«Счастливо, друг! - сказал мысленно Андрей Зазору, - Счастливо, ребята!» - сказал он и всему дивизиону и подумал, что если его рота еще держится, то, может быть, именно ее и будет прикрывать этот дивизион, а если роты уже нет, не существует она, то этот дивизион будет прикрывать какую-то другую, такую же роту из тех, что десантировались вчера, или из тех, что десантировались сегодня.
Но он надеялся, что если жив ротный и достаточно цел для того, чтобы командовать, и живы два-три сержанта (пусть даже уже нет офицеров), да живы полтора-два десятка солдат, то рота еще есть, еще держится, и этот дивизион с Зазором в нем или любой другой дивизион, будет роте хорошей поддержкой. Он сказал мысленно артиллеристам: «Счастливо, ребята!»
Он знал, что после госпиталя, не позднее чем через месяц, ему снова за Днепр.
Он вздрогнул, вспомнив Веню, Барышева, Папу Карло, Ванятку, всех остальных, нашел себе местечко в саду одного дома, под вишнями, и лег там.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
…ДО БЛИНДАЖА
Писарь ГЛРа, ладно одетый, откормленный, чистый, энергичный и вроде бы даже заботливый, покричал в улицу так, чтобы его далеко расслышали:
- Команда 316! Команда 316! Получить сухой паек на дорогу! Быстро, ребята, быстро! А то не достанется! Старший команды - ко мне за документами…
«Значит, утром топаем, - понял Андрей. Триста шестнадцатая была его команда. - Что ж, пойдем получим».
- Как думаешь, сала нам дадут? - спросил догнавший его щуплый, мелкорослый солдат. Он, видимо, бежал из дальнего конца деревни, где команду писаря передали санитары и сестры, торопился, запыхался, боясь опоздать к продуктам. Его лицо, состоявшее все из мелких частей - маленькие бесцветные глазки, пришлепнутый нос, короткая щелка рта, - выражало озабоченность и желание получить сало. Он объяснил это так: - Нам же в дорогу! Что полегче да посытней. Сало, концерва тоже хорошо. А то вдруг навалят концентратов. Мы чо теперь? Мы хилые, да на своих двоих, да верст по двадцать в день… Мы можем и требовать. Как считаешь?
- Можем! - поддержал Андрей громко и дерзко потребовал у каптенармуса: - Сала давай! Концерву! Мы кто теперь? Мы- хилые. Да верст по двадцать в день… Сало давай! Концерву! Не то я тебе…
Каптенармус, тоже ладный, тоже чистенький, сытый, видавший всяких, зыркнул на него глазами и хотел было обрезать:
- Ты кто такой? Что дадут, то и возьмешь! Ишь, аристократы…
Триста шестнадцатая команда состояла из сорока пяти человек,
двое из них были танкисты в обгоревших комбинезонах. И один из танкистов, смекнув что к чему, крикнул на каптенармуса:
- Как кто? Ты что, не знаешь? Да это личный шофер генерала. Протри зенки! Личный, пенял? - с устрашением повторил он.
Они - триста шестнадцатая команда - получили и сало, и сухари, и сахар, и, конечно же, заветный концентрат “суп-пюре гороховый”, и, оттащив все это в сторонку, разделили на сорок пять порций.
Так как у Андрея не было вещмешка, он попросил того солдата, из-за которого спорил с каптенармусом:
- Давай сложим все в твой. А нести будем по очереди.
В глазах солдата еще не погас восторг победы, и он не мог не согласиться:
- Давай. Коль доверишься. А ты и правда шофер генерала?
- Это детали, - небрежно уклонился Андрей.
Старший команды объявил, что выходят из деревни завтра в семь, что сбор на восточной околице, что цель их - станция Яготин, к которой им надлежало прибыть к вечеру третьих суток, что там сбор у продпункта.
Старшего слушали внимательно, в его полевой сумке были их документы - карточки передового района, начатые истории болезней, без которых отставшего от команды на любом КПП задерживают. Чтобы этого избежать, следовало не отставать от старшего, утрами ко времени приходить на околицу, вместе трогаться с привалов и идти себе и идти в тыл, все отдаляясь от фронта.
Двадцать - двадцать пять километров в сутки было не расстояние. По теплой сухой осенней погоде, неторопливо шагая по обочинам проселочных дорог, вытянувшись в цепочку или парами, тройками, чтобы можно было поговорить, при такой погоде можно было шагать и шагать, глядя на поля, рассматривая птиц, присаживаясь на берегу речушки, в перелеске, чтобы и перекурить, и проветрить портянки, и подремать, пожевав сухарей с салом. Вечером же, добравшись до деревни, расположившись на огородах или еще где, легко и приятно было зажечь костерок, наварить супу-пюре, вскипятить чаю, зная, что впереди у тебя вся ночь, что никто теперь тебе не крикнет: «Подъем! В ружье! Выходи строиться!..»
Что могло случиться с ними за эти трое суток? Да ничего. Повязки у них свежие, фронт далеко, для «юнкерсов» или «мессеров» они, бредущие в тыл, не цель, потому что боеприпасы летчики берегут для тех, кто не уходит от фронта, а подходит к нему.
Что же касалось Яготина, так стоило ли задумываться над тем, что будет там, кроме, наверное, перевязки для тех, кто попросит ее, кроме новых продуктов, кроме ожидания, что рано или поздно их погрузят в какую-то санлетучку и отвезут дальше в тыл, так как Яготин служит лишь отправной станцией.
Не стоило и думать, куда отвезут. Какая разница. В какой-нибудь полевой госпиталь, но не очень далеко. Конечно же, не в глубокий тыл.
- Подберем местечко на ночь? - предложил солдат, когда они уместили продукты в мешок. - Тебя как звать-величать? Андреем? Ну, а меня Тимофеем. Вишь, как складно. - Он разулыбался. - Андрей да Тимофей, горюшко завей, мимо рота не пролей. Ну, значит, со знакомством!
Он протянул руку лодочкой, Андрей пожал ее, улыбнулся в ответ, вздохнул и почувствовал, что он уже не так одинок.
Госпиталь 3792 размещался в бывшем не то пограничном, не то еще каком-то училище в двенадцати километрах от Харькова, по Белгородскому шоссе. Здание училища стояло чуть в стороне от него, в высоком сосняке, и так как солнце грело еще хорошо, то запах нагретой хвои даже перебивал госпитальные запахи хлорки, кровавых повязок и гипсов.
В палате, раньше классной комнате, койка Андрея стояла у окна, и днем он заворачивал постель, чтобы смотреть за окно. Кроны сосен приходились вровень с окном, и Андрей слушал, как сосны тихо шумят, смотрел, как они качают ветками, следил, как в соснах возятся птицы.
До ближнего к нему дерева было рукой подать, ветки качались в трех метрах от земли, и в них хорошо различались синички, какие-то, похожие на воробьев, серенькие пичуги, тоже проворные, непоседливые, вертихвостые. Однажды он видел дятла, стучавшего по сухой толстой ветке, у дятла была красно-черная головка, блестящий глаз и твердый, как, наверное, щепка, хвост. А один раз на очень близкую к нему ветку сел удод. Пестроперый, с цветным хохолком на голове, удод долго чистился, тряся крыльями и посматривая по сторонам, как бы приглашая оценить, какой ой нарядный, какой радужный. Удод потом, толкнувшись ножками, как упал с ветки, как нырнул в воздух под ней и, пролетев стрелкой у земли, взмахнул крылышками, отчего его слегка подбросило вверх, и удод так и полетел, поплыл на воздушных волнах - чуть вверх-вперед, чуть вниз-вперед, чуть вверх-вперед, чуть вниз-вперед - и исчез за деревьями, мелькнув цветным огоньком.
Часами после завтрака, перевязки, обхода врачей Андрей лежал, глядел на эти сосны, на жизнь в них, на бездонное небо над ними и дышал смоляным воздухом. За окнами было тихо, покойно, ветки деревьев глушили и голоса на дворе, и рокот мотора, подъехавшей или уезжающей машины, а с шоссе звуки вообще почти не долетали.
Он дремал, когда глаза уставали, засыпал сладко и покойно, потому что его раны, если их не очень бередили на перевязках, почти не болели, подживая. Устав лежать, он надевал халат из толстой байки и, потуже подпоясавшись, уходил из госпиталя в глубь леса, который через полкилометра кончался широким логом. По обе стороны лога, прижимаясь огородами к речке, тянулись дома деревни, а за ее околицей начинались поля.
Деревня почти не пострадала от войны, бои, видимо, прошли мимо, сгорело лишь несколько домов и сараев с ближней к Харькову стороны, и было отрадно видеть, стоя на опушке, как ходят по деревне не солдаты, а люди в штатском: старики, женщины, дети, как они занимаются своими делами, слышать петухов, рев коров, собачий дай.
Двое мальчишек лет по двенадцати по утрам подгоняли коров к сосняку, здесь меж кустов коровы щипали пожелтевшую траву, наевшись, лежали, сонно пережевывая жвачку, отмахиваясь от мух, и было приятно подойти к ним, погладить по теплому носу, похлопать по костлявой спине.
Но в лесу еще много осталось следов от войны. Меж сосен у дороги на немецких позициях ПТО1 валялись снаряды, бочки из-под бензина, пустые пулеметные ленты, попадались деревья с ранами от осколков, а у самого шоссе стоял сгоревший Т-IV. Пастухи, бросив коров, все шарили по этому лесу, ища, как они объяснили ему, гранаты и тол. Гранаты и тол годились, чтобы глушить рыбу.
1 ПТО - противотанковая оборона.
- Вы, пацаны, аккуратней. Гранаты и взрывчатка не игрушки. Шваркнет - и без головы, - предупредил он их, полагая, что лучше пацанов как следует напугать. - Себя угробишь, тех, кто рядом, а кто подальше - покалечишь!
- Тю-тю-тю! - не без пренебрежения к нему протянул мальчишка, обутый в венгерские ботинки, одетый в наши брюки и телогрейку. - Та мы их знаете скильки покидали? Мильен!
Так как Андрей усомнился, второй мальчишка, обутый в наши непомерно большие для него расхлябанные сапоги, но одетый в немецкие брюки и штатское истрепанное пальтишко, из которого он давно вырос, разъяснил ему:
- 3 сорок першего року кидаем! Як наши видступалы, потим як нимцы видступалы, потим як у другий раз наши видступалы, потим як нимцы видступалы. - Мальчишка довольно махнул рукой: - Тут таке було! - и тут же спросил: - А бильш вы не будэтэ видступаты?
|- Нет. Теперь все! Теперь не будем, - заверил он их, но они все-таки подозрительно покосились на него, не очень-то уверовав в эти слова.
Что ж, они могли и не поверить ему до конца: Харьков немцы взяли в сорок первом, в сорок втором, зимой, наши пытались отбить его, подошли на какие-то полста километров, но не взяли, в мае в большом наступлении подошли еще ближе - до Мерефы, от которой до Харькова было рукой подать, - какие-то три десятка километров, - но и в этот раз не взяли город.