— Значит, неведение — благо?
— Не знаю. Мне просто противна та смесь истерики с блефом, которая составляет теперь нашу жизнь.
— И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?
— То есть радио? «Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым», — процитировал генерал. — Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я — не рутинёр, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.
— А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах «Таймс». От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.
— В наше время фланель уже не носили, — возразил генерал.
— Тебе, конечно, виднее, дорогой.
— Моё поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но всё это кончилось ещё до моего поступления в Сэндхерст[34]. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днём и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.
— Глубокое замечание, папа.
— Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.
— «Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?» — как спрашивают репортёры во всех интервью.
— Война? Во-первых, её влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, моё поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим — перебито или раздавлено…
— Женщины остались.
— Да, они побунтовали, но не всерьёз. А для твоего поколения война только слово.
— Благодарю, папа, — прервала Динни отца. — Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдёт крупа. Фош, за мной!
Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.
«Подчинённые, наверно, любили его, — решила она. — Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек».
XXVIII
Если искусство медлительно, то правосудие ещё медлительнее. Слова «Корвен против Корвен и Крума» по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в «Таймс», и внимание судьи мистера Ковелла было всё ещё поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда, Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придётся сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.
— Если вы будете держаться в глубине ложи, Клер, — предупредил Дорнфорд, когда она выходила, — вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье всё было слышно. Он злится, когда не слышит.
На другой день рассыльный доставил на Саут-сквер записку для Динни.
«Бэртон-клуб, I3/IV-32.
Дорогая Динни,
Был бы рад встретиться с вами на несколько минут. Время и место выберите сами, а я явлюсь точно. Излишне говорить, что дело касается Клер.
Искренне ваш
Майкла не было дома, но Динни посоветовалась с Флёр.
— Разумеется, вы должны с ним встретиться, Динни. А вдруг в последнюю минуту он взял да раскаялся? Позовите его сюда, когда Клер не будет.
— На это я, пожалуй, не рискну: они могут столкнуться. Лучше повидаюсь с ним вне дома.
— Тогда либо у статуи Ахилла, либо у статуи Ромы.
— У Ромы, — решила Динни. — Оттуда мы куда-нибудь пройдём.
Она назначила встречу на другой день в три часа и долго ломала себе голову, зачем Джерри понадобилось её видеть.
Следующий день был тёплый — настоящий оазис в этом хмуром апреле.
Подходя к статуе Ромы, девушка ещё издали заметила Корвена, который стоял у решётки, спиной к изваянию. Он курил сигарету, вставленную в коротенький красивый пенковый мундштучок, и, хотя её зять выглядел точно так же, как в тот день, когда они виделись в последний раз, Динни вздрогнула, словно почувствовав толчок.
Он не протянул руки.
— Вы очень любезны, Динни, что пришли. Давайте пройдёмся и поговорим на ходу.
Он направились к Серпентайну.
— Что касается известного дела, — неожиданно начал Корвен, — то я вовсе не жажду его выиграть.
— Зачем же было начинать? Ведь обвинение не соответствует истине.
— По моим данным — соответствует.
— В части предпосылок — может быть; в части выводов — нет.
— Вернётся ли ко мне Клер на любых угодных ей условиях, если я возьму иск назад?
— Едва ли, хотя, конечно, я могу её спросить. Я, например, не вернулась бы.
— Какое безжалостное семейство!
Динни промолчала.
— Она влюблена в этого Крума?
— Если у них даже есть чувство друг к другу, я не вправе его обсуждать.
— Почему бы нам не говорить откровенно, Динни? Ведь нас же никто не слышит, кроме вон этих уток.
— Вы потребовали возмещения ущерба, и это не подогрело в нас нежные чувства к вам.
— Ах, вот в чём дело! Но я возьму назад все свои претензии, лишь бы она вернулась, пусть даже наделав глупостей.
— Иными словами, — спросила Динни, не глядя на него, — дело, затеянное вами, представляет собой нечто вроде шантажа? Я как будто правильно выбрала термин?
Он посмотрел на неё прищуренными глазами:
— Остроумная мысль! Мне она в голову не приходила. Нет, я знаю Клер лучше разных адвокатов и детективов и потому отнюдь не убеждён, что улики на самом деле так вески, как кажутся.
— Благодарю.
— Да, но я уже предупредил вас или Клер, — Что всё равно, — что не могу и не хочу уехать отсюда, пока не приведу все в ясность. Если Клер вернётся, я просто поставлю на случившемся точку. Если нет, дам делу идти своим ходом. Такая позиция лишена смысла и на шантаж не похожа.
— А если она, предположим, выиграет, вы её опять будете преследовать?
— Нет, не буду.
— Вы же могли освободить и её и себя, — стоило только захотеть.
— Да, мог, но такой ценой, которая меня не устраивает. И потом, то, что вы говорите, сильно смахивает, — извините за резкость, — на предложение вступить в сделку.
Динни остановилась:
— Что ж, я поняла, чего вы хотите. Спрошу Клер. А сейчас расстанемся. Дальнейшие разговоры ни к чему хорошему не поведут,
Джерри тоже остановился, глядя на неё, и лицо зятя взволновало девушку. Из-под маски его жёстких смуглых черт проступили боль и растерянность.
— Мне очень жаль, что всё так сложилось, — порывисто сказала она.
— Человеческая натура — дьявольская штука, Динни, и вырваться из-под её власти невозможно. До свиданья. Желаю счастья!
Она подала ему руку. Он стиснул её, повернулся и ушёл.
Подавленная, Динни постояла под молодой берёзкой, чьи набухшие почками ветки, казалось, трепетали и тянулись к солнцу. Странное положение! Ей жалко всех — и Джерри, и Клер, и Крума, и никому из них она не в силах помочь.
Она вернулась на Саут-сквер со всей возможной для неё быстротой.
Флёр встретил её вопросом:
— Ну что?
— Мне очень неприятно, но говорить об этом я вправе только с Клер.
— Он, наверно, предложил взять иск обратно при условии, что Клер вернётся. И если у неё голова на плечах, она должна согласиться.
Динни решительно сжала губы.
Она дождалась ночи и лишь тогда зашла в комнату Клер. Сестра только что легла, и Динни, усевшись в ногах кровати, без предисловий начала:
— Джерри попросил меня о встрече. Мы виделись с ним в Хайд-парке. Он обещал прекратить дело, если ты вернёшься к нему на любых угодных тебе условиях.
Клер села на постели и обхватила руками колени:
— Так. А что ты ответила?
— Что спрошу тебя.
— Как по-твоему, почему он это предлагает?
— Отчасти потому, что хочет примирения с тобой; отчасти потому, что не слишком верит в неопровержимость улик.
— Вот как! — сухо отозвалась Клер. — Я в неё тоже не верю. Но к нему не вернусь.
— Я и сказала ему, что ты едва ли вернёшься. А он назвал нас «безжалостным семейством».
У Клер вырвался короткий смешок.
— Нет, Динни, я уже изведала всю мерзость бракоразводного дела. Я теперь как каменная, и мне безразлично, выиграем мы или проиграем. Больше того, мне кажется, что я предпочла бы проиграть.
Динни через одеяло погладила сестру по ноге. Она колебалась. Рассказать ли Клер о том, что она почувствовала, увидев лицо Джерри?
Клер, словно прочитав её мысли, продолжала:
— Мне всегда смешно смотреть на людей, которые воображают, будто им известно, какими должны быть взаимоотношения супругов. Флёр рассказывала мне о своём отце и его первой жене. Ей, видимо, кажется, что та наделала много шуму из ничего. Скажу одно: судить о чужих отношениях — самоуверенное идиотство. Пока в спальнях не установили киносъёмочные камеры, всем уликам — грош цена. Можешь поставить его в известность, Динни, что ничего уже изменить нельзя.
Динни поднялась:
— Хорошо. Скорей бы всё кончилось!
— Да, — отозвалась Клер. — Поскорей бы! Не знаю только, что будет с нами, когда всё кончится. Боже, суды храни!
Динни повторяла это горькое восклицание ежедневно в течение двух недель, посвящённых судом разбору неопротестованных исков, под рубрикой которых могло бы пройти и дело её сестры, не обратив на себя внимания и не вызвав никаких откликов. Она послала Корвену короткую записку с сообщением, что её сестра не согласна. Ответа не последовало.