Искренне ваш
Динни прикусила губу.
— На, прочти!
Клер прочла письмо.
— Не пойду, и пусть делает, что хочет.
Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.
— А! Теперь и у меня есть новости, — объявила она. — Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчёт него, Клер?
Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щёки и губы, которые она ещё не успела подкрасить.
— Я никогда не вернусь к нему, тётя Эм.
— Можно присесть на твою кровать, Динни? Никогда — долгий срок, а тут ещё этот… как его… мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.
Клер перестала подводить губы:
— Вы очень добры, тётя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.
— Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.
— Если Клер обещает, она держит слово, тётя.
Леди Монт вздохнула.
— Я обещала моему отцу ещё год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Всегда кто-нибудь подвёртывается.
Клер поправила волосы на затылке:
— Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.
Леди Монт погладила рукой одеяло:
— Перекрести себе сердце.
— Лучше не надо, — торопливо вмешалась Динни.
Клер приложила пальцы к груди:
— Я перекрещу то место, где ему полагается быть.
Леди Монт поднялась:
— Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?
— Нахожу, тётя.
— Тогда я распоряжусь. Цвет морской воды — действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определённого. Так уверяет Лоренс.
— Нет, тётя, есть — чёрный с белым.
— Как у сорок или у герцога Портлендского. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, — из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.
— Да, тётя, — неожиданно перебила её Клер. — Дядя Хилери знает обо мне?
— Он вольнодумец, — изрекла леди Монт. — А я, как ты понимаешь, не могу не огорчаться.
Клер встала:
— Поверьте, тётя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.
— Померьтесь-ка спинами. Так и думала — Динни на дюйм выше.
— Во мне пять футов пять дюймов, — сказала Клер. — Без туфель.
— Вот и хорошо. Когда будете готовы, идите вниз.
С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: «Полить Соломонову печать[19] — напомнить Босуэлу», — и вышла.
Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.
Голос Клер зазвенел у неё за спиной:
— Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тётя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!
— Нисколько. Она — самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьёз, из неё ничего не получается. Тётя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.
— Но у неё ведь и нет настоящих забот.
— Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трёх собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей всех женить и вышивать по канве, — действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.
— Ну, в этом смысле у неё всё в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?
— Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.
— Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?
— Конечно, нет.
— Значит, просто назло и зависть друг другу?
— Больше всего в угоду моде. Женщины — сущие овцы в отношении своей внешности.
— А в вопросах морали?
— Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.
— У меня их нет.
— Так ли?
Клер рассмеялась.
— По крайней мере, сейчас.
Она надела платье, и Динни заняла её место у зеркала.
Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на её семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательно-добродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: «Вот мы сейчас с тобой потолкуем».
Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.
Сестры вместе с дядей и тёткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.
— Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? — спросила
Клер, расхаживая по комнате.
— Нет.
— В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.
— Я помню перемирие, потому что мама плакала, — отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: «И те служат, кто стоит и ждёт».
— Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.
— Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
— Да, ты права.
— А почему они так поступают?
— Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.
— «Иди в монастырь — и поскорее».
— Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.
— С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.
— Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
— Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
— «Бесстрастно молвила она и повернулась к двери». Поцелуй меня.
— Дорогая, — сказала Динни, — я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.
XIV
Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трёх остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причём по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер — в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни — в ложе против третьего.
— О чём вы задумались, мисс Черрел?
— О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.
— Всё дело в причёске. Лица на картинах, которым лет сто — полтораста, куда больше похожи на наши.
— Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
— Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?
— Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
— Ноги у них были невыразительные, зато шеи — очень.
— Согласна, но только насчёт женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим «я», мистер Дорнфорд.
— Но оно всё-таки то и дело выглядывало, как маленький принц Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.
— Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
— Не скажите. Его царствование — вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нём словно открылись шлюзы…
— Он уехал наконец, Клер?
— Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
— А почему бы ей не ответить?
— Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
— Вот из кого получится замечательная свояченица!
— А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
— Господи, конечно! Ещё бы не хотеть!
— Нравится вам Дорнфорд?
— Очень приятный человек и совсем не сухарь.
— Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.
— Это не повредило ему на выборах?
— Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.
— Политика — страшно глупое занятие.
— А всё-таки интересное.
— Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.
— И с какой ещё! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
— Вот как!
— Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
— Мы с вами всё равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе всё равно не становимся. Пойдёмте курить.
— Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чём мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
— Подождите!