Как-то сидели мы в лесу, ждали начала атаки. Алисьев заговорил о том дне, когда он вернется домой.
— Приезжаю к себе на родину, — начал Алисьев, чуть прищурив добрые, с хитринкой глаза.
И мне, действительно, показалось тогда, что он уже дома, в родном районе.
— А там Костя, однокашник мой, секретарем. Комсомолом командует. Прихожу к нему в кабинет. Говорю:
— Ну вот, брат, приехал. Принимай!
А Костя, увидев меня, забегал, заволновался.
— Все, что нужно, говорит, сделаю.
— Ты мне отца к телефону вызови.
И вот через весь район звонок. Семена Алисьева к телефону! А я и говорю:
— Вот что, Семен Егорович, к тебе из самой Европы делегат приехал. Лошадей высылай. Да получше и поскорее! — Отец, конечно, узнал меня, язык заплетаться стал, слова сказать не может.
— И вот я дома. Вечер… Тишина… Иду… И куда бы вы думали я иду?.. Он остановился на минуту, обводит всех хитроватыми, лукавыми глазами, подмигивает. — До Галиночки… Постучу я тихонько в оконце. Хлопнет защелка. Вылетит она, моя Галиночка, радостная, светлая, как само солнце. Встанет, всплеснет руками и скажет только:
— Колька, милый… Приехал!..
Наступает тишина. Каждый думает о чем-то своем, о своей Галиночке…
И не о ней ли думает сейчас старшина, не о том ли, что никогда не увидит своей Галиночки.
…Батальон, в котором мы служили с Алисьевым, прорвав оборону гитлеровцев и совершив рейд в тыл врага, с ходу овладел городом Шпрембергом и железнодорожной станцией.
В течение трех суток батальон удерживал оборону. Немцы бросили против двух десятков «тридцатьчетверок» эсэсовский танковый полк.
До глубокой ночи гремел бой. Вспыхивали, точно гигантские факелы, «тигры» и «фердинанды», захлебывалась одна атака за другой, а гитлеровцы, точно очумев, бросались снова и снова в атаку. Выходили из строя и наши «тридцатьчетверки». Быстро таяли боезапасы. Удерживать оборону становилось все труднее и труднее. За спиной остался мост, который надо было удержать любой ценой. Ради него мы и совершили этот рейд. Бомбы, снаряды и мины кромсали землю. Казалось, здесь не осталось ничего живого. Но стоило немецким танкам или пехоте двинуться вперед, как исковерканная, израненная земля ощетинивалась огнем. И немцы отступали.
Впереди на высоте, где еще утром мы занимали оборону, черными столбами горели танки — немецкие и наши. Столбы дыма медленно покачивались в небе, словно свечи над стальными надгробиями.
Сгустились сумерки. Далеко на горизонте огненными гроздьями взлетали осветительные ракеты. Доносилось глуховатое эхо взрывов. Красноватый отблеск пожара окрашивал краешек низко плывущих туч. Там шел бой. Там свои. Но когда они придут? А до их подхода нужно держать оборону, этот маленький клочок земли и переправу через реку.
Ночью командир батальона капитан Егоров вызвал к себе Алисьева.
— В каком состоянии машина? — спросил он старшину.
— В полном боевом!..
— То есть?..
— То есть, все живы и здоровы, машина на ходу, боекомплект — 16 снарядов: 7 подкалиберных, 9 осколочных и…
— Оставить себе пять — три подкалиберных, два осколочных. Остальные сдашь Полегенькому. К девяти ноль-ноль вот это донесение должно быть в штабе бригады. Поедете втроем — механик, заряжающий и ты. Вопросы есть?
— Есть. Где штаб бригады?
Егоров развернул карту и острием карандаша поставил точку у населенного пункта на востоке от Шпремберга, километрах в двадцати пяти.
— На северо-западной окраине села. Торопись. Скоро начнет светать.
Егоров обнял Алисьева и легко подтолкнул его к двери:
— Иди…
Воспользовавшись предутренним туманом, который поднимался от реки и густой кисеей окутывал низину, танк, незамеченный врагом, проскочил через кольцо фашистских «тигров». А когда солнце поднялось над горизонтом, Алисьев был уже далеко…
А что было потом? Я хотел знать, что случилось с Николаем и его друзьями в пути, по дороге в штаб. Я догадывался, что Алисьев доставил донесение, ибо помощь к нам пришла вовремя, пришла, когда у нас на исходе были последние снаряды.
Но Алисьев молчал и только нервно теребил бинты на голове.
Прошло несколько дней. Однажды вечером в палату зашел врач и сообщил Алисьеву, что завтра его эвакуируют в глубокий тыл. Алисьев молча выслушал это сообщение и ничего не сказал в ответ. А поздним вечером, когда все уснули, он разбудил меня.
— Поговорим? — тихо спросил Алисьев.
Я охотно согласился.
— Как ты думаешь, Галина примет меня? — тихо, но отчетливо выговаривал он каждое слово. И мне показалось, что голос его при имени девушки дрогнул. — Я тогда правду говорил, помнишь, в лесу, перед атакой? Так хотелось жить…
К такому вопросу я не был готов. И что я мог ответить ему? Нас всех где-то кто-то ждал. Одних — крепко, всем сердцем, других просто так или совсем забыли. А Николай хотел знать, как встретит его та, которой верил, к которой стремился все эти годы. У него сейчас было то состояние, которое врачи называют шоком: победит он, Алисьев, — будет жить, а победит страх перед слепотой, а еще больше страх одиночества, и Алисьева не станет, погибнет. Ветхий мостик, перед которым он стоит, нужно перейти сейчас, потом будет поздно.
Все дни пребывания в госпитале он мучительно решал эту задачу один, и, как видно, не мог осилить. Вот и позвал меня. Я долго молчу, думаю, перебираю факты. А Николай ждет, он даже немножко приподнялся.
— Надо жить. Сейчас это главное. И не просто жить — это каждый может, даже трус. А надо, чтобы твоя жизнь приносила радость другим. Вот чего надо добиться. И тогда Галина не оттолкнет тебя.
— А если…
— Значит, не стоит о ней и думать. Такие и здоровых предают.
— Так, значит, жить!..
Алисьев устало повалился на подушку. Стало тихо, словно и звуки решили прислушаться к тому, о чем сейчас думает Николай. И только Алешка стонал во сне.
— Здоровый черт, а стонет, как девчонка, — неожиданно сказал Алисьев, и мне показалось, что Николай улыбнулся той доброй, приветливой улыбкой, которая заставляла улыбаться других.
Было ясно, Николай не собирался спать. За долгие дни молчания ему впервые захотелось поговорить. Завтра он уедет на восток, в глубокий тыл, и, видимо, ему просто необходимо отвести душу перед новой, еще не изведанной жизнью. А общего у нас много: одни и те же дороги, битвы, фронтовые друзья — живые и мертвые.
Завтра он уедет, а я не узнаю того, что случилось с ним по дороге в штаб. Я спросил его об этом. Он снова умолк, должно быть, вспоминая тот страшный час…
— Все было просто, — начал Николай.
Он говорил медленно, часто останавливался, переводил дыхание. Ему тяжело было говорить. Я это понимал. Он заново переживал все случившееся в то страшное утро, и я боялся, что он замолчит.
— Когда взошло солнце, нам оставалось пройти пять-шесть километров, но повстречались «тигры». Их было много. Десять, пятнадцать — не помню, не считал… Уходить было поздно… Я принял бой… Пока немцы сообразили, в чем дело, два «тигра» уже пылали. Подожгли третий… А когда кончились снаряды, пошли на таран. Но не успели… «Тигры» нас расстреляли. Лизурчик и Ковалев погибли. В горячке я выскочил из танка… Кровь залила глаза. Я бросился бежать. Упал. Поднялся и… услышал вокруг себя голоса людей. Это были немцы. Я выхватил пистолет и стрелял наугад… А когда кончились патроны, вокруг засмеялись… Да, смеялись, гоготали, как жеребцы. Потом меня допрашивали. Я молчал…
— Что молчишь? — спросил немец по-русски. — Тебе капут, ты блинд, слышишь? Ты блинд, слепой. У тебя нет глаза… Понимаешь, ты, русский!..
Алисьев ждал, что сейчас кто-нибудь из немцев выстрелит ему в лицо или в затылок, и он упадет. Ему стало страшно не потому, что умрет, а потому, что не увидит, как это случится. Он ждал… Во рту пересохло. Его тошнило и мучила жажда. Услышал рядом шаги и насторожился. «Конец», — решил он. Но кто-то сунул ему в руки холодную флягу. Это что: насмешка? Алисьев отвинтил крышку и глотнул холодного, кислого вина.
Послышались лающие слова команд. Зарокотали моторы танков, и «тигры» ушли. Он остался один. Его не тронули, не били, даже не обыскали.
«К своим, только к своим, — решил Алисьев. — Но как и куда идти?» Вокруг кромешная тьма и нужно делать первые шаги. Это были не просто шаги слепого, а шаги боевого задания. Кто знает: может, «тигры» пошли к переправе, которую удерживают его товарищи. И не от него ли сейчас зависит успех задачи? Он может помочь, у него донесение.
Он глотнул вина. Оно было кислое, противное, но все-таки утоляло жажду. А теперь надо идти, во что бы ни стало идти. Но куда? Остановился. Холодный весенний ветерок дул сбоку. Поднявшееся в небо солнце уже хорошо грело, а раны на лице даже обжигало.
«Солнце!» — почти закричал Алисьев. И в его крике было столько радости и надежды, как если бы он увидел его. — Я слышу тебя, солнце, ты поведешь меня…
Он лихорадочно думал: когда взошло солнце, оно было прямо по шоссе. Он помнит: на карте шоссе шло строго на восток, а затем за деревней, у которой его встретили «тигры», оно поворачивало на юг. А там, через пять-шесть километров, будет второе село. Штаб. По шоссе он сейчас не пойдет. Идти надо полем, идти быстро. Это тяжело. Время… Который сейчас час?.. В семь взошло солнце. Через полчаса он вступил в бой. Полчаса длился допрос. Девятый… Нужно торопиться. Бежать!..
Легко сказать «бежать!» Он попытался подняться, но это оказалось не так просто. Он точно прирос к земле. Словно налился свинцом. Глаза, лицо и шея нестерпимо болели. Из ран сочилась кровь.
Николай тяжело встал. Но от боли, потери крови, от того, что не видит земли, от боязни, что ступит не туда, пошатнулся и упал. Во второй раз поднялся увереннее. Встал, распрямился и поднял к небу лицо. Солнце нашел быстро, лучи его, словно огнем, обожгли пустые глазницы, запекшиеся кровью.
И он пошел… Каждая кочка и неровность земли казались ямами. Он падал, поднимался и снова шел. Временами ему казалось, что он ни за что не дойдет. А донесение? — думал он и снова шел, протянув руки вперед. Через несколько шагов упал. Страшная боль резанула голову, и он потерял сознание…