектографе, как боевые листовки.

После победы на Волге Арагон писал:

На востоке означилась ясно

Тень победы из белой пурги.

Волга в красной заре, помоги!

Пусть боятся зари этой красной,

Сбиты с толку, теснятся враги.

Все смертельней для них с каждой ночью

Пуля меткая в каждом окне.

Грохот взрыва в любой тишине.

Так пускай же, разорваны в клочья,

Они мечутся в нашей стране…

И каждый день в Париже и его предместьях раздавались грохоты взрывов и падали на мостовые Парижа и на разбитые рельсы железных дорог фашисты, разорванные в клочья бомбами Мисака Манушяна, Марселя Реймана, Селестино Альфонсо, Спартако Фонтано, Жозефа Боксова, Ольги Банчик. И каждый день новые записи появлялись в боевой летописи группы Манушяна.

Однажды сложным путем из советской Армении пришли в отряд новые стихи Аветика Исаакяна, посвященные павшему герою:

…Покойся безмятежно в вечной славе,

Твои герои-братья мчатся в бой.

Армения цветет все величавей,

И пламенеют розы над тобой…

Мисак перевел эти стихи на французский язык, и не было во всех четырех отрядах партизана, который не знал бы их наизусть.

— Я бы хотел, чтобы эти стихи были прочитаны на моей могиле, — сказал Манушян.

— Ты не имеешь права говорить о смерти, Мисак, — возразила Мелине. — Мы победим. И мы поедем в Ереван. Мы еще увидим небо Родины…

Усилились карательные экспедиции фашистов. Предатели, подготовленные гестапо и «Виши», пытались проникнуть в партизанские отряды, чтобы «взорвать» их изнутри.

Нашлись такие и в группе Манушяна.

В октябре и ноябре 1943 года провокатор выдал гестаповцам Мисака и его ближайших друзей.

Их бросают в страшные подвалы знаменитой тюрьмы Френ, современной Бастилии.

Инквизиторы, и иезуиты гестапо решили организовать большой показательный процесс. Задача гестапо состояла не только в физическом уничтожении героев. По личному предписанию Геббельса гестаповцы стремились дискредитировать движение Сопротивления, доказать, что оно чуждо французам, что якобы одни лишь иностранцы-эмигранты — евреи, поляки, армяне, румыны, испанцы, — «люди низшей расы», мутят воду в Париже. А французы-де с радостью приняли гитлеровское владычество.

Двадцать три партизана должны быть судимы не как французские борцы за свободу. Их изображают бандитами, мятежниками и террористами. Злобные фашистские писаки обволакивают имена героев целой сетью клеветнических измышлений.

Каждый день партизан вызывают на допросы. В одиночку и группами. Их пытают новейшими приемами пыток. Их морят голодом. Следствие ведется по всем правилам гитлеровской и гиммлеровской науки.

Но герои остаются непоколебимы. Их дух не сломить. В камерах пыток они так же сильны, как на полях сражений.

Три месяца они выдерживают глумления больших и малых чинов гестапо, избиения и ругань, и среди них нет ни одного труса, изменника, предателя.

К началу суда во всех общественных местах: на станциях метро, в кафе и ресторанах — расклеивают воззвания генералов фон Штюлышагеля и Фалькенхаузена с портретами участников отряда Манушяна — исхудалых, со свернутыми после избиений в гестапо скулами, с затекшими кровью глазами.

В фашистских воззваниях героев обливают грязью.

Французы проходят мимо афиш Штюльпнагеля. Парижане с горечью глядят на заросшие бородами лица патриотов.

И неожиданно на афишах появляются слова, написанные большими красными буквами:

Они были истинными патриотами.

Они были истинными французами.

Они боролись за Францию!

…А в маленькой комнате на окраине Иври Мелине сидит над портретом Мисака, сорванным со стены.

Они его били… Пытали… И все же она получила от него весточку, пробившуюся сквозь стены тюрьмы: «Победа недалека… Готовься к хорошей встрече под большой яблоней…»

Довольно слез… Надо идти к товарищам. Борьба продолжается.

…В зал суда их ввели скованными по двое цепями. У Мисака на допросах был выбит глаз и рассечена щека. Он сильно постарел. Густую черную бороду прошили серебряные нити седины. Но держался он на скамье подсудимых как обвинитель. И казалось, судьи боялись взгляда его единственного глаза.

Мисак помнил, как выступал когда-то на суде Георгий Димитров, и он хотел быть достойным своего любимого героя.

Военный трибунал состоял из высших немецких офицеров. Эсэсовцы с пулеметами стояли у всех дверей. Перед скамьей подсудимых — стол с «вещественными доказательствами»: отнятые у партизан пистолеты, пулеметы, гранаты.

Зал суда был переполнен фашистами, продажными журналистами, фотографами, кинооператорами. Генерал фон Штюльпнагель призвал их рассказать всему миру о несчетных «злодеяниях банды Манушяна».

Об этих «злодеяниях» рассказывал суду прокурор.

Взрывы на железных дорогах в Шато-Тьерри, де ля Ферте — Милон, Мэзон-Руж, Шалон-сюр-Марн. Разрушения путей Реймс — Ретель, Париж — Труа, Париж — Реймс, Бри-Комт — Робер…

Да. Все это было. Славные дела воскресали в памяти подсудимых. Разрушенные дороги, по которым фашисты пытались увезти добро, награбленное во Франции, и везли на Восток солдат сражаться с победоносными советскими войсками.

Да. Все это было. И они горды тем, что это было. Глаза их загораются былой отвагой. И они осторожно, чтобы не звенеть цепями, пожимают друг другу изломанные пытками руки.

Эти продажные писаки, отрабатывая свои сребреники, поносили партизан в газетах.

С экранов кино доносились лающие голоса немецких и французских дикторов. Каждый день на стенах домов, в подземках метро, в киосках появлялись все новые грязные листовки.

Фашистские журналисты, описывая ход судебного разбирательства, прославляли силу вермахта и клеветали на храбрецов…

Но даже самые продажные не могли скрыть того, как мужественно и непреклонно держатся партизаны на суде.

Даже вражеская печать признавала необыкновенную силу воли и смелость Манушяна. А один из немецких журналов поместил рядом портреты Камо и Манушяна, сопоставив их имена.

Петэновские журналисты из зала злобно кричали Мисаку:

«Враг французского народа!»

А он, измерив их презрительным взглядом, гневно сказал: «Это вы, продавшие свою душу и совесть фашистам, опозорили Францию, а мы умножили ее славу».

Ему кричали: «Бандит! Инородец!»

Он отвечал: «По крови я — армянин. По достоинству и чести — более француз, чем вы».

…Партия не разрешила Мелине попытаться проникнуть в зал суда. Это был бы слишком большой риск. Но в зале присутствовали партизаны-разведчики.

В подпольных коммунистических газетах и в специальных листовках Сопротивления французы читали об истинной цели процесса, о том, как мужественно, по-димитровски, держали себя герои, срывая провокаторскую фашистскую инсценировку.

Листовки предостерегали против раскола патриотических сил, призывали к единству, к интернациональному братству и борьбе.

И каждый день вырастали букеты роз, астр, гвоздик и гортензий у портретов, расклеенных по всему Парижу. Парижане зачеркивали на листовках слово убийцы, а писали освободители. И большая красная буква V — Виктуар, победа — перекрещивала афиши.

Последнюю речь произнес Мисак Манушян.

Он встал, оглядел товарищей, зал суда. Он знал, что там не может быть Мелине. И все же он хотел, чтобы она слышала его.

— Пусть будут счастливы те, кто вкусит после нас радость свободы и мира. Я уверен, что французский народ и все борцы за свободу достойно почтят нашу память.

Да здравствует Франция!..

…21 февраля ранним утром немецкий военный трибунал вынес 23 героям смертный приговор. Мелине Манушян была приговорена к смертной казни заочно.

Приговор был оглашен в пустом зале суда: публику не впустили. У всех выходов стояли эсэсовцы с пулеметами.

Осужденные встретили приговор в суровом молчании. Никому из них не дали последнего свидания. Но почти все двадцать три героя написали предсмертные письма своим родным и любимым. И письма эти звучали как присяга, как клятва, как завещание и призыв к борьбе.

4

Их расстреляли 21 февраля 1944 года в парижском предместье Мон-Валериен, там, где был расстрелян Габриель Пери.

Их похоронили в Иври, там, где покоился прах Габриеля.

Их было двадцать два. Двадцать третью, единственную среди них женщину, Ольгу Банчик, осужденную, как и они, на расстрел, оставили в тюрьме.

На ее долю выпали самые тяжкие испытания: гестаповские инквизиторы отложили ее казнь.

Измученную, прошедшую сквозь страшные пытки женщину оставили для дополнительного следствия. Ее перевели в камеру смертников. Палачи рассчитывали, что, оставшись в одиночестве, узнав о гибели своих друзей, она потеряет силу воли, станет разговорчивее. Три месяца она ожидала исполнения приговора. Снова ее допрашивали, снова мучили, пытали. Она знала, что нет больше ни Мисака, ни его ближайших соратников. Но она молчала на допросах. Палачам не удалось услышать даже ее стонов. А оставшись одна, она еще громче пела, чтобы ее услышали товарищи и чтобы знали, что она еще жива.

Гитлеровцы готовили ей мучительную казнь — на эшафоте. Ее перевезли в Германию, в Штутгарт. Утром 10 мая 1944 года в день ее рождения фашистский палач отрубил ей голову.

…Через три месяца Париж был освобожден. Ровно через год фашисты капитулировали.

Именем Ольги Банчик названы теперь заводы и коллективные хозяйства Румынии, детские ясли и кинотеатры.

Ее имя чтят и в советской Молдавии.

В дни сорокалетия Октябрьской революции Куприяновскую улицу в Кишиневе, где в детстве жила будущая героиня, переименовали в улицу Ольги Банник.

Двадцать три бойца из отряда Манушяна сложили свою голову за Францию. Но отряды продолжали жить и бороться.

Лучшей роте батальона «Свобода» было присвоено имя Марселя Реймана.

И по-прежнему верная подруга Мисака Мелине Манушян расклеивала афиши, распространяла политическую литературу, вела дневник боевых действий партизанских отрядов. А глубокой ночью, где-нибудь в мансарде, когда ее никто не видел, она еще и еще раз перечитывала последнее письмо Мисака.

Друзья по Сопротивлению не забывали Мисака Манушяна и его соратников. Подпольные листовки, газеты боевых групп на всех языках рассказывали об их подвигах. В день расстрела Париж был увешан их портретами.

«Они боролись за Францию…»

Мертвые, они оставались жить, по-прежнему боролись с фашизмом за освобождение Парижа.

По поручению партии и руководства движения Сопротивления Мелине Манушян организовала в те дни связь с Первым советским партизанским полком, действовавшим в глубоком немецком тылу. В этом полку сражались бежавшие из плена советские солдаты — русские, армяне, азербайджанцы, грузины. А командовал ими соотечественник Манушяна, советский летчик майор Александр Казарян.

Полк воевал против фашистов в рядах армии Сопротивления, локоть к локтю с французами. Его батальоны освободили французские города Ним и Вильфор.

5

Освободив свою Родину, Советская Армия вступила на территорию Западной Европы, освобождая поляков и чехов, венгров и румын от фашистского ига.

Советские войска шли на Берлин. Фашисты снимали свои полки, расквартированные во Франции и Бельгии, и бросали их в последние бои с освободителями Европы.

Наконец открылся и второй фронт. Войска союзников и деголлевские батальоны с Запада продвигались к Парижу.

Но еще до прихода союзников макиссары, боровшиеся на севере и на юге Франции, борцы Лионского и Руанского подполий, вольные стрелки парижских предместий, партизаны Парижа, соратники полковника Фабьена и Мисака Манушяна, подняли знамя восстания.

Париж был освобожден.

В первые же дни после освобождения Парижа на кладбище Иври собрались друзья Мисака Манушяна, боевые соратники двадцати трех погибших героев, партизаны отряда «Свобода», «Сталинград», «Чапаев» и «Виктор Гюго»… Братскую могилу усыпали цветами. Было произнесено много речей. Фотокорреспонденты щелкали аппаратами.

А Мелине, казавшаяся среди всех этих больших, шумных, возбужденных людей совсем маленькой и хрупкой, спряталась за какой-то памятник, чтобы никто не видел ее слез.

В октябре 1944 года редакция газеты «Юманите» — Марсель Кашен и Жорж Коньо — принимали у себя руководителей 1-го советского партизанского полка Александра Казаряна, Степана Ягджяна, Бартуха Петросяна и других советских офицеров. С ними была и Мелине.

Встреча была взволнованной и радостной. Коньо растроганно обнял боевую подругу своего старого товарища.

В номере «Юманите» от 4 октября был помещен снимок участников встречи, офицеров Советской Армии, возглавлявших советский партизанский полк во Франции. В самом центре группы, среди высоких статных воинов, стояла Мелине, связная ЦК, скромная героиня Сопротивления.

Армянский национальный фронт, созданный Манушяном, стал легальной прогрессивной организацией. Армянскому клубу Парижа присвоили имя Мисака Манушяна. Правительство Франции, еще находившееся в Алжире, посмертно наградило Мисака званием Почетного капитана.

Улицу Оран городка Арневиль переименовали в улицу Манушяна. Многим улицам французских городов присвоили имена его друзей. Мэр городка Арневиль — Мыозуан в речи, посвященной переименованию улицы Оран, сказал:

«Французский народ должен уметь не только увековечить память легендарного героя Мисака Манушяна, но уважать и ценить те народы, которые родили борцов за свободу нашей родины…»

Французские и армянские газеты печатают большие статьи о Манушяне и его товарищах.

В каждую годовщину их смерти на могиле в Иври французские, армянские и все эмигрантские прогрессивные организации Парижа проводят торжественно-траурные собрания.

6

В мае 1945 года яркое весеннее солнце заливало Париж.

Народ праздновал победу над фашизмом. На улицах, на бульварах обнимались незнакомые люди, целовались, плясали.

Мелине Манушян радовалась вместе со всеми. Радовалась и грустила. Незаметно отделившись от друзей, она ушла в Булонский лес и медленно бродила по дорожкам, где гуляли они когда-то с Мисаком. И все ей казалось, что она недостаточно любила его, что не хватило у нее щедрости одарить его любовью в полной мере. Он был с ней все эти месяцы, все дни, все минуты. Она вспоминала каждую встречу, читала про себя все его стихотворения. Она знала, что в тюрьме Мисак написал еще много стихов. Но все было уничтожено. И стихи и письма. Осталось только последнее.

Она садится на одинокую скамейку, достает уже истлевшие на сгибах странички и вновь читает строки, написанные рукою мужа…

…Через несколько недель Мелине уехала в советскую Армению. Ей хотелось выполнить последний завет Мисака — издать его стихи. Свой долг перед Францией она выполнила. Теперь ее звала земля ее отцов и дедов.

…Проходили годы. Французы не забыли имя своего героя. В марте 1947 года в переполненном Географическом зале Парижа состоялся вечер, посвященный поэзии армянского народа. Там было много бывших партизан разных национальностей.

Открывая вечер, Луи Арагон сказал:

«На описания страданий армянского народа французские литераторы потратили немало чернил. Но армянский народ вместо чернил отдал свою кровь за свободу Франции. Никогда не забуду развешанные во время войны на всех углах листовки, посвященные двадцати трем партизанам. Их командиром был армянин Манушян, годовщине расстрела которого посвящен этот вечер.

На этих листовках неизвестные парижане писали: «Они погибли за Францию…»

Мы не можем забыть участия ваших народов в борьбе за освобождение нашей родины».

…В марте 1955 года одна из улиц Парижа была названа именем «Группы Манушяна».

Газета «Юманите», центральный орган коммунистической партии Франции, подробно рассказала о торжественном открытии новой улицы.

«Со вчерашнего дня в Париже есть улица «Группы Манушяна» (20-й квартал). Несмотря на пронизывающий холод, множество взволнованных парижан присутствовало на открытии улицы. Люди самых различных национальностей, званий, положений и профессий: Раймон Гюйо — член Политбюро Центрального Комитета Французской коммунистической партии, Марсель Поль — член ЦК, представители консульств Польши, Румынии, Венгрии, Италии…»

Стихи о Манушяне опубликовал Поль Элюар.

Яркую главу своей новой поэмы посвятил ему Арагон:

…Двадцать три их стояло под взглядом стволов наведенных,

Двадцать три, не доживших положенных дней.

Двадцать три иностранца, что были нам братьев родней,

Двадцать три — в радость жизни смертельно влюбленных

И воскликнувших «Франция!» в миг перед смертью своей.

7

Еще в первые послевоенные годы Арагон рассказывал мне о партизанских группах парижского Сопротивления. Он не называл тогда имени Мисака Манушяна, но прекрасная тема интернационального братства уже вызревала в его творческих замыслах. И не случайно одна из лучших глав поэмы Арагона «Неоконченный роман» посвящена Мисаку Манушяну и его друзьям…

В главе этой упоминалось и имя Мелине.

…Я поехал в Армению.

В первые дни я не решился зайти к Мелине. Ее романтический образ ярко жил в моем сознании, и я боялся, как бы он, созданный в творческом воображении, не был разрушен при встрече с реальной, сегодняшней, будничной, живущей какими-то повседневными заботами и уже немолодой женщиной.

Я навестил Аветика Исаакяна. Это было в последние дни его жизни.

Я спросил варпета [2] о Мисаке Манушяне. Он взволнованно рассказал о своей парижской встрече с ним, о Мелине, показал вышедшие в свет на армянском и русском языках стихи Манушяна.

На другой день я разыскал своего друга Александра Казаряна, командира Первого советского партизанского полка во Франции, воина, награжденного многими орденами Советского Союза и пятью боевыми орденами Франции.

Казарян со своими помощниками бывал в Париже после освобождения.

В редакции «Юманите» он долго беседовал с Марселем Кашеном. У него сохранился номер «Юманите» от 4 октября 1944 года, на первой полосе которого был помещен снимок: командиры советского партизанского полка и среди них Мелине.

Я беру в руки этот старый, пожелтевший от времени номер «Юма». В нем рассказывается о действиях партизанского полка, о его истории, о том, как бежавшие из немецкого плена советские офицеры-армяне увидели в парижском метро на станции Опера афишу с портретами Манушяна и его друзей, расстрелянных фашистами, и о том, как бойцы партизанского полка поклялись отомстить фашистам.

Они наладили связь с французскими патриотами, увели сотни военнопленных из так называемого «армянского легиона» и создали Первый советский партизанский полк, прославившийся своими боевыми действиями, награжденный Почетным знаменем французского Сопротивления.

Героическая борьба Мисака Манушяна и его друзей вдохновляла бойцов полка в их славной борьбе за освобождение Франции. И полк сдержал свою клятву.

— Стой! — сказали нескольким тысячам фашистов перед Ла-Кальметт двести советских воинов, бежавших из плена…

Так начиналась корреспонденция в «Юманите» о боевых делах советских партизан, о том, как совместно с франтирерами они разгромили фашистскую дивизию.

«Красные афиши, окаймленные черным, сообщили о смерти героев, афиши, при чтении которых патриоты сжимали кулаки в карманах…

Парижане, вы это помните? Помните вы афишу, которая в конце этого года висела на стенах метро? Она изображала десяток голов, гордых и храбрых.

Правда, это не были головы французов. Но все они — граждане оккупированной и опустошенной гитлеровскими интервентами страны — боролись вместе с нами за Францию, за свою родину, за нашу страну и за наших союзников.

В центре афиши можно было прочитать имя армянина Манушяна, имя, ставшее ныне таким известным.

В редакцию газеты «Юманите» эти товарищи приходили вместе. С ними была супруга и соратница Манушяна».

«Юманите» печатала беседу своего корреспондента с капитаном Петросяном.

«Вот капитан Петросян, мститель за Манушяна. Это — воин Советской Армии, гражданин свободной республики советской Армении, любящий нашу страну.

Взятый в плен немцами, измученный в вермахте во Франции, он думал только об одном — принимать участие в борьбе вместе с вольными стрелками Франции.

— Как вы узнали, что во Франции существуют вольные стрелки?

— Вначале, одетый в ненавистную форму вермахта, проходя, я увидел в метро фотографию Манушяна. «Этот человек, измученный и умерщвленный немцами, смог бороться во Франции. Он был армянином, как я! Мой долг — занять его место в борьбе за освобождение Франции! На станции Опера я принял решение отомстить за своего соотечественника, отомстить также за всех измученных французов, отомстить за своих советских товарищей, убив собственными руками 100 бошей. Я выполнил свое обещание».

С какой любовью и ненавистью рассказывал этот грозный мститель о свободных стрелках и партизанах франции, о своей жизни среди крестьян департаментов Лозер и Гар.

«Мы были всего лишь небольшим отрядом, когда 20-тысячное германское войско предстало перед Ла-Кальметт.

Бежать — значило предать уничтожению и смерти жителей этого французского населенного пункта с малолетними детьми». Надо было не бежать, а сражаться.

«О, французы! Те, которые еще сомневаются в необходимости тесной дружбы нашего народа с народом Советского Союза, слушайте этого человека с ясным взглядом».

Обо всем этом рассказал и Александр Казарян 9 мая 1947 года с трибуны Колонного зала Дома Союзов. Радио разносило его речь по всей Советской стране. Его слушала и Мелине Манушян в Ереване, и соратники Казаряна по полку в Воронеже и Курске, Баку и Тбилиси, Свердловске и Новосибирске. Речь эту, переведенную на французский язык, в тот же день слушали и товарищи Казаряна в Париже, Пиме, Внльфоре, Ла-Кальметте, слушал и полковник Петавен, один из руководителей движения Сопротивления в городе Лозере, освобожденном французскими и советскими партизанами, и Мазель, бывший мэр города Манд, и Лионне, архитектор департамента Лозер, и плотник — коммунист Поль Андрие, и механик Эдуард Астье — друзья и соратники в общей борьбе против фашизма.

О многом рассказал мне Казарян еще в те майские дни в Москве… И вот теперь, в Ереване, он продолжил свой рассказ.

…Маленький французский городок Манд. Концентрационный лагерь. Пленные советские люди создают свою подпольную организацию. На территории лагеря работает плотником коммунист Поль Андрие.

Советский майор Степан Ягджян немного говорит по-французски. Вскоре Ягджян и Андрие находят общий язык. Налаживаются связи с французским Сопротивлением. Разрабатывается план совместных действий. Решено бежать из лагеря, овладеть городом Манд. Надо ждать общего сигнала.

Сколачиваются подпольные боевые группы. Партизаны готовятся к новым боям. В лагерь приходят вести о партизанской борьбе в других департаментах. Доставляют из Лиона французские партизанские листовки со стихами Арагона, русскую газету «Советский патриот». Советские люди бок о бок с французами ведут во Франции борьбу с фашистами.

В лагере распространяются сводки Совинформбюро. Все напряженнее идет подготовка к открытому выступлению. Разработан и аварийный план на случай провала. Как вывести из-под удара людей, которым угрожает опасность фашистской расправы?

Уже намечен район — куда бежать, где сосредоточиться. Даны карты местности. Дан пароль. Подробно намечены все виды связи и сигналов.

И вот наконец в лагерь приходит письмо из парижского подполья, от ЦК Французской коммунистической партии. Письмо доставляет жена погибшего героя Манушяна. Так происходит первое знакомство с Мелине.

Я вглядываюсь в тонкий листок папиросной бумаги с выцветшими буквами — в инструкцию, которую привезла Мелине. Многие слова уже трудно прочесть. Это детально разработанный план ближайших дней борьбы, руководство для связных.

…Выйти на станцию Манд…

…Спросить паролем «Арарат» солдата, у которого рыжие волосы…

…Назначьте место свидания, чтоб вызвали переводчика Томика…

…Когда увидите Томика, скажите, что вы родственник майора Ягджяна. Попросите организовать свидание с Казаряном и Петросяном.

Томик может вам не поверить. Скажите секретный пароль.

…В городе Манд имеются два предателя. Будьте осторожны. Условные знаки — цифрами.

…Майор Ягджян связан с московскими представителями…

Прилагается точный список паролей, сигналов, явок. Прочесть. Выучить и уничтожить.

Мелине привезла и письмо армянской секции ЦК. Письмо призывало отомстить за смерть Мисака, за советских людей, замученных фашистами.

С тех пор, с апреля 1944 года, была налажена регулярная связь советских партизан с ЦК Французской компартии и руководством Сопротивления. Связной была Мелине.

Летом 1944 года из многих отрядов был сформирован 1-й советский партизанский полк.

На подступах к Ла-Кальметт бойцы первого батальона преградили путь отступавшей фашистской мотомех-дивизии.

Батальон партизан выдерживал натиск врага, отбивал его атаки до тех пор, пока не подоспела французская часть. Дивизия оккупантов была окружена и разгромлена.

Мэр Ла-Кальметта Марсель Роже был свидетелем этого замечательного боя. Он рассказывал потом, как отряд советских воинов героически защищал жителей Кальметта и отразил нападение германской колонны в 15–20 тысяч человек. Население деревни наблюдало героическую борьбу партизан против немцев, которые превосходили их численностью более чем в сто раз. Советские воины боролись умело, мужественно и с большим самообладанием.

Партизаны помешали немцам пройти через деревню и разграбить ее, как это они сделали во всех других деревнях. Население Кальметта сохранит светлую память о двух советских патриотах, отдавших жизнь за освобождение Франции.

В благодарность жители деревни поставили на могилу героев надгробный камень с надписью: «Погибли за освобождение Франции».

Мы чтим память погибших и славим отвагу бесстрашных защитников нашей родины.

Советские партизаны первыми ворвались в город Ним. Его жители с распростертыми объятиями встречали своих освободителей. В братских могилах были похоронены советские воины, павшие в боях за этот город: Петр Вартанов, Николай Балонин и многие другие.

«Пусть матери этих советских героев знают, — говорили жители города, — что они пали смертью храбрых, защищая правое дело. Французский народ никогда не забудет их подвигов!»

В знак благодарности за освобождение Нима командирам 1-го советского партизанского полка было предоставлено почетное право расписаться в Золотой книге истории города. Первый советский партизанский полк совместно с внутренними силами движения Сопротивления участвовал также в освобождении от оккупантов городов Алее, Вильфор, Сен-Шелли и многих селений департаментов Гар и Лозер.

В боях с оккупантами многие советские воины показали пример мужества, взаимной выручки, интернациональной дружбы.

В полку был мотоциклист сержант Советской Армии Сергеев. Однажды он вместе с партизаном-поляком ехал на боевое задание. Неожиданно они наткнулись на засаду гитлеровцев. Поляк был тяжело ранен в ногу. Но Сергеев не оставил друга в беде. Тайными лесными тропинками он несколько километров нес на руках раненого товарища и доставил его в санчасть полка.

В Вильфоре партизаны раскрыли две тюрьмы, в которой томились не только французы, но и семнадцать советских граждан.

В Алесе среди освобожденных узников фашистского застенка были шахтеры, которых гитлеровцы арестовали за отказ работать на врагов.

Совместная боевая жизнь продолжалась до полного разгрома фашистской Германии. Дружба советских партизан с простыми людьми Франции была скреплена кровью.

В декабре 1959 года, узнав о предстоящем приезде Никиты Сергеевича Хрущева во Францию, ассоциация бывших участников Сопротивления города Нима обратилась к нему с письмом, в котором просила посетить их город, а также небольшую деревню, расположенную в 12 километрах от него. В этой деревне на кладбище Ла-Кальметт есть могила. Надпись на ней гласит:

Вечная память советским партизанам, погибшим

в боях против фашизма за освобождение Франции.

ВАРТАНОВ ПЕТР — 1909–1944 г.

БАЛОНИН НИКОЛАЙ— 1920–1944 г.

В письме говорилось: «Своей кровью два советских партизана скрепили узы дружбы, объединявшей французских и советских партизан в общей борьбе за освобождение своих стран и всех народов от гитлеровских захватчиков. Мы подумали, что, возможно, господин Председатель Совета Министров великой Советской страны сможет во время приезда во Францию в марте будущего года посетить эту деревню, где мы вместе с ним могли бы почтить минутой молчания погибших солдат… Ежегодно 25 августа мы посещаем кладбище Ла-Кальметт, и мы думаем о ваших и наших солдатах, погибших в боях и покоящихся в этой земле. Мы думаем о тех, кто сражался, страдал и погибал вдалеке от своих родных деревень!»

…Никита Сергеевич Хрущев посетил город Ним.

В этот день на землю низвергались потоки дождя.

— Потоп! — говорили французы… Но, несмотря на этот потоп, двести тысяч жителей города и окрестностей, заполнившие улицы и площади, приветствовали неутомимого борца за мир, руководителя великого советского народа, того народа, многие славные сыны которого участвовали в освобождении Нима, не жалея своей жизни в борьбе за Францию.

8

И вот наконец я у Мелине Манушян. Она встретила меня сдержанно. Первые минуты мы больше молчали. Очень трудно было начать разговор. Я боялся быть нескромным, коснуться незаживающих ран.

Да, именно такой я и представлял ее себе. В маленькой, девически стройной фигуре чувствовались энергия, решительность, воля. Большие печальные глаза были опушены длинными ресницами.

Все в комнате Мелине напоминало о Мисаке… Его большой портрет. Это специально для Мелине он снялся в лучшем ателье Монмартра. Но и тот, страдальческий, с фашистских листовок, она свято берегла и привезла с собою на родину.

— Я больше никогда не встречала такого человека. Я всегда казалась себе рядом с ним маленькой, незначительной, глупой. Только он очень не любил, когда я так говорила о себе. Он научил меня жизни. И мы отдали борьбе все, что у нас было. Только у него было так много, что отдать людям. А у меня так мало…

И главное, что теперь осталось у меня — это память о нем. Я ничего не хочу для себя. Хочу только сделать его жизнь достоянием мира… Но я не могу достаточно хорошо рассказать о всей полноте и богатстве его натуры. У меня не хватает слов…

Как-то в Ереване побывал Жак Дюкло, секретарь Французской компартии. Он встретился с Мелине. Они вспоминали о прошлом. И Дюкло написал предисловие к сборнику стихов Мисака.

Мелине подарила мне тоненькую книжку. Мисак смотрит с первой страницы. Тот же портрет, что и на столе. Волевое, сильное лицо, под ним французский текст: «М. Манушян. Национальный герой. Командир парижских вольных стрелков и французских партизан-эмигрантов. Расстрелян немцами 21 февраля 1944 года».

В своей статье «Вечная память героям группы Манушяна» Жак Дюкло говорит:

«Армянский народ вправе гордиться героями группы Манушяна, которые, продолжая во Франции борьбу славной армии и народов Советского Союза против фашизма, отдали свою жизнь за свободу народов.

Рабочий класс и народ Франции свято чтят память героических бойцов группы Манушяна, именем которого в знак признательности и восхищения названа одна из улиц Парижа, недалеко от стены Коммунаров, у которой коммунары вели свой последний бой в мае 1871 г.

Товарищ Манушян и его товарищи по оружию, вступив в ряды отрядов вольных стрелков и французских партизан, созданных по инициативе Французской коммунистической партии, боролись против агрессора, напавшего на Советский Союз — великую страну социализма. К ней обращаются взоры трудящихся всего мира, стремящихся к освобождению и окончательной победе над капитализмом.

Товарищ Манушян и его братья по оружию были достойными сынами армянского народа, который, с честью занимая достойное место в великой семье советских народов, идет вперед, к коммунизму.

Товарищ Манушян и его боевые товарищи своей борьбой против гитлеровских захватчиков на французской земле, политой их кровью, еще больше увеличили любовь французских трудящихся патриотов и демократов к Советскому Союзу, сыгравшему решающую роль в разгроме фашизма, к стране, чья постоянная борьба в защиту мира имеет величайшее значение.

Память о Манушяне и его боевых товарищах живет и будет жить в сердце рабочего класса Франции. Их славный подвиг не будет забыт, и мы можем сказать этим героям вместе с нашим великим поэтом Виктором Гюго:

«Мертвые, как живые, участвуют в наших боях».

Французские коммунисты, верные духу Ленина, знают, чем обязана Франция Советскому Союзу. Они высоко ценят франко-советскую дружбу, которой герои Манушяна придали наиболее конкретное выражение в мрачные дни нацистской оккупации.

Поэтому мы убеждены, что отдаем должное Манушяну и его боевым товарищам, торжественно заявляя вместе с генеральным секретарем Французской коммунистической партии Морисом Торезом: «Французский народ не будет, никогда не будет воевать против Советского Союза!»

Вечная слава героям группы Манушяна!

Да здравствует непобедимое учение Маркса — Энгельса — Ленина, ведущее нас к победе!

Да здравствует великий и могучий Советский Союз, идущий по пути к коммунизму!

Да здравствует дружба и боевая солидарность народов Франции и Советского Союза!»

…Если бы Манушян мог прочесть эти слова!..

Вдова героя достала из стола пожелтевшее письмо.

«Моя любимая Мелине…»

А потом мы весь вечер читали стихи Мисака. О любви, о верности, о борьбе, о родине. На французском, на армянском, на русском языках.

Уже давно затих городской шум, когда мы вышли на воздух. Мы молча шагали по проспектам и улицам Еревана, поднялись на высокий, величественный мост Победы.

Внизу — быстрая, неуемная Зангу. Справа — купола Арарата, покрытые снегом. Слева — Алагез. Вдали горные цепи, холмы, сопки… Турция… Иран… В горах кто-то разложил костер, и он ярко-красным цветком вспыхивает во тьме. Снизу едва доносится всплеск воды.

Необычайная, неописуемая красота!

…Мы еще не раз встречались с Мелине Манушян, подружились с ней, и она рассказала мне всю историю своей жизни.

А когда прощались, дала мне темно-красную розу и сказала, застенчиво улыбаясь:

— Для Арагона…

Как раз в эти дни советские друзья отмечали шестидесятилетие французского поэта. Арагон был в Москве.

9

На столе еще благоухали цветы, привезенные из Парижа, и Арагон молча присоединил к ним темно-красную розу Мелине.

А на торжественном юбилейном вечере в зале Чайковского французский поэт взволнованно читал москвичам свои стихи, посвященные Мисаку Манушяну:

…Их было двадцать три, перед расстрелом вставших,

Нам ставших братьями, друзей из дальних стран.

Их было двадцать три, свои сердца отдавших,

Влюбленных в эту жизнь и ради жизни павших,

Во имя Франции погибших партизан…

15 февраля 1958 года в Москве состоялась встреча советских партизан, боровшихся с фашизмом в глубоком немецком тылу в зарубежных странах.

На столе президиума стояли флажки Советского Союза, Франции, Бельгии, Италии, Греции, Югославии, Чехословакии, Польши.

Выступали руководители общества ветеранов, прославленные герои войны Александр Сабуров и Алексей Маресьев. Выступали партизаны, командиры и комиссары отрядов и батальонов, танкисты, пехотинцы, артиллеристы.

На груди «француза» Старикова рядом с советскими орденами блестели боевые ордена Сопротивления, грудь «итальянцев» Гиоева и Тарасова украшали медали с изображением Джузеппе Гарибальди…

Мы сидели рядом со Степаном Ягджяном у стены, к которой было прикреплено знамя Первого советского партизанского полка во Франции, украшенное французскими боевыми орденами.

А в воздухе точно шелестели сотни других боевых знамен, стягов великого интернационального братства и борьбы за счастье народов, за мир, за дело Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина. И казалось, что среди ветеранов, собравшихся в зале, сидят неумирающие рыцари правды, вошедшие в легенды народов: Джузеппе Гарибальди и Ярослав Домбровский, Василий Чапаев и Николай Щорс, Георгий Димитров и Юлиус Фучик, Габриель Пери и Федерико Гарсиа Лорка, Никола Вапцаров и Мате Залка, Муса Джалиль и Мисак Манушян…

10

Прошло пятнадцать лет со дня гибели Манушяна и его друзей.

В дни ранней весны 1960 года я приехал в Париж. На бульварах набухали почки каштанов. Девушки продавали первые цветы.

Я решил навестить все места, связанные с именем Мисака, со всей историей моей повести.

Улица Плезанс находилась неподалеку от Триумфальной арки. Квартира Мелине и Мисака. Второй этаж. По этой лестнице Мисак взбегал, принося букеты ландышей своей любимой. Здесь он писал стихи. Отсюда он вышел в последний раз 2 сентября 1939 года, чтобы никогда не вернуться. В окнах был свет. Там жили сейчас незнакомые люди. И я не решился войти. Сидящая у ворот немолодая консьержка уже подозрительно поглядывала на меня.

Знала ли она Мисака Манушяна? Нет, мсье, она здесь живет уже двенадцать лет и ничего не слыхала о Манушяне. Может быть, мсье обратится за справкой в полицию…

Я проехал по предместью Левалуа, где прошла операция отряда «Сталинград», где получили боевое крещение Мисак Манушян и Марсель Рейман.

…Я проехал весь путь от Булонского леса, где была вилла «коменданта Большого Парижа» генерала фон Шаумбурга, до улицы Риволи, где помещалась его комендатура. Я долго стоял на углу авеню Думера и улицы Николо. Тот далекий день, когда был убит палач Парижа, возникал в моем воображении. И я видел горящие гневом глаза Манушяна, и я видел, как выскакивает из-за угла Марсель Рейман и бросает бомбу в лимузин генерала.

…Совсем неподалеку высился штаб НАТО. Возвращаясь по авеню Думера, я видел, как в роскошном лимузине проехал другой палач Парижа генерал Ганс Шпейдель… Он чувствовал себя в безопасности. Точно не было тех дней, когда по его приказу кровью тысяч патриотов обагрялась французская земля. Он чувствовал себя в безопасности, генерал Ганс Шпейдель. Война давно окончилась. Фашистского генерала пригласили командовать объединенными войсками Европы… Близ испепеленного фашистами Орадура располагались западногерманские военные испытательные базы. А Марсель Рейман спал вечным сном на кладбище в Иври.

…В этот день я был на кладбище Пер-Лашез. И у могилы героя Сопротивления полковника Фабьена, и у суровых памятников — надгробий борцам, погибшим в Равенсбрюке и Маутхаузене, и у могилы поэта Сопротивления Поля Элюара я опять и опять вспоминал Мисака Манушяна и Марселя Реймана и… лимузин генерала Ганса Шпейделя. Слова Поля Элюара громко звучали в моих ушах:

Нет не будет в мире спасенья,

Доколе мы будем прощать палачам…

А потом я спустился в метро. На станцию Опера. Там пятнадцать лет назад были расклеены афиши Штюльпнагеля с портретами двадцати трех, афиши, в которых фашисты хотели запятнать их честь, афиши, на которых французские патриоты отважно писали: «Они боролись за Францию». И букву V — Виктуар. Победа…

Здесь, на станции Опера, эти афиши прочли советские воины — армяне, бежавшие из плена. Они поклялись отомстить фашистам. И они сдержали свою клятву.

…В эти дни в Париже была Мелине. На квартире Луи Арагона и Эльзы Триоле встретились живые герои моей повести.

Многочисленные голуби Пикассо приветствовали нас со стен кабинета Арагона и напоминали о великой борьбе, которая завершилась и которая предстояла. Мы долго говорили о Мисаке Манушяне и его друзьях, о Пикассо, Элюаре и Аветике Исаакяне, о Москве, Париже и Ереване.

И еще мы говорили о генерале Шпейделе, который опять разъезжает по Елисейским полям…

…А на следующий день я был на улице Мисака Ма-мушяна. И я был на кладбище Иври, на могиле Габриеля Пери, и на могиле 22, усыпанной живыми цветами.

Я пришел к стене форта Мон-Валериен.

Здесь их расстреляли. Священная земля, обагренная кровью тех, кто боролся за счастье Франции.

Весенние цветы. Фиалки. Ландыши. Много маленьких букетов.

Большой пылающий венок.

Вчера здесь был Никита Сергеевич Хрущев. Он возложил этот венок — дар погибшим героям, борцам Сопротивления от миллионов советских коммунистов, от всего советского народа.

11

Прошел еще один год… И вот я в Ниме. Сегодня — 25 августа. Это как раз тот знаменательный день, когда французские друзья посещают кладбище Ла-Кальметт и украшают венками могилы наших героев.

Кладбище Ла-Кальметт не входило в официальный план, железно соблюдаемый нашим гидом. Нам предстояло осмотреть древнеримскую арену и всевозможные исторические памятники времен Гая Юлия Цезаря.

И я стал нарушителем плана. Уже на перроне я познакомился с носильщиком Пьером Сантеном, который был макиссаром в те героические годы. В Тарасконе никто из встреченных мной горожан не знал имени Альфонса Доде. А в Ниме все знали имена русских воинов Вартанова и Балонина.

На осмотр древних памятников положено 2 часа. Час — на обед. Целых сто восемьдесят минут. До кладбища Ла-Кальметт двенадцать километров…

У старого комбаттанта Пьера Сантена был велосипед, изрядно ветхий, но… с мотором. Мы сразу поняли друг друга. Сантен собирался в Ла-Кальметт и согласился взять меня пассажиром. Я купил венок полевых цветов у первой цветочницы.

Наш гид даже не заметил моего исчезновения. Он был сильно увлечен какой-то фреской времен Веспасиана.

И мы поехали в Ла-Кальметт по хорошо укатанной дороге со скоростью двадцать километров в час. Я обнимал старого макиссара, и мне хотелось петь от радости и возбуждения.

Мы прибыли вовремя. Человек пятьдесят жителей Нима окружили могилу наших солдат, утопающую в цветах. Здесь были и старики с разноцветными орденскими ленточками на отворотах пиджаков, и женщины, и подростки, юные Гавроши сегодняшней Франции. В это утро они оставили свои повседневные, будничные заботы и пришли сюда, как приходят, очевидно, каждый год, чтоб почтить память двух героев далекой страны, отдавших жизнь за их свободу и счастье.

Я тихо положил свой скромный букет. И наступила та самая минута молчания, о которой говорили партизаны города Нима в своем письме Никите Хрущеву.

Я, потрясенный, стоял, опираясь на крепкую руку носильщика Пьера Сантена. Вокруг меня стояли товарищи, друзья, братья.

Этой минуты молчания я не забуду никогда.

…Это было 25 августа 1961 года в Нижнем Лангедоке, в департаменте Гар, в городе Ним, освобожденном от фашистов советскими партизанами.

Вознесение

1

Величественная статуя женщины в полном расцвете сил и красоты. «Гаскония».

Тулуза. Город церквей, коррид и поэзии. Отсюда совершаются многочисленные паломничества в Лурд, здесь, совсем неподалеку от испанских границ, на старинных аренах последние французские тореадоры под исступленные крики зрителей вонзают свои шпаги по самую рукоять в сердце тучных, доведенных до бешенства гасконских быков. Круглая арена рассчитана на 14 тысяч человек.

В «артистической» комнате тореадоров — целый иконостас. Перед выходом на арену торреро преклоняет колени перед Мадонной, испрашивает благословения на кровавый бой. А в это время на арене бандерильеры уже «готовят» быков к смертельной встрече, доводят их до бешенства.

Прошли времена, когда на этой земле отважный д’Артаньян и его друзья мушкетеры скрещивали свои шпаги с опасными противниками… Теперь слава торреро Доминго затмила славу д’Артаньяна, а многие королевские мушкетеры стали «парашютистами» генерала Салана…

Рядом с пропитанной ладаном кельей торреро — хирургический кабинет, оборудованный по последнему слову науки.

Бывает и так, что Мадонна не оказывает тореадору должной поддержки, и его, израненного острыми рогами быка, прямо с арены, минуя комнату с иконами, приносят на операционный стол.

Всякое бывает…

Один раз в год происходят в Тулузе и другие турниры. Поэтические. Это многолетняя традиция. Со всего Лангедока съезжаются поэты. Они обязаны предварительно представить жюри свою поэму на французском языке и на старинном лангедокском наречии.

Получив благословение святой церкви, они бросаются в мирный бой, который не угрожает им очутиться на операционном столе. Турниры часто происходят прямо на площади под сенью магнолий, ив и платанов.

На старинной городской площади, носящей имя… американского президента Вудро Вильсона, средь небольшого бульвара, возвышается памятник одного из победителей таких турниров Пьера Гудули, тулузского поэта XVII века, изящного мужчины с остроконечной бородкой в стиле Генриха Наваррского.

Вокруг памятника Пьеру Гудули и утром, и днем, и вечером толпится народ. Все скамейки бульвара заняты. Разноязычная речь.

Оживленные гасконцы, потомки д’Артаньяна, смуглолицые испанцы, дочерна загорелые алжирцы, тунисцы, марокканцы. Никто из них никогда не читал стихов Пьера Гудули. И уж если один из пятидесяти слышал его имя, то никто не может раскрыть нам инкогнито неизвестного мужчины, стоящего неподалеку от поэта на высоком гранитном постаменте.

— Может быть, это господин Вильсон, — высказал предположение тучноватый брюнет с золотой цепочкой на животе, оторвавшись на мгновение от увлекательной игры в буль.

Обойдя памятник и внимательно вглядевшись в потемневшие буквы на цоколе, мы разобрали имя и фамилию незнакомца: Эфраим Михаэль…

Кто был этот Михаэль? Поэт, воин, тореадор?.. Это осталось для нас тайной…

…Церкви… церкви… церкви. Храмы. Капеллы. X, XVI, XVII, XVIII век… Улица де ля Мадлен. Старинный храм Сан Дальбад. Высокие своды, под которыми гулко отдаются шаги. Прекрасные витражи. Многоцветная мозаика.

Кабинки для исповедей, как в Ватикане. Да снизойдет милосердие божие!..

На стенах в притворе многочисленные призывы верующих к покаянию, объявления о порядке исповеди и евхаристии (причастия). Как в поликлинике, перед исследованием желудочного сока.

Перед святым причастием следует воздерживаться:

За 3 часа до причастия:

от тяжелой пищи,

от алкогольных напитков.

За 1 час до причастия:

от неалкогольных напитков.

И строгое предостережение:

«Вниманию верующих!

Берегите ваши сумочки, не оставляйте их во время исповеди…»

А рядом с церковью — в таком же старинном доме — высшая школа коммерции. Дом, принадлежавший некогда рыцарям Мальтийского ордена. И объявления на старинных воротах: страхование жизни; страхование от несчастных случаев… Причудливая смесь всех времен и наречий. И тут же на углу старинной улицы церковников, коммерсантов и бывших рыцарей Мальты, почти рядом с афишами, приглашающими новых пилигримов в Лурд, — красочный плакат:

«Большой митинг с участием Мари-Клод Вайян-Кутюрье, бывшего депутата Федерации Гаронны, устраивает Коммунистическая партия…

Против войны! Против реакции!..»

И жизнь, и историю этого города можно читать по его стенам…

Я был знаком с Полем Вайян-Кутюрье много лет назад, еще до войны, я встречал его верную боевую подругу Мари-Клод. Она прошла сквозь годы страданий и пыток, узница многих фашистских лагерей. После войны она была избрана вице-председателем Национального собрания Франции.

Как бы я хотел остаться на день в Тулузе, чтобы вновь услышать ее знакомый грудной голос!

Но старый, испытанный гид торопит нас. В его плане нет митинга с участием Мари-Клод Вайян-Кутюрье. Нас ждет город Бордо. А в старом католическом городе Бордо еще более знаменитые храмы, чем в Тулузе. И нам полагается осмотреть все эти церкви.

2

В кафедральном соборе города Бордо только что закончилась служба, посвященная Успению Богородицы.

Под строгими готическими сводами собора (десятый век!) еще реяли отзвуки священных песнопений, а монументальный церковный троп еще сохранил теплоту тела кардинала-архиепископа… (Неизменные литературные ассоциации воскрешали в моей памяти Франса, бесконечные интриги его героев-епископов, завоеванный в сложной борьбе аметистовый перстень, позабытый в будуаре любовницы…) Все здесь пропитано запахом воска и ладана.

Сейчас собор был пуст. Только в одном углу у распятия распласталась прямо на земле какая-то чрезмерно богомольная фигура.

Мои друзья, увлекающиеся старинной архитектурой, осматривали достопримечательности собора. А я разговорился с привратником.

— Падает вера, мсье… — сокрушенно признавался высохший, морщинистый «служитель церкви».

Правда, в дни торжественных месс, в особенности когда служит сам кардинал, собор переполнен. Но молодежь почти отсутствует. Да и в Бордо осталось мало молодежи. Во всем мире давно закончилась война. А наша Франция воюет уже двадцать первый год. Беспрерывно. Сначала Германия. Потом Индокитай… Теперь Алжир… Если бы мсье знал, сколько поминальных молитв было уже вознесено к богу в этом соборе… А жертвуют плохо… Иногда за целую неделю из церковной кружки извлекаешь не больше ста франков… Что такое теперь сто франков, мсье. Не купит ли мсье нашу церковную газету. Она стоит всего 25 сантимов, в новом исчислении. Но если мсье положит в кружку целый франк, святая Богородица не оставит его…

Я должен чистосердечно покаяться… Я взял два номера ортодоксально-католической газеты города Бордо и опустил в церковную кружку полфранка.

Если его высокое святейшество римский папа прочтет этот рассказ, пусть он учтет мой благочестивый взнос, когда будет решаться моя судьба и определяться путевка в ад или в рай.

Я заплатил 50 сантимов за два номера католической газеты «Французский вестник». И я не раскаялся потом и не пожалел о своем поступке.

Целая полоса газеты рассказывала о чудесных исцелениях в Лурде… Ох эти литературные ассоциации! Я вспомнил «Лурд» Эмиля Золя. Жестокое разоблачение «чудес». Запрещение этой книги и предание Золя церковной анафеме.

Но все это было 60 лет назад.

Сейчас, судя по газете, ничего не изменилось.

Какой-то католический корреспондент в «производственном» очерке со вкусом рассказывал о том, как исцелился брат Леон Швагер, как, много лет обезноженный, доставленный в Лурд на носилках, он склонился перед святой лурдской девой и как после омовения в святой воде и долгой молитвы отбросил свои костыли и бодро зашагал в общем строю… Еще немного, и можно было ожидать, что исцеленный брат Леон станет по крайней мере департаментским чемпионом по бегу…

Все это подкреплялось даже актом неких эскулапов, подтверждающих сие необъяснимое чудо.

На многих столбцах газеты шли описания паломничеств в Лурд (ничего не изменилось со времен Эмиля Золя!..). Портреты кардиналов: римских, французских и… американских.

Многочисленные призывы к покаянию, обращенные к прихожанам, на второй полосе и… целая полоса женских мод на третьей, специально для благочестивых прихожанок. Призывы к покаянию подкреплял большой литературный, богато иллюстрированный очерк — легенда о богородице трех колосьев.

3 мая 1441 года местный кузнец Тьерри Шере, заблудившись в лесу, выбрался на поляну, нареченную «местом мертвого человека». Здесь когда-то был смертельно ранен косой неизвестный крестьянин. Кузнец преклонил колена и начал молиться.

И вот ему явилась женщина в белоснежных одеяниях. В одной руке она держала кусок льда, в другой три ржаных колоса.

— Сын мой, — сказала белоснежная дама, — жители этих мест живут в постоянных грехах. Бог хочет послать им возмездие. Символ возмездия — лед, который я сжимаю в руке. Но тепло моей руки заставляет лед таять. Так мои молитвы могут умилостивить бога. Если люди покаются — бог благословит их труд, сделает их земли плодородными.

Три колоса — символ этого грядущего плодородия. Ступай к людям! Призови их к покаянию!..

— Но они не послушают меня, — сказал здравомыслящий кузнец.

— Расскажи им о двух символах, которые ты видел, и они поверят тебе.

Женщина исчезла. Кузнец нашел дорогу, выбрался из лесу и пришел прямо на рынок, где толпился народ.

Увидев знакомых грешников, он побоялся, однако, призвать их к покаянию… У самого, видно, рыльце было в пушку. Он купил потихоньку мешок ржи и хотел отправиться домой…

Но… (вот когда начались настоящие чудеса!) кузнец не сумел поднять мешок, точно налитый свинцом… Тогда он понял свою ошибку, упал на колени, попросил прощения у Святой Девы и призвал к покаянию. После этого мешок был им поднят без всякого труда.

На месте явления Святой Девы кузнецу была воздвигнута церковь. Туда совершались многие паломничества. Многие вспомнили, что еще 25 лет назад в этих местах настоящие, реальные слезы показались на глазах образа Богородицы. Но грешные люди тогда не поняли значения этих слез… И вот через четверть века она явилась сама со своими тремя колосьями.

И сейчас, через пятьсот лет, Богородица трех колосьев опять призывает людей к покаянию. Призывает выбрать между льдом и колосьями. Между жизнью и смертью…

Литературный очерк, богато оснащенный метафорами, наводил на многие размышления… Тем более, что на соседней полосе описывалась бомбардировка французскими самолетами алжирских селений.

На чьей стороне была Богородица трех колосьев и кто должен был покаяться — французы или алжирцы — оставалось туманным и неопределенным.

Во всяком случае, старый привратник, продававший газету, был против войны и бомбардировок.

О превратности судеб человеческих и бренности всего земного напоминала первая полоса газеты.

Над большим трехколонным изображением статуи Св. Девы из Венского собора красными буквами шло напоминание о том, что 15 августа — День траура, день смерти Богородицы, день Успения…

Казалось, все страницы газеты были пропитаны этим запахом ладана, запахом тления.

В какой век мы попали, войдя под эти готические своды?.. В шестнадцатый, в четырнадцатый, в десятый?..

Но сегодняшняя жизнь бурно ворвалась и на эти католические страницы.

Портрет венской Богородицы занимал вторую половину первой полосы.

А на всех первых колонках на месте газетной передовой был помещен портрет… Германа Степановича Титова и большие лозунговые буквы открывали всю страницу: «700 000 километров в 25 часов 18 минут».

Таков путь советского космонавта вокруг Земли.

Второй раз за пять месяцев. Полет Гагарина был совершен 12 апреля. Новый успех русских. Снова человек в космосе.

И подробный рассказ о полете. И мужественное родное лицо… Среди канонических изображений Богородицы…

Продолжая путешествие, мы остановились в большой деревне, неподалеку от Бордо.

Лопнула автобусная рессора. Требовалось вмешательство кузнеца. Мы нашли его на окраине деревни, большого, бородатого, добродушного, совсем традиционного французского кузнеца. Традиционный… с одной поправкой. Правую ногу ему заменял деревянный протез.

— Воспользуйся случаем, возьми у него интервью, — как всегда, подшучивали мои друзья. — Спроси у него, участвовал ли он в Сопротивлении?

Я был уверен, что кузнец участвовал в Сопротивлении. Я показал ему католическую газету, купленную в Бордо, и спросил, собирается ли он в Лурд «на исцеление» и знаком ли с древней историей взаимоотношений своего собрата по оружию и Богородицы трех колосьев.

Кузнец усмехнулся, небрежно скользнул взглядом по богородицам на первой полосе и одобрительно ткнул пальцем в портрет Титова.

Он не ответил мне на вопрос о Лурде.

— Титов!.. — сказал он восхищенно. — О… о… Титов…

— Вы уже знаете Титова? — спросил я.

— Весь мир знает Титова, — резко сказал кузнец. — Весь мир.

Он взял у меня газету, быстро пробежал глазами заголовки и, хитро прищурив совсем рыжие, как и борода, глаза свои, добавил, обведя пальцем портреты Богородицы и космонавта:

— Здесь — Успение… (Assomption), — и он ткнул пальцем в землю… — Вы это понимаете, мсье товарищ. А здесь — Вознесение (Ascencion).

Он весело, какими-то раскатами захохотал, подмигнул мне и поднял палец в высокое безоблачно-синее небо.

Когда я, много позже, рассказал об этом эпизоде Герману Степановичу Титову, космонавт усмехнулся и сказал:

— С боженькой мне пришлось особенно трудно в Соединенных Штатах. Благочестивые американцы задавали бесчисленные вопросы: встречались ли мы с богом на самом высшем, космическом уровне, и кто его сопровождал, и как выглядит все святое семейство… Жаль, что со мной не было этого вашего кузнеца. Он бы внес в это дело надлежащую ясность.

Враг

1

Всю ночь я читал книгу Пьера Дэкса «Убийца». События, описываемые в романе, помогали мне понять то, что происходило в эти суровые осенние дни тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Париже.

Реакция пыталась вернуть себе все позиции, утраченные в первые годы освобождения. На арене опять появились французские фашисты, которые как открыто, так и замаскированно боролись против всяких демократических свобод, против народа. Все выше подымали голову петэновцы и коллаборационисты. Возникали связи между ними и деголлевцами, которые, казалось бы, боролись против них в годы Сопротивления.

Над всем этим миром подлецов в романе царил хитрый капиталист Кадус, благопристойный и респектабельный Кадус, который мог пойти на любую подлость, совершаемую, впрочем, не его руками, а при помощи наемных убийц.

А убийцы нужны. Для них развертывается новое поле деятельности. Им будут прощены все прошлые грехи, вся былая связь с фашистами, все преступления перед родиной.

«Мир этих людей, — писал Дэкс, — весь… состоял из подлецов, дергавших за веревочки более или менее опасных паяцев…»

Главный персонаж романа Даниэль Лавердон был одним из эсэсовских палачей. Это он убивал и уничтожал французов. Ему не удалось бежать вовремя. Он был присужден к тюремному заключению, как военный преступник. Но вот он вышел на свободу. И у старых своих хозяев, снова занявших свое место под солнцем, он потребовал своего куска добычи.

Да и им он нужен для всяких грязных дел. Впрочем, иногда он может и помешать. Слишком откровенные палачи должны еще находиться в тени.

«Бывают времена, — говорит один из этой компании шпиков и предателей, — когда убийцы не нужны. Больше того, они мешают. К сожалению, консервирование людей еще не освоено. Конечно, есть Индокитай, Марокко, Тунис — словом, колонии… Но во Франции пока для этого дела подходит только тюрьма…»

Пока… Очень хорошо это «пока»… А вот Лавердон считал, что это «пока» уже миновало, что он нужен не только в Индокитае, но и здесь, в Париже. Он готов к немедленным, активным действиям. Убийство — это его профессия…

Вчера мы проходили по улице Фобур Пуассоньер через несколько часов после того, как там взорвалась очередная бомба оасовцев. Кровь убитых и раненых еще не 170 была смыта с мостовой. Больше не было «пока». Убийцы, делавшие свое кровавое дело сначала во Вьетнаме, а потом в Алжире, уже понадобились в самом Париже.

Да, в Париже было неспокойно… Казалось, многие персонажи книги Дэкса во главе с Даниэлем Лавердоном снова призваны «под ружье» или, выражаясь по-современному, «под бомбы»… Они угрожали жизни всех честных патриотов Франции.

Утром, в гостинице, я перелистал свежие номера парижских газет. По утверждению весьма умеренной газеты «Монд», три четверти оасовцев — профессиональные убийцы, люди без родины, без чести, без совести…

Газеты изобиловали грозными и позорными сообщениями: «17 покушений за прошлую ночь в Париже», «20 покушений…», «21 взрыв в департаменте Сены за 24 часа». Похороны Камила Блана, мэра Эвиана, убитого оасовцами, превратились в массовую антифашистскую демонстрацию.

— Руководители ОАС, — гневно заявил в палате депутатов под свист и вой правых коммунист Фернан Гренье, — сознают свою слабость, свою изолированность от народа… Они рассчитывают на создаваемую ими обстановку в стране, обстановку террора… Они держат платных наемников… таких, как убийца Верилак (не прототип ли это Лавердона?), служивший в антибольшевистском легионе и присягнувший Гитлеру, когда французские патриоты падали под пулями нацистских карательных отрядов…

Да. В Париже было тревожно. Многочисленные ажаны ходили по Большим бульварам, подозрительно и зло вглядываясь в прохожих.

Я условился с Пьером Дэксом о встрече. Сегодня же, на улице Фобур Пуассоньер, в редакции еженедельника «Леттр франсез». Я уже давно переписывался с Дэксом, обменивался с ним книгами, многое знал о нем по рассказам Арагона и заочно полюбил его.

Дэкс принадлежал к тому поколению французских писателей, которые закалились в огне героической борьбы французского Сопротивления против немецкого фашизма.

Восемнадцатилетний юноша, участвовавший в первой антифашистской демонстрации парижской молодежи, вожак и знаменосец, был арестован осенью 1940 года немецкими оккупантами и брошен в фашистские застенки. Он прошел свои «университеты» в тюрьмах и лагерях, испытал все ужасы самого страшного лагеря в Маутхаузене, бежал из лагеря и боролся против фашизма с оружием в руках. Армия Сопротивления была продолжением «университетов» молодого коммуниста. Он кончил войну в звании подполковника вооруженных сил Сопротивления. Он стал писателем, другом и соратником Арагона, написал уже немало книг — повестей, романов и теоретических исследований…

…Он оказался именно таким, каким я представлял его.

В маленьком кабинете Арагона в «Леттр», где мы встретились с Дэксом, было тепло и уютно.

Молодой, веселый, энергичный Дэкс закидал меня вопросами о Москве, о советской литературе. Недавно на русском языке с моим предисловием вышел его роман «Глубокая река». Он был искренне рад тому, что советские читатели сумеют познакомиться с его последней книгой.

— Впрочем, теперь уже не последней…

Он исчезает и через несколько минут приносит мне прекрасно изданный толстый том своего научного исследования о французской поэзии.

На улице взрываются бомбы. Убийцы угрожают всему французскому народу. А молодой неугомонный писатель-коммунист бок о бок с другими прогрессивными писателями ведет бой против фашизма, продолжает борьбу за истинную французскую культуру, столь дорогую нам всем.

Он листает страницы нового тома, цитирует стихи, написанные в разные века, вспоминает о национальных традициях, о фольклоре, о Франсуа Вильоне и Агриппе д’Обинье.

Он с жаром, точно произносит речь перед целой аудиторией, говорит о поэзии Парижской коммуны, об авторе «Интернационала» Эжене Потье.

Я вглядываюсь в черты его подвижного, энергичного лица, вслушиваюсь в интонации его голоса, и мне кажется — разговору нашему не будет конца. И мне кажется, что я знаком с ним уже много лет, что рядом с ним прошли мы по многим боевым дорогам.

Работать сейчас в Париже трудно. Иногда чувствуешь себя как в осажденном лагере.

Таким газетам, как «Леттр», приходится вести борьбу не только с явной реакцией, но и с многочисленными обывательскими, мещанскими журнальчиками. Тиражи их достигают семизначной цифры. Они растлевают сознание читателей, используя «чары» алькова и детектива.

— Ну да и мы не дремлем… Хотите, покажу Вам наши огневые позиции?

Мы проходим с Дэксом по цехам типографии, где печатаются «Юманите», «Либерасьон», «Леттр»… Мы пожимаем жесткие руки наборщиков и печатников.

Вот здесь, у этой ротационной машины, была обнаружена бомба ОАС… Она могла разрушить всю типографию, убить и ранить десятки рабочих.

Да… Борьба продолжается, непримиримая. Мы видим первые оттиски завтрашней «Юма». Афишные шрифты первой полосы призывают к отпору фашизму.

…Мы выходим на улицу Фобур Пуассоньер, на Большие бульвары. Вечер. Неоновые огни витрин. Багряная листва каштанов. На прилавке киоска кричащие многоцветные обложки журналов.

Проходит патруль хмурых ажанов с автоматами. Кажется, где-то неподалеку произошел очередной взрыв бомбы.

А на углу большая афиша: «В память первого выступления Фабьена».

Победить и жить.

21 декабря 1941 года Пьер Жорж (полковник Фабьен) убил в метро Барбес гитлеровского офицера. Это был сигнал к борьбе против захватчиков.

Он был одним из организаторов франтиреров и французских партизан в Провансе, Франшконте, Бретани и Парижском округе.

В августе 1944 года полковник Фабьен, поддержанный танками генерала Леклерка, захватил Люксембургский дворец.

Память о нем особенно важна сейчас, когда банда генералов, опирающихся на продажных наемников, умножает бесчинства и беспорядок и вовлекает страну в гражданскую войну…

Когда немецкие базы располагаются на французской земле.

Комитет Фабьена приглашает вас почтить его память…

Мужественное волевое лицо героя, погибшего в бою с оккупантами, смотрит на нас с афиши. Только утром мы возложили венок на могилу полковника Фабьена на Пер-Лашез…

Двое немолодых рабочих останавливаются у афиши, читают, многозначительно переглядываются.

И кажется мне, что оживают страницы романов Пьера Дэкса, живого, горячего, темпераментного Дэкса, которого я знал раньше только по книгам и письмам и который стоит сейчас рядом со мной на углу сверкающих огнями Больших бульваров и тихой улицы Фобур Пуассопьер…

2

Я не сумел побывать на собрании, посвященном памяти Фабьена. Пришлось срочно выехать на юг, в Бордо. А из Бордо в Тулузу. Подбирая материалы к будущей книге об испанской войне, я нашел в. Бордо, в одном из букинистических магазинов, жизнеописание генерала Франко с огромным портретом самого каудильо на обложке. Это было одно из роскошных мадридских иллюстрированных изданий.

Друзья все время подсмеивались надо мной: «Ты «допрашиваешь» с пристрастием всякого встречного, ухитрился взять интервью даже у епископа Дагомеи… А вот настоящего оасовца, всамделишного парашютиста, в твоей коллекции нет. Попробуй! Или боишься?..»

По правде сказать, было чего бояться. В Бордо на площади Жирондистов я заметил одного такого «парашютиста», в красном берете, полупьяного, с добрым десятком всяких знаков отличия на кителе. Я даже спросил у него — как пройти в порт. Он что-то зло пробурчал в ответ, смерив меня испытующим взглядом. И на беседу с ним, чреватую всякими неприятностями, я не решился.

Сейчас, отколовшись временно от друзей, уединившись в пустом купе и положив на столик книгу о Франко, я занялся своими путевыми записками.

В Нарбонне дверь купе отворилась, и вошел новый пассажир. Я оторвался от тетради, вскинул глаза и… ахнул. Зверь бежал прямо на ловца. Что мог значить в сравнении с ним мой бордоский парашютист! Передо мной стоял капитан французской колониальной армии. Невысокого роста, коренастый, в полевой форме, в ремнях. Грудь его украшали десятки разноцветных орденских ленточек и всевозможных значков. Скуластое лицо, пересеченное шрамом от глаза до подбородка. Тяжелая челюсть. Глаза синевато-стального отлива. Он оглядел купе, задержал взгляд на книге с портретом Франко, потом холодным душем пристального этого взгляда окатил меня с ног до головы и сел.

Кто-то из друзей приоткрыл дверь купе, увидел нового пассажира и ехидно подмигнул мне.

Да, это был настоящий оасовец. Упустить такой случай — преступление.

Я спросил у него: за что получил он столько орденов? За войну с немцами? Он помолчал, еще раз испытующе оглядел меня с головы до ног…

Нет, с немцами он не воевал. Был взят в плен на Марне еще в сороковом. Попал в лагерь…

В Сопротивлении?.. Нет, в Сопротивлении (короткая усмешка) он не участвовал. Бежать? К чему? В лагере он жил неплохо. Был выдвинут в коменданты.

Он опять замолчал, подсел к столику. Перелистал страницы франкистского альбома. Видимо, испанского языка он не знал и на подписях не задерживался.

Вынул из маленького чемоданчика флягу в брезентовом чехле, отвинтил стаканчик. Пахнуло крепким, ароматным ромом. Наполнил стаканчик, предложил мне. Я отказался, показав на сердце. Он усмехнулся и выпил одним глотком. Шрам на щеке побагровел, а в холодных глазах зажегся огонек.

— Да, был комендантом у немцев. Нашел с ними общий язык. Отец — крупный виноторговец Жиронды, имел до войны немало сделок с немцами. В общем, о лагере говорить не стоит. Дело прошлое. После мира пришлось годик-другой скрываться. Пока в правительстве сидели коммунисты. Ну да вы хорошо знаете, что такое коммунисты. В общем — пошел воевать в Индокитай. Сначала там можно было хорошо развернуться. Звездочки и ордена заработаны недаром. Были офицеры, которые миндальничали с цветными. Чего-то стеснялись. Дали бы ему достаточно власти, он бы вырезал партизан всех до одного. Не хватало сильной руки там, в джунглях. Да и вообще во Франции. И нам бы вот такого… — Он кивнул в сторону портрета Франко и замолчал. Потом опять опрокинул стаканчик.

Удивленный такой откровенностью капитана, я сидел весь собранный, настороженный и, конечно, не пытался задавать ему никаких наводящих вопросов…

— Тяжело ранили при Дьен Бен Фу. Поправился. Хотел отомстить. Но наши заключили мир. Испугались Хо Ши Мина. Меня отослали обратно в Париж. Ну, конечно, в Париже еще настоящего дела не нашлось. Коммунистов из правительства убрали, но слюнтяев еще было достаточно. В общем, в Париже было мне скучновато… Встретил старых друзей — уехал в Корею… Вот где была настоящая работа!

Глаза его сверкнули.

— Там американцы слюнтяйством не занимались. Выжигали целые города. Вы знаете, что такое напалм?

Только два месяца тому назад я был в Корее, на 38-й параллели, в горах. Мне рассказывали друзья, как интервенты заставляли глотать бензин корейских детей, а потом поджигали их, превращая в живые факелы. Я не думал, что одного из этих палачей я повстречаю в центре культурной Европы.

И вот он сидит передо мной и все более откровенно, точно на исповеди, рассказывает о своей «героической» жизни…

— Из Кореи тоже пришлось смотаться. Вот, видите, эти три ленточки — американские… Сам генерал Виллем вручал ордена. Остался бы я в американской армии, был бы теперь полковником…

Вернулся на родину. Думал, что пришло наконец наше время. Кстати началась война в Алжире. Ну, тут уж мне скрываться не приходилось. Использовали как большого специалиста… О немецком лагере никто и не спрашивал. Я уже был героем. Некоторые слабонервные офицерики уклонялись от истинного разговора с этими феллахами. Их тошнило. А у меня закалка приличная.

— И что же, — не выдержал я, — вы принимали участие в пытках?

Капитан опять усмехнулся. Глаза его, казалось, оледенели.

— Пытки?.. А вы разве не понимаете, что с коммунистами и всем этим сбродом иначе разговаривать нельзя. Иначе они пожрут нас, как в Индокитае. А что прикажете делать после допросов? Ночью мы выводили их в поля. Там специально вырыты большие ямы. Феллахов подводят к краю этих ям, держа у их затылков пистолеты… Некоторые молодые офицеры говорили мне, что, когда убиваешь самого первого, самому себе кажешься убийцей… А потом к этому привыкаешь, как и ко всему на свете… Профессия…

Неожиданно он взорвался и поднял голос до крика.

— А что иначе делать? Нужно показать свою силу. Они могут и совсем отнять у нас Алжир, сбросить нас в море…

И опять понизил голос почти до шепота.

— А если наш генерал опять начнет вилять и путать — найдем другого… Вот такого… — указал он опять на Франко.

Откровенность капитана начала уже пугать меня. «Интервью» становилось все более опасным. Можно было ожидать всякой провокации. Во всяком случае, с этой исповедью надо было кончать…

— А я ведь еще тогда мечтал попасть в Испанию, — внезапно совсем лирически сказал капитан. — Не успел… А у вас имеется сейчас иностранный легион?..

— Как у вас? У кого это «у нас»? — Внезапно я понял причину этой необычной откровенности фашиста.

Он принял меня за испанца, за франкиста. Ну да, этот злополучный альбом на столике. Он разговаривал со мной, как свой со своим. Ну что же… Я многое узнал из этой необычной исповеди…

Я увидел одного из тех фашистов, о которых писал Дэкс. Я увидел врага во всей его гнусной наготе.

А теперь я нанесу ему удар. Прямо в солнечное сплетение.

— Произошло обидное недоразумение, капитан, — сказал я совсем спокойно. — Вы, очевидно, думаете, что я из Мадрида? А я из Москвы…

Он вскочил с места. Багровый шрам на щеке стал совсем кровавым. Глаза зажглись ненавистью и гневом. Он хотел что-то сказать и не мог. Он задыхался. Мне казалось, он сейчас рухнет на меня. Я быстро распахнул дверь купе…

Мы подъезжали к какой-то станции. Мелькнула табличка на встречном составе: Нарбонн — Порт Бу — Барселона. Капитан схватил чемоданчик и выскочил из вагона. Он стремительно зашагал по перрону к хвосту поезда. Вскоре я потерял его из виду.

Ветка кипариса

Проезжаем Иер. Пальмовый городок. Точно в почетном карауле высятся на самом берегу могучие стволы пальм, закованные в сплошную панцирную чешую…

«На небольшом изгибе дороги блеснуло каймой около гор и задрожало серебряным огнем Средиземное море…»

Так писал больше ста лет назад Александр Иванович Герцен.

Здесь, в этом маленьком пальмовом городке, он испытал тяжелое горе… У Иерских островов (вот вздымается их гряда на горизонте) затонул пароход, на котором ехали его мать и восьмилетний сын… Их гибели посвящены горькие страницы в «Былом и думах».

К Александру Ивановичу Герцену не раз обращались наши мысли в эти дни путешествия по французскому югу. И думы его, отраженные в книгах и письмах более чем столетней давности, помогали нам понять сегодняшнюю Францию.

…По всему побережью от Пера до Ниццы — сплошная полоса знаменитых курортов.

Нарядные ослепительные отели; зеленые, белые, красные, лиловые палатки бесчисленных кемпингов. Автомобили с прицепными фургонами — передвижными виллами. Гондолы и яхты, бороздящие море.

Сен-Тропез… Знаменитый Сен-Рафаэль… Пляж с раблезианской вывеской «Утка и капуцины»…

Фрежюс, памятный нам по недавнему страшному наводнению. (Следы разрушения заметны и по сей день.) В фонд помощи жителям Фрежюса были внесены тогда и наши советские рубли.

Живописные рыжие скалы с большими террасами возвышаются за самым Сен-Рафаэлем. И опять сохранившиеся следы войны: разбитый мост, повисший над гордой рекой, зловещий, полуразбитый немецкий дот на скале и приморский бульвар Освобождения. Пинии. Пальмы. Вековые эвкалипты и агавы. На некоторых стволах можно еще увидеть следы осколков. Белый домик в горах. Огромные буквы на стене: «Да здравствует мир!..» и… «Долой призыв восемнадцатилетних!». И грозное Non — против конституции де Голля, а неподалеку, прямо на скале, другое Non — с эмблемой фашистской «секретной военной организации», свастикой в круге — Non — парашютистов, ультра, направленное против переговоров с Алжиром.

События как бы перекликаются в этих местах.

Знаменитый залив Жуан Ле Пен, где Наполеон Бонапарт высадился с Эльбы. (В памяти возникают страницы «Страстной недели» Арагона.) Колонна с бюстом императора…

Совсем рядом у подножия приморских Альп — Мирамар, где жил Анри Барбюс, откуда переписывался он с Роменом Ролланом, где намечались планы созыва знаменитого Амстердамского конгресса мира 1932 года, где Барбюс писал по совету Жака Дюкло беспощадный памфлет «Я обвиняю» — против правительства Тардье, спровоцировавшего белоэмигрантом Горгуловым убийство французского президента Думера…

…И вот уже Канн — город международных фестивалей, Канн — город контрастов… Роскошные виллы. Мажестик. Д’Альбион. Карлтон. Яхты миллионеров. Сотни «прожигателей жизни» на пляжах. И дворец средь гигантских пальм, где проходят фестивали, где недавно сотни мастеров мирового искусства аплодировали глубоко человечной картине Григория Чухрая «Баллада о солдате» и жестокому обличительному фильму Федерико Феллини «Сладкая жизнь».

А в центре города стена, расписанная фресками Пикассо. Кстати, отсюда уходит в горы и дорога на Валоис, где расположены творческие мастерские знаменитого мастера.

И вот уже Антиб… Город оранжерей. Царство цветов. Здесь, на этом берегу, может быть именно под этой пальмой, любил сидеть мудрый Анатоль Франс. Сюда приезжал к нему Анри Барбюс, и они вели долгие беседы о жизни, о творчестве, о коммунизме…

…От Антиба до Ниццы сплошная вереница машин… Пробка. Движение со скоростью пешехода…

Ночная Ницца издалека встречает нас огнями…

Английская набережная, эспланада, описанная в сотнях романов… Дворцы, в которых живут американские миллионеры. Отель «Соединенные Штаты». Витрины. Кафе. Дама в роскошном лимузине, окруженная целым выводком разодетых (да, разодетых!) собак, покоящихся на мягких подушках. Огоньки яхт, мерцающие в далеком море…

А в десяти минутах ходьбы от Английской набережной, неподалеку от улицы, носящей имя автора «Misérables» («Отверженных»), — художник, малюющий на мостовой своеобразные аляповатые лубочные фрески из священного писания, чтобы заработать несколько франков… И бледные, изможденные девушки, часами стоящие у витрин и глядящие на вас голодными, умоляющими глазами…

Рабочий, видимо электромонтер, в синем комбинезоне. Загорелое усталое лицо. Из верхнего кармана выглядывает газета. Знакомый красочный заголовок «Юманите — Диманш». На плече стремянка. В руке, большой узловатой руке, моток проводов, связка ламп. Он спешит. Может быть, в роскошном отеле «Соединенные Штаты» испортилось электричество в танцевальном зале. А на улице Массена на стене дома, где запрещено развешивать афиши, огромная надпись углем:

A bas la guerre!

A bas les impôts!

Vive le peuple!

(Долой войну! Долой налоги! Да здравствует народ!)

Это совсем свежая надпись… Ее не мог видеть Александр Герцен, когда сто десять лет назад проходил по улице Массена, когда он писал из Ниццы А. А. Чуми-кову (9 августа 1851 года): «Насколько вся образованная часть Франции развращена, гнусна и не имеет никакого будущего, настолько велики пролетарии и даже крестьянин… Французский народ —… армия коммунизма…

…Но les faubouriens Антония и Марсо[3], но лионский Croix rousse[4], но gamin[5] и voyou[6] — вот истинные надежды истории и человечества. Коммунизма бояться нечего, он же неотвратим, это будет истинная ликвидация старого общества и введение во владение нового…»

И еще: «веры в торжество революции я не имею, но она может восторжествовать, особенно при помощи этого элисейского шута…»

Тогда в письме Герцена речь шла о «хозяине» Елисейского дворца президенте Луи Наполеоне Бонапарте, будущем императоре Наполеоне III. Тогда…

«… Победа реакции вызовет через поколение такой отпор и такой разгром, о каком мы и не мечтали…»

А еще ранее (1848 г.):

«Будущность Франции —…блузник, столяр, плотник, каменоделец, потому что единственное сословие во Франции, которое доработалось до некоторой ширины политических идей, которое вышло вон из замкнутого круга понятий… это люди, до которых коснулось влияние будущего… Что за мощный парод, который, несмотря на то, что просвещение не для него, что воспитание не для него, несмотря на то, что угнетен работой и думой о куске хлеба, силой выстраданной мысли до того обошел буржуазию, что она не в состоянии его понимать, что она со страхом и ненавистью предчувствует неясное, но грозное пророчество своей гибели — в этом юном бойце с заскорузлыми от работы руками…»

Когда это написано? В тысяча восемьсот сорок восьмом году, до Парижской коммуны или в тысяча девятьсот сорок восьмом году, когда начался решительный пересмотр традиций Сопротивления и было составлено новое правительство, без коммунистов, или в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, после алжирского путча?..

А замечательный образ юноши, водрузившего знамя на баррикаде и запевшего «тихим, печально-торжественным голосом «Марсельезу»; все работающие запели, и хор этой великой песни, раздавшейся из-за баррикад, захватывал душу…»

…Днем мы проехали по всему побережью — от Ниццы до Ментоны… Мы были в казино Монте-Карло. В роскошном чопорном зале для миллионеров, где ставки от миллиона франков и выше, вокруг зеленых столов сидели игроки высшего калибра и холодно следили за шариком рулетки, стремившимся к цифре, означающей для них новые миллионы или разорение.

Сидели молча, почти бесстрастно. Только в глубине глаз зажигался и гаснул огонек беспокойства и алчности.

Сидели старухи со старомодными ридикюлями и молодящиеся дамы, сверкающие ожерельями, и лощеные джентльмены с двойными подбородками, и развлекающиеся беззаботные американцы в мешковатых костюмах, и тучные самодовольные федеральные немцы.

Так было и сто лет назад, во времена Герцена.

А в соседнем, «бедняцком», более людном и более шумном зале можно было ставить двадцать, десять, даже пять франков.

Но с какими сомнениями, переживаниями, дрожью пальцев вынимались эти пять франков из сумочек и портмоне. Как горели глаза, прикованные к скользящему шарику!.. Делайте вашу игру!.. Игра сделана!..

И тучный усатый крупье собирает лопаточками фишки. И опять надо решать — поставить ли еще пять франков… Может быть, последние. И опять делать какие-то сложные расчеты и ставить не на 13 или 14, а на границу трех цифр… Меньше выигрыш, но больше шансов.

…А в самом первом зале больше всего народа. Там нет ни карт, ни рулетки. Там можно бросить в щель автомата только один франк, а выиграть пять и десять. А можно пробросать и пять и десять франков и не выиграть ничего. Счастье. Слепое счастье. Как трудно угнаться за ним…

Рядом со входом в казино, неподалеку от парка «Самоубийц», — продажа и покупка драгоценных камней баснословной цены.

За углом, остерегаясь полицейских, старик с пустыми глазами просит «одолжить» ему один франк… Последний франк-на счастье.

Какая страшная и пустая жизнь в этом княжестве Монако, над ослепительным, сверкающим серебряно-голубым морем, где развеваются белые паруса яхт владетельного князя Гримальди и миллионера Онассиса. Dolce vita… Сладкая жизнь…

По дороге из Монако, прямо над морем, — опять немецкий дот с хмурыми щелями амбразур, с перечеркнутой мелом свастикой и надписью: «Никогда больше!..»

…Вечером в Ницце мы поднялись на холм, где в большом парке расположено старое кладбище, где в «русском секторе» покоится прах Александра Герцена.

«…Фантастический сад, — писал Арагон в одной из своих статей, — где покоится Александр Герцен — великое русское сердце, человек, который всей своей жизнью приближал сегодняшний день своей родины».

Парк был пустынным. Только какой-то немолодой француз безуспешно разыскивал могилу Шатобриана.

Но вот наконец прямо перед нами вырастает издавна знакомый по репродукциям памятник.

Он стоит высоко на холме, Александр Герцен, в длинном своем старомодном сюртуке. Над Ниццей, над Английской набережной, над Средиземным морем. Невысокий, даже чересчур приземистый, широкоплечий. Почти в такой же позе, что и у нас в саду института, на Тверском бульваре, у дома, где он родился. Только руки сложены на груди. Он стоит в старинном парке на французской земле, а глаза его устремлены к востоку, к России, к Родине.

Большая бронзовая плита:

Александру Герцену — его семья, его друзья и почитатели.

А вокруг лежат какие-то тайные и статские советники из Петербурга, какие-то чиновные люди, приехавшие «на воды» и скончавшиеся на ниццком курорте…

И он кажется необычайно одиноким в этом чуждом ему самому окружении, великий русский писатель, борец с социальной несправедливостью, чей «Колокол» в середине прошлого века гремел как набат, отголоски которого продолжали звучать многие и многие годы.

Мы, советские писатели и художники, замерли у подножия памятника. Неожиданно к нам подошел немолодой человек. Над карманом пиджака два ряда орденских ленточек. Старый комбаттант оказался хранителем парка и кладбища. Александр Виаль. Gardien du Château, как значилось на пожелтевшей визитной карточке… Потомственный хранитель. Его дед, его отец были часовыми у этих старых кладбищенских ворот.

Он взволнованно пожимал наши руки. Он счастлив увидеть русских писателей, земляков Александра Герцена. Когда немецкие фашисты заняли Ниццу, они разыскали Виаля и требовали показать им могилу Герцена. Кто знает, что замышляли они сделать с памятником и прахом великого русского демократа?

Виаль отказался исполнить их приказание. Он много слышал о Герцене от бывшего мэра Ниццы, радикала Жана Медесена. Он знал, как дорога память Герцена каждому советскому человеку. А Советы вели войну с фашистами, которых ненавидел Виаль.

Его бросили в лагерь. Потом он бежал и сражался в рядах Сопротивления.

И вот он вернулся на свой старый пост. Пусть советские люди не беспокоятся. Пока он жив — Герцену ничто не угрожает. А потом на пост хранителя станет его сын. Нет… Александр Герцен не так одинок в Ницце.

В глазах старика, прикрытых мохнатыми бровями, зажигаются задорные огоньки.

…Простившись с Герценом, мы молча спускаемся с холма. У ворот кладбища неожиданная встреча. Миловидная школьница Николь, изучающая русский язык, просит наши автографы на подаренном ей портрете Германа Титова.

Мы проходим по Английской набережной, мимо сверкающих огнями отелей американских миллионеров, мимо домика, на котором написано:

Долой войну!

Да здравствует народ!

Мимо нищего художника, рисующего на панели очередную богоматерь…

Средь страниц моей дорожной тетради теперь лежит веточка кипариса с могилы Александра Герцена. Я буду хранить ее рядом с самыми дорогими реликвиями: дубовым листком с пушкинского дуба (из Михайловского) и пальмовым листком с итальянской виллы Максима Горького.

ЯблокоРассказ солдата

Яблоко действительно было очень хорошее. Большое, румяное, с золотым отливом. Оно заманчиво свешивалось над изгородью и, казалось, само просило: сорвите меня, попробуйте, какое я душистое и сладкое.

Петр Михеев не выдержал. Он протянул уже руку, и все мы отвели глаза, чтобы не видеть преступления нашего запевалы и баяниста Петра Михеева. Но старшина Наливайко увидел. Он сурово отвел руку Михеева и сокрушенно прикусил свой длинный ус.

— Эх, Петро, — сказал он, — сколько было про то говорено, и напрасно. Солдат ты, Петро, во всем исправный, а не выдержал искушения, хотел подвести всех саперов. И что в нем, в этом яблоке…

И тут же старшина замолчал. Во-первых, потому, что яблоко действительно было замечательное и он не хотел кривить душой, а во-вторых, потому что открылась дверь, и из хаты выбежала невысокая молодая женщина в белой с голубыми разводами косынке.

— Пан офицер, — обратилась она к старшине (Наливайко невольно подкрутил ус, гордясь произведенным впечатлением). — Пусть пан офицер слушает меня скорей. Перед мостом германцы закопали мину. Там не можно ходить. Я буду показать пану офицеру.

Она побежала вперед. Старшина Наливайко, внушительно махнув нам рукой, побежал рядом с ней.

Короче говоря, мы обнаружили перед мостом двести килограммов тола. Мы нашли какую-то новую мину с тремя взрывателями и вырвали все три жала. Энергичнее всех работал Михеев. Старшина изредка поглядывал на него и многозначительно крякал.

Польская женщина стояла неподалеку. Она с любопытством разглядывала нас, теребя концы косынки. Старшина Наливайко опять подкрутил усы и сказал:

— Гражданка Христина Станиславовна Пшегальская (узнал уже, оказывается, и имя и фамилию!), от лица командования благодарю вас за помощь Красной Армии.

Он вышел вперед и крепко пожал руку совсем смутившейся женщине.

А потом мы вернулись к ее хате на окраину, чтобы захватить оставленные вещи и двигаться дальше. Собрали вещи, старшина приказал строиться. Вдруг он поглядел на яблоню и замер. Над изгородью на месте того румяного яблока свешивалась одна голая ветка. Все мы тоже посмотрели на ветку и помрачнели.

— Рядовой Михеев, — сказал хрипло старшина Наливайко, — выйдите из строя.

Петр Михеев, огорченный и даже испуганный, сделал шаг вперед.

Но тут, как в сказке, опять открывается дверь хаты и выходит Христина Станиславовна, и в руках у нее большое блюдо с фруктами. А на самом видном месте то самое, заманчивое, румяное, сочное, с золотистым отливом. Двадцать лет живу на свете, а не видал такого яблока.

— Проше, пан офицер, — сказала Христина, — пусть жолнежи возьмут на дорогу по яблоку. Проше, жолнежи…

Старшина Наливайко распушил усы, подумал, улыбнулся и… согласился.

Петр Михеев стоял ближе всех к Христине, и (судьба!) лучшее яблоко досталось ему.

А потом мы пошли дальше. Михеев запел удалую походную песню. У всех нас было хорошо и радостно на душе. Перед поворотом мы оглянулись. Христина Станиславовна Пшегальская все еще стояла у своей избы. Она глядела нам вслед и прислушивалась к словам русской песни.

Музыка

Он незаметно подошел к нам и остановился, переминаясь с ноги на ногу. Изможденное лицо было изрезано глубокими морщинами. Длинные пряди седых волос спускались на высокий лоб.

— Что скажешь, старик? — грубовато спросил сержант Тимофей Шило, сняв наушники своего миноискателя. Седой человек криво усмехнулся.

— Вы, кажется, ищете мины, — спросил он тихим, хрипловатым голосом.

— Это наша основная специальность, — согласился сержант, любивший иногда выражаться высоким стилем.

— У меня к вам просьба. На соседней улице помещается музыкальное училище. Бывшее музыкальное училище, — поправился старик. — Немцы подорвали его и испортили все инструменты. Но… случаются чудеса. Один инструмент, самый лучший, концертный, уцелел. Я прошу вас исследовать, нет ли в нем какого-нибудь сюрприза. Я извиняюсь, что беспокою вас…

— А вы, собственно, кто будете, гражданин? — спросил подошедший лейтенант Громов, с любопытством вглядываясь в усталые глаза старика.

— Я водовоз, — он опять невесело усмехнулся. — Вас удивляет, почему водовоза волнует судьба рояля? Я вам расскажу потом. А сейчас пойдемте спасать инструмент. Пока не поздно.

Он не только просил. Он уже требовал. Лейтенант сделал нам знак, и мы пошли на соседнюю улицу. Сержант Тимофей Шило что-то ворчал в густые свои усы. В эти дни он прошел большой и трудный путь, устал, насквозь пропитался пылью, извлек в то утро сто двадцать семь мин и собирался сейчас отдохнуть. Но… старый, седой человек пошел вперед, и нужно было идти за ним спасать концертный рояль.

Дом музыкального училища был полуразрушен. Во всех комнатах стояли разбитые, исковерканные рояли и пианино. Некоторые из них уцелели от взрыва, но чья-то рука топором перерубила струны и исковеркала клавиши. Большой топор, из тех, которыми рубят мясные туши, так и застрял в теле одного инструмента.

В просторной комнате с провалившимся потолком стоял коричневый рояль. Он был цел. Только на лакированной крышке была вырезана ножом большая паучья свастика.

— Вот, — сказал водовоз, — проверьте его. — И остановился.

— Нет ли здесь какого подвоха? — шепнул мне Тимофей Шило. — Старик-то подозрительный.

Но мне водовоз внушал какое-то необъяснимое доверие, и я отмахнулся от сержанта.

Мы подошли к роялю, осторожно выстукали и выслушали его, как опытный врач выстукивает больного. Старик взволнованно следил за нашими движениями. Когда струны стонали от постукивания, он болезненно вздрагивал и даже протягивал руки вперед.

Рояль был цел и безопасен. Мы добросовестно выполнили свою работу. Никаких сомнений у нас не оставалось.

— Все в порядке, дедушка, — сказал лейтенант. — С точки зрения минеров музыка в исправности. А вот с точки зрения музыкантов… — И тут же спохватился: — Да, собственно, какое отношение вы, водовоз, имеете к этому роялю?..

Старик покачал головой.

— Вот вы называете меня дедушкой, — сказал он, — а мне всего тридцать лет. Я композитор. Профессор. Для них я не хотел играть. Вы понимаете?.. И я спрятался на окраине, стал возить воду…

Наши минеры собрались вокруг музыканта и смотрели на него с любопытством. Я торжествующе поглядел на сержанта Тимофея Шило.

— У нас была темная ночь… круглые сутки. Теперь вы опять пришли, и с вами вернулось солнце. — Он подошел к роялю, поднял крышку, ласково тронул клавиши и обернулся к нам.

— Три года я не подходил к инструменту, — сказал он, точно извиняясь. — Попробую.

Кто-то из нас, кажется сержант Шило, пододвинул музыканту деревянный чурбан. Он сел, и руки его упали на клавиши.

Мы стояли вокруг, усталые, покрытые пылью сотен дорог. И мы забыли о своей усталости. Кажется, никогда еще мы не слышали такой музыки. Звуки плыли по комнате. Они вырывались в проломы потолка, к небу. Они стонали, жаловались, протестовали, грозили. Здесь были и звон цепей, и пенье птиц, и шум боя. А потом все звуки слились в одну торжествующую мелодию, мелодию освобождения.

Мы не заметили, когда кончил композитор. Мы все еще были под властью музыки. А он встал, откинул со лба седые волосы и смотрел на нас, порывисто дыша и улыбаясь.

Первым опомнился лейтенант Громов. Он подошел к музыканту и сказал ему тихо и проникновенно:

— Спасибо, дорогой товарищ!..

Больше ничего не мог добавить лейтенант. Да и что можно было еще сказать?..

И мы ушли дальше по дорогам войны, унося в своем сердце и образ необычайного композитора, и звуки его вдохновенной музыки.