И Эдриен обратился к попугаю сестры:
— Несправедливо, Полли, верно?
Попугай, который привык к Эдриену, вышел из незапертой клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул его за ухо.
— Тебе это тоже не нравится, да?
Зелёная птица издала слабый скрипучий звук и передвинулась поближе к его жилету. Эдриен почесал ей хохолок.
— А её кто погладит по голове? Бедная девочка!
Его размышления были прерваны возгласом сестры:
— Я не позволю ещё раз мучить Динни!
— Эм, — спросил Эдриен, — а мы беспокоились друг о друге?
— В больших семьях этого не бывает. Когда Лайонел женился, я была с ним ближе всех. А теперь он судья. Огорчительно! Дорнфорд… Ты его видел?
— Не приходилось.
— У него не лицо, а прямо портрет. Я слышала, в Оксфорде он был чемпионом по прыжкам в длину. Это хорошо?
— Как говорится, желательно.
— Превосходно сложен, — заметила леди Монт. — Я присмотрелась к нему в Кондафорде.
— Эм, милая!..
— Ради Динни, разумеется. Что делать с садовником, который вздумал укатывать каменную террасу?
— Сказать, чтобы перестал.
— Когда ни выглянешь из окна в Липпингхолле, он вечно тащит куда-то каток. Вот и гонг, а вот и Динни. Идём.
В столовой у буфета стоял сэр Лоренс и вытаскивал из бутылки раскрошившуюся пробку:
— Лафит шестьдесят пятого года. Один бог знает, каким он окажется.
Открывайте полегоньку, Блор. Подогреть его или нет? Ваше мнение, Эдриен?
— Раз вино такое старое, лучше не надо.
— Согласен.
Обед начался молчанием. Эдриен думал о Динни, Динни думала о Клер, а сэр Лоренс — о лафите.
— Французское искусство, — изрекла леди Монт.
— Ах, да! — спохватился сэр Лоренс. — Ты напомнила мне, Эм: на ближайшей выставке будут показаны кое-какие картины старого. Форсайта. Поскольку он погиб, спасая их, мы все ему обязаны.
Динни взглянула на баронета:
— Отец Флёр? Он был хороший человек, дядя?
— Хороший? — отозвался сэр Лоренс. — Не то слово. Прямой, да; осторожный, да — чересчур осторожный по нынешним временам. Во время пожара ему, бедняге, свалилась на голову картина. А во французском искусстве он разбирался. Он бы порадовался этой выставке.
— На ней нет ничего, равного «Рождению Венеры», — объявил Эдриен.
Динни с благодарностью взглянула на него и вставила:
— Божественное полотно!
Сэр Лоренс приподнял бровь:
— Я часто задавал себе вопрос, почему народы утрачивают чувство поэзии. Возьмите старых итальянцев и посмотрите, чем они стали теперь.
— Но ведь поэзия немыслима без пылкости, дядя. Разве она не синоним молодости или, по меньшей мере, восторженности?
— Итальянцы никогда не были молодыми, а пылкости у них и сейчас хватает. Посмотрела бы ты, как они кипятились из-за наших паспортов, когда мы были прошлой весной в Италии!
— Очень трогательно! — поддержала мужа леди Монт.
— Весь вопрос в способе выражения, — вмешался Эдриен. — В четырнадцатом веке итальянцы выражали себя с помощью кинжала и стихов, в пятнадцатом и шестнадцатом им служили для этого яд, скульптура и живопись, в семнадцатом — музыка, в восемнадцатом — интрига, в девятнадцатом — восстание, а в двадцатом их поэтичность находит себе выход в радио и правилах.
— Было так тягостно вечно видеть правила, которых не можешь прочитать, — вставила леди Монт.
— Тебе ещё повезло, дорогая, а я вот читал.
— У итальянцев нельзя отнять одного, — продолжал Эдриен. — Из века в век они дают великих людей в той или иной области. В чём здесь дело, Лоренс, — в климате, расе или ландшафте?
Сэр Лоренс пожал плечами:
— Что вы скажете о лафите? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет назад тебя с сестрой ещё не было на свете, а мы с Эдриеном ходили на помочах. Вино такое превосходное, что этого не замечаешь.
Эдриен пригубил и кивнул:
— Первоклассное!
— А ты как находишь, Динни?
— Уверена, что великолепное. Жаль только тратить его на меня.
— Старый Форсайт сумел бы его оценить. У него был изумительный херес. Эм, чувствуешь, каков букет?
Ноздри леди Монт, которая, опираясь локтем на стол, держала бокал в руке, слегка раздулись.
— Вздор! — отрезала она. — Любой цветок — и тот лучше пахнет.
За этой сентенцией последовало всеобщее молчание.
Динни первая подняла глаза:
— Как чувствуют себя Босуэл и Джонсон, тётя?
— Я только что рассказывала о них Эдриену. Босуэл укатывает каменную террасу, а у Джонсона умерла жена. Бедняжка. Он стал другим человеком. Целыми днями что-то насвистывает. Надо бы записать его мелодии.
— Пережитки старой Англии?
— Нет, современные мотивы. Он ведь просто придумывает их.
— Кстати, о пережитках, — вставил сэр Лоренс. — Динни, читала ты такую книжку: «Спросите маму»?
— Нет. Кто её написал?
— Сертиз. Прочти: это корректив.
— К чему, дядя?
— К современности.
Леди Монт отставила бокал; он был пуст.
— Как умно сделали в тысяча девятисотом, что закрыли выставку картин. Помнишь, Лоренс, в Париже? Там были какие-то хвостатые штуки, жёлтые и голубые пузыри, люди вверх ногами. Динни, пойдём, пожалуй, наверх.
Вскоре вслед за ними туда же поднялся Блор и осведомился, не спустится ли мисс Динни в кабинет. Леди Монт предупредила:
— Опять по поводу Джерри Корвена. Пожалуйста, Динни, не поощряй своего дядю. Он надеется всё уладить, но у него ничего получиться не может…
— Ты, Динни? — спросил сэр Лоренс. — Люблю поговорить с Эдриеном: уравновешенный человек и живёт своей головой. Я обещал Клер встретиться с Корвеном, но это бесполезно, пока я не знаю, что ему сказать. Впрочем, боюсь, что в любом случае толку будет мало. Как ты считаешь?
Динни, присевшая на край кресла, оперлась локтями о колени. Эта поза, как было известно сэру Лоренсу, не предвещала ничего доброго.
— Судя по моему сегодняшнему разговору с ним, дядя Лоренс, он принял твёрдое решение: либо Клер вернётся к нему, либо он возложит вину за развод на неё.
— Как посмотрят на это твои родители?
— Крайне отрицательно.
— Тебе известно, что в дело замешан некий молодой человек?
— Да.
— У него за душой ничего нет.
Динни улыбнулась:
— Нас, Черрелов, этим не удивишь.
— Знаю. Но когда вдобавок не имеешь никакого положения — это уже серьёзно. Корвен может потребовать возмещения ущерба; он, по-моему, мстительная натура.
— А вы уверены, что он решится на это? В наши дни такие вещи — дурной тон.
— Когда в человеке пробуждается зверь, ему не до хорошего тона. Ты, видимо, не сумеешь убедить Клер, что ей надо порвать с Крумом!
— Боюсь, что Клер никому не позволит указывать ей, с кем можно встречаться. Она утверждает, что вся вина за разрыв ложится на Джерри.
— Я за то, чтобы установить за ним наблюдение, — сказал сэр Лоренс, неторопливо выпуская кольца дыма, — собрать улики, если таковые найдутся, и открыть ответный огонь, но Клер такой план не по душе.
— Она убеждена, что он пойдёт далеко, и не хочет портить ему карьеру. К тому же это мерзко.
Сэр Лоренс пожал плечами:
— А что же тогда остаётся? Закон есть закон. Постой, Корвен — член Бэртон-клуба. Что, если мне поймать его там и уговорить на время оставить Клер в покое, поскольку разлука, может быть, смягчит её сердце?
Динни сдвинула брови:
— Попробовать, вероятно, стоит, но я не верю, что он уступит.
— А какую позицию займёшь ты сама?
— Буду помогать Клер во всём, что бы она ни делала.
Сэр Лоренс кивнул. Он ждал такого ответа и получил его.
X
То качество, которое с незапамятных времён делает государственных деятелей Англии тем, что они есть, которое побудило стольких адвокатов добиваться места в парламенте и стольких духовных лиц стремиться к епископскому сану, которое уберегло стольких финансистов от краха, стольких политиков от мыслей о завтрашнем дне и стольких судей от угрызений совести, было в немалой степени свойственно и Юстейсу Дорнфорду. Короче говоря, он обладал превосходным пищеварением и мог, не боясь последствий, есть и пить в любое время суток. Кроме того, он был неутомимым работником во всём, включая даже спорт, где ему помогал дополнительный запас нервной энергии, отличающий того, кто побеждает на состязаниях по прыжкам в длину, от того, кого на них побеждают. Поэтому за последние два года он стал королевским адвокатом, хотя практика у него отнюдь не всегда шла гладко, и был избран в парламент. Тем не менее к нему ни в коей мере не могло быть отнесено слово «карьерист». Его умное, пожалуй, даже чувствительное, красивое и слегка смуглое лицо со светло-карими глазами становилось особенно приятным, когда он улыбался. У него были тёмные, коротко подстриженные усики и тёмные вьющиеся волосы, которых ещё не успел испортить парик. После Оксфорда он начал готовиться к адвокатуре и поступил в контору известного знатока обычного права. Обер-офицер Шропширского территориального кавалерийского полка, он после объявления войны добился перевода в регулярный полк, а вслед за тем угодил в окопы, где ему повезло больше, чем почти всем тем, кто туда попадал. Его адвокатская карьера после войны оказалась стремительной. Частные поверенные охотно обращались к нему. Он не давал сбить себя с толку ни одному судье и прекрасно справлялся с перекрёстными допросами, потому что вёл их с таким видом, словно сожалеет о том, что ему приходится снисходить до спора. Он был католик — скорее по воспитанию, чем по убеждениям. Наконец, он отличался сдержанностью во всём, что касалось пола, и его присутствие на обедах во время выездных сессий если и не пресекало вольные разговоры, то во всяком случае оказывало умеряющее воздействие на распущенные языки.
Он занимал в Харкурт Билдингс квартиру, удобную и как жилье и как место для занятий. Каждое утро в любую погоду он совершал раннюю верховую прогулку по Роу, причём успевал до неё часа два посидеть над своими делами. В десять утра, приняв ванну, позавтракав и просмотрев утреннюю газету, он отправлялся в суд. После четырёх, когда присутствие закрывалось, он опять работал над делами до половины седьмого. Раньше вечера были у него свободны, но теперь он проводил их в парламенте и, так как редко ложился спать, не посвятив час-другой изучению того или иного дела, вынужден был сокращать время сна до шести, пяти, а то и четырёх