— Вы лжете! — крикнул Пьер.
— Впрочем… — Фенстер медленно протер пенсне, — впрочем, Трувиль, я остаюсь вашим другом. Все еще может вернуться. И театр, и слава, и деньги, и Дездемона. Времени для раздумья и выбора у вас было достаточно. Вы продумали план книги, господин Трувиль?
От бешенства и ненависти Пьер опять ослеп. Ничего не видя перед собой, он поднялся во весь свой рост.
— Негодяй! — И рванулся к Фенстеру.
…На этот раз Пьера жестоко избили. Теперь каждый день его вытаскивали из камеры, приводили в специальный зал пыток и кромсали его тело.
Подполковник Фенстер больше не вызывал его. Через полгода Пьер Трувиль, заключенный № 7164, был отправлен в концентрационный лагерь в Восточную Пруссию.
За несколько лет Пьер Трувиль сильно изменился. Худой, изможденный, он всегда молчал. Молча сносил оскорбления, молча толкал тачку в каменном карьере, молча съедал свою жалкую порцию. Да и вообще в этом лагере избегали разговоров. Почти в каждом бараке находились подосланные провокаторы и шпионы. Достаточно было одного замечания, чтобы заключенного травили собаками или отправляли в Аушвиц. Лагерь поставлял обильный материал для аушвицких печей. В карьер, за десять километров от лагеря, гнали измученных, больных людей бегом.
— Шаг вправо, шаг влево — смерть! — кричали конвоиры-эсэсовцы. Если кто-нибудь, споткнувшись, соскальзывал с дороги, его тут же пристреливали, и конвоир получал награду за убийство арестанта «при попытке к бегству». При малейшем проявлении недовольства, случайно раздавшемся возгласе или стоне конвоиры приказывали ложиться лицом в грязь, а потом целый километр двигаться гусиным шагом.
Это было трудно вынести. Так же трудно, как долбить зимою промерзший грунт тупой киркой, долбить двенадцать-четырнадцать часов подряд, вынуть два кубометра земли, которую не берет ни лом, ни кирка. Не выполнишь норму — побои, штрафной паек — кусок мерзлого хлеба и миска воды.
Пьеру приходилось особенно тяжело. Его сразу же невзлюбил начальник лагеря Леске, бывший мюнхенский мясоторговец, старый функционер национал-социалистической партии. «Если белый негодяй — француз, русский или серб — унтерменш, — говорил Леске, — то черный негодяй даже не унтерменш, а просто животное. Я оказываю ему честь прикосновением своего хлыста».
Он требовал, чтобы тачку Трувилю нагружали полнее, чем всем, чтобы бегал он быстрее, чем все, чтобы не отдыхал ни минуты.
Пьер до сих пор уцелел потому, что у него было железное здоровье. Он был хорошо сложен, в юности много занимался спортом — боксом, борьбой. Бицепсам его завидовали в свое время даже многие профессиональные боксеры.
Но сотни, тысячи людей умирали. Многих больных, ослабевших отправляли, как любил шутить Фридрих Леске, в длительную научную командировку на тот свет, с пересадкой в Аушвице.
И все же (Пьер знал об этом) в лагере была подпольная организация и даже готовился побег. Организацией руководил знакомый Пьера по прошлой жизни, бывший сержант его полка, коммунист Форжерон. Он был тяжело ранен тогда недалеко от Парижа, взят в плен, и с тех пор его бросали из лагеря в лагерь. Они при встрече очень обрадовались друг другу, но не показали виду, что знакомы. Пьер попросил Форжерона никому не говорить о его прошлом («Если они узнают обо мне, то могут потребовать, чтобы я пел»). Он не вошел в подпольную организацию Форжерона.
— Я слишком приметная фигура, сержант, — сказал Пьер горько. — Без меня вам будет лучше. Если понадобится моя помощь — не сомневайтесь.
Форжерон крепко пожал его руку. Он видел, как издеваются Леске и конвоиры над Пьером. Он глубоко жалел его, но ничем не мог помочь. В редких случаях, когда они оказывались в одном звене, Форжерон старался навалить в тачку Пьера меньше грунта и сознательно «не успевал» подготовить породу, давая Трувилю возможность передохнуть. Однажды это заметили, обоих избили и разъединили.
Не раз приходили Пьеру мысли о смерти. Жить как животное, без надежды, без веры в будущее? Один удар киркой в висок, и конец всем мучениям.
Однажды он сказал об этом Форжерону, но сержант резко осадил его.
— Не будьте трусом, Трувиль! Нельзя терять веры в жизнь. Париж еще будет свободным.
Это казалось Пьеру невозможным.
Ненависть. Одна ненависть еще поддерживала его. Он должен отомстить Фенстеру. Он не может умереть, пока не отомстит ему. При одном воспоминании о гестаповце Пьер приходил в бешенство. Он ненавидел его сильнее, чем всех конвоиров, сильнее, чем этого палача Леске… Что они сделали с Аннетой?.. Жива ли она?
…Летом 1944 года Пьера неожиданно повели в штаб лагеря. Конвоиры по дороге молчали и ни разу не ударили его. Он вошел в кабинет Леске и, ошеломленный, остановился. Перед ним в кресле начальника лагеря сидел доктор Фенстер.
Гестаповец был, видимо, очень доволен произведенным эффектом.
— Здравствуйте, господин Трувиль, — сказал он усмехаясь, — как говорится: друзья встречаются вновь. Я только что из Парижа. Еду на фронт и, вот видите, решил навестить. Вы похудели, господин Трувиль. Но это вам даже идет. Курите.
Пьер смотрел на это круглое, самодовольное лицо, и ему казалось, что он видит очередной кошмар.
— Ах да, забыл. Дездемона жива и здорова. Она шлет вам привет. Она по-прежнему верна вам (несколько близких высокопоставленных друзей не в счет). Пока с Дездемоной не случилось ничего плохого. Все зависит от вас, господин Трувиль…
Пьеру неодолимо хотелось схватить бронзовый бюст Гитлера, стоящий на столе, и опустить на розовую лысину Фенстера.
— Не думайте, что мы забыли о вас. Мы хотели дать вам время отдохнуть и подумать.
Фенстер вынул из большого желтого портфеля сверток и протянул его Пьеру.
— Вот рукопись вашей книги. Как видите, книга уже написана. Подобраны богатые иллюстрации. Прекрасное название — «Правда об американских неграх». Только правда, Трувиль. Ни одного слова выдумки. Вам остается лишь подписать эту рукопись, и через пять дней она выйдет в миллионах экземпляров. Вам остается лишь подписать эту рукопись, и мы вместе с вами уедем отсюда. В Берлине вас примет сам фюрер! Мы вызовем в Берлин мадам Аннету. Обед у фюрера. Неплохо? Pas mal, как говорят французы. Вы забудете обо всех прискорбных обстоятельствах, о гостеприимном господине Леске. Вы опять станете Отелло. Весь мир узнает о вас. А, Трувиль? Что может сделать одна маленькая подпись!..
Пьер сидел будто оглушенный. Одна маленькая подпись — и свобода, Аннета.
— Подумайте, — сказал Фенстер. — Я не спешу. На день я уезжаю в армию. Рукопись останется у вас. Вы прочтете ее внимательно и подпишете. Я позабочусь, чтобы вам не мешали. Итак, Трувиль, — он встал. — Через день. Если к тому времени рукопись не будет подписана, пеняйте на себя. Это наш последний разговор. Все. Через день — в Париж!
Трувиля освободили от всех работ и предоставили ему комнату, в которой обычно останавливались приезжавшие в лагерь инспектора и следователи.
…Пьер прочел рукопись Фенстера залпом. Обо всем этом он знал давно. Знал еще с детства. Отец часто с горечью рассказывал ему о трагической истории негритянского народа, о том, как искажались великие заветы Авраама Линкольна, о страшных издевательствах над неграми в Америке.
Да, обо всем этом здесь было написано. Написано красочно, неплохим пером. Бесконечные унижения. Казни. Сожжения на кострах. Суды Линча. Ку-клукс-клан. Автор книги, которая должна была выйти за подписью Пьера Трувиля, приводил многочисленные цитаты из произведений американских писателей — Бичер-Стоу, Марка Твена, Синклера Льюиса, Эрскина Колдуэлла, негра Райта. Рукопись была иллюстрирована сотнями фотографий. Отель в Филадельфии с вывеской: «Неграм вход воспрещается». Ресторан в Луисвилле с плакатами: «Места для негров». Негр горит на костре, привязанный к огромному кресту. Негр с табличкой на груди висит на cyку. Куклуксклановцы в белых балахонах разоряют негритянский поселок.
Пьер Трувиль никогда не был в Америке. Он не испытал тех обид и жестокостей, о которых писалось в этой книге. Но, читая, он забывал порой о собственном унижении, о своей растоптанной жизни. Он страдал вместе с неграми, вместе с ними стонал от обиды и гнева.
Наконец он дочитал до конца. Внизу, у обреза последней страницы, стояла напечатанная на машинке подпись автора: Пьер Трувиль. Нужно было только приложить свою руку. Расписаться по совету доктора Фенстера.
Ни одного слова лжи не было в этой книге. Но другой доктор, Антуан Мишле, отверг эту рукопись еще тогда, когда она не была написана. И он, Пьер, отказался от этой рукописи и потерял все — искусство, Аннету, здоровье, жизнь. Жизнь? Нет, он еще мог вернуть себе все. Только подписать два слова: Пьер Трувиль… Что же делать? Что же делать, Пьер? Он еще раз сначала до конца прочел рукопись. Ему принесли фрукты, вино, — видимо, по приказу Фенстера. Он не прикоснулся ни к чему.
Часовой, посмотрев в глазок, мог бы подумать, что он спит. Но в двери этой камеры не было глазка. Да и часового не было: Фридрих Леске праздновал сегодня день рождения своей супруги, и все более или менее свободные охранники участвовали в торжестве.
Поздней ночью, когда Пьер и впрямь задремал над рукописью, в комнату ворвались эсэсовцы во главе с Леске. Они волокли какого-то человека.
— А, черный писатель! — закричал Леске. — Хайль Гитлер, черный писатель. — Он был совершенно пьян. — Пиши, пиши. Твоя тачка пока еще свободна. Вот привели тебе новичка. Говорят, опасный. В общий барак нельзя. Ты его будешь охранять. Ты же друг полковника Фенстера. Ты же совсем свой, черный писатель.
Он заклокотал смехом.
Бросив новичка на пол, охранники ушли.
Пьер склонился над своим неожиданным соседом. Он был без сознания. Открытое курносое лицо. Губы, черные от запекшейся крови. Изорванный летный комбинезон.
Пьер с трудом поднял его и положил на койку. Влил несколько капель вина в его полуоткрытый рот. Новичок застонал и открыл глаза.