- Ожог! - округляя губы на обоих «о», сообщила девушка весело, как если бы она могла даже гордиться этим ожогом. - Ожог, - повторила она и посмотрела на него - понял он или нет.
Он понял и согласно закивал.
- Ожог. Ожог.
- Чего там? Чего ты с ними говоришь? - спросил Стас. Стас был недостаточно высок, чтобы заглядывать в окно.
- Ожог, - бросил ему Андрей. Он почему-то не хотел, чтобы Стас задерживался тут, словом ли, жестом ли, Стас, опасался Андрей, мог что-то испортить, разбить. - Пошли завтракать. Топай, - толкнул он его в плечо.
Но выглянула та, первая, здоровая девушка, и Стас, отступая, чтобы лучше, удобней разговаривать, начал:
- Ты кого там прячешь? Красотку? В отдельном купе? Мы лежим по десять человек в палате, а она - нате вам - личные покои. Я вот займусь проверкой, что к чему, я…
- Я-яя-я! Подколодная змея! - передразнила его девушка. - Нашелся проверяющий. Иди, иди, а то тебе завтрака не достанется. - Девушка, повозившись со щеколдой, приоткрыла окно, высунула в щель губы и нос и негромко спросила Андрея:
- Ты кто? Как тебя зовут?
Он догадался, что это нужно для той, худенькой, и от какого-то волнения, которое вдруг наполнило его всего, назвался и спросил:
- А она? А ее? Это - ожог - не опасно? Как случилось?
- Лена, - сказал ему в щелку рот девушки, а нос как-то заговорщически шмыгнул, дернулся. - Не опасно. Теперь не больно. Мы наливали «катюшу», - она вспыхнула, -а Лена босая, бензин на голеностопы, и вот… Идите, пока. На сегодня все.
Окно затворилось, занавеску поправили, и над ней лишь коротко выглянул сначала наклоненный лоб девушки, потом один карий внимательный глаз и верх широкой смуглой скулы.
- Нет, не все! - громко сказал он. - Еще хоть секунду!
- Ну ладно, еще секунду! - передумав иди подобрев, сказала за стеклом девушка и, отодвинув тот же угол занавески, подержала его, как фотограф держит колпачок от линзы, дав Андрею еще раз посмотреть на Лену.
Лена теперь лежала на щеке, как будто в дреме, но, когда Андрей про себя позвал ее: «Лена! Лена!», у нее дрогнули ресницы, голубой полоской глаз она встретилась с его глазами, медленно подняла руку и кистью сделала знак: «Иди, иди», занавеска снова закрылась, и он и Стас пошли завтракать.
Вот так все и началось - как будто обычно, как будто банально, не то любовь, не то какие-то другие отношения времен войны, война разбрасывала одних, сводила других, чьи-то судьбы коверкала, дробила, чьи-то устраивала, подчиняя себе, своей необходимой жестокости десятки, сотни миллионов человеческих жизней.
Их любовь, их нежность, ощущение нужды друг в друге вряд ли были особо отличны от таких же чувств многих. Кровавой для одних, голодной и тяжкой изнуряющим трудом для других войне человек должен был противопоставить иные категории, чтобы быть выше войны, стать над пусть оправданным, но убийством.
- Ну, как твоя девочка? - спросил однажды его Стас. Они сидели на скамейке недалеко от госпитального крыльца и смотрели, как по шоссе идут машины, проезжают повозки, тянутся солдаты и штатские.
- А твоя?
Стас откинулся на спинку скамейки, потянулся с хрустом, зевнул, улыбнулся.
- Схлопотал два раза по физии. Вот и все успехи. То ли дело тебе…
На крыльцо вышла Таня.
- Мне исчезнуть? - спросил Андрей.
Стас удержал его за руку.
- Сиди.
Еще не доходя до них порядочно, Таня порывисто подняла руку, как бы не то приветствуя их, не то требуя молчания от них, и выпалила:
- Прохлаждаетесь? Развлекаетесь? Загораете?
- Просто два чудо-богатыря… - Стас встал, сделал вид, что сметает со скамейки пыль, но Таня перебила его:
- Ты бы помолчал. И опять тебе говорю - подбери губы. - Она села между ними и пожаловалась Андрею: - Что у тебя за друг?! Вечно говорит какие-то глупости, вечно от него уходишь расстроенная. Нет бы рассказать девушке что-то интересное, увлекательное. Так он болтает всякую чушь! - она посмотрела на Андрея так, что он понял: она и досадует на Стаса, и в то же время хочет, чтобы Стас изменился, так как он ей нравится, и еще просит его, Андрея, чтобы он помог ей.
- Вот как? Глупости говорит? На него это…
- Похоже, похоже! - перебила Таня.
Она была сейчас очень хороша - на ее щеках горел румянец, широко раскрытые ореховые глаза блестели, из-под косынки выбилась прядка, от торопливого дыхания грудь под аккуратным халатиком то поднималась, то опускалась, а руками Таня теребила, раздергивая марлевую салфетку.
- И не защищай, не защищай. Ну разве про то, что солнце погаснет, что оно когда-то, - она пренебрежительно махнула салфеткой, - через пять миллиардов лет погаснет, - не глупости? А про мировую скорбь? А про Адама и Еву? Ведь это же религия. Какое-то яблоко… Фи!
В этом «фи» прозвучала не только досада, но и огорчение прозвучало в нем. Видимо, Таня хотела каких-то хороших и прочных отношений с Черданцевым, устав от бесконечных ухаживаний раненых и вообще мужчин. Видимо, Черданцев нравился ей, но и открывался ей такими сторонами, которые понять, а значит, и принять, она не могла.
- Ведь так хорошо! - она закрыла глаза от той красоты, что видела, от чувств, наполнявших ее.
И правда, было очень хорошо. Осень расцветила лес, кусты, траву золотыми и багряными цветами, но, хотя зеленого оставалось еще много, он не главенствовал, он стал цветом равным с другими, служил сейчас фоном, на котором светились, горели желтый, бронзовый, багровый, нежно-коричневый.
Часть листьев деревья уронили и стояли сквозными, четко показывая стволы и ветви - белые у берез, зеленоватые у осин, красноватые у диких яблонек. Трава под деревьями тоже была иной, она подсохла, посветлела, и ее цвет смешался с разноцветьем увядших цветов.
Ночами становилось холодней, выпадала роса, за ночь воздух промывался, и сейчас, под солнцем, был чист, и стоило поднять голову и посмотреть вверх, как виднелась бездонность неба, потерявшего за лето синеву, блеклого, но очень прозрачного. Солнце стояло в нем низко, не жгло, а только нежно грело.
Над землей и высоко летали серебряные нити паутины, чиркали, но не так, как раньше, не стремительно, а тяжелей, стрекозы, совсем сонливо жужжали и возились в последних цветах шмели, лишь птицы, сбиваясь в быстрые стайки, кричали тревожно.
- Вот чудо-богатыри и наслаждаются, причем законно наслаждаются, - снова начал было Стас, но Таня сразу же оборвала его:
- Ах, оставь! - она обернулась к Андрею и не положила голову ему на плечо, а как бы прикоснулась щекой к нему и не отнимала. - Лена счастливая такая! Посмотришь на нее, она вся в счастье. Какая девушка не хочет этого? Я так рада за нее! Что у нее все так получилось. Только бы скорей кончилась война. И как интересно - кто знал, что тогда, когда вы умывались, а она лежала со своими ожогами… что ты потом зайдешь. Почему ты зашел? Ты не мог не зайти?
Нет, он тогда не мог не зайти. Он пошел до ужина. Стукнув, подождав: «Войдите. Можно», он притворил за собой дверь. Лена обернулась к нему, удивилась, смигнула несколько раз и предложила:
- Зачем же стоять у двери? Садись на этот стул, но сначала - здравствуй.
Все в его жизни до этого часа могло быть обычным, разнясь только местом, где стоял госпиталь, людьми в палате да еще другими ранами.
Так и шли бы здесь дни один за одним, один за одним, складываясь в недели. Раны бы поджили, его вызвали бы на комиссию, посмотрели бы врачи, решили бы «годен», канцелярия выписала бы ему новую справку о ранениях, пообедал бы он последний раз в палате, получил бы комплект обмундирования да вещмешок, стал бы на улице у дверей госпиталя в строй команды отбывающих, пошел или поехал бы с ней на пересыльный пункт, и начался бы новый круг солдатских дней на войне. Минуло бы очень короткое время, и госпиталь ушел бы из его памяти, отошли бы в ней куда-то далеко и товарищи по палате. Ну совсем бы они не забылись, но отошли бы в дальний уголок памяти, потому что другие товарищи по службе, новые дела, иные будни оттеснили бы их туда…
- Здравствуй, - ответил он и прошел к столу. Он сел и зачем-то сложил руки на коленях («Как послушный школьник», - потом сказала ему Лена).
- Зачем ты пришел? - спросила она.
- Так. - Он не нашелся, что сказать.
- Тебя кто-то послал?
- Нет.
(«Послала судьба», - потом объяснила ему Лена).
- Куда ты ранен?
Он показал, притронувшись пальцами к повязкам. Язык у него не хотел ворочаться («Ты сидел как под уколом снотворного, которое еще только начало действовать», - потом оценила Лена его поведение).
- Давно? Где?
Он рассказал, жестами он бы этого сделать не смог.
- А у меня вот… - Лена осторожно потянула одеяло, опять показала забинтованные ступни, опять рассказала про бензин и все остальное, а он опять спросил:
- Больно? Тебе теперь не больно?
- Ах, нет! - с готовностью ответила она и огорченно добавила: - Но как же потом? Всю жизнь или в чулках, или сапогах?
Он не понял:
- Почему?
- Но ведь следы останутся же? Летом, в открытых туфлях…
- Глупости! - тут он не мог молчать. - Глупости. Во-первых, шрамы заживают. Ну в общем, становятся почти такими, как все тело. Во-вторых, подумаешь, следы от ожогов. Ведь не на лице же!
Она слушала его крайне внимательно, крайне заинтересованно: шрамы на ногах ее беспокоили. Она, наверное, не раз об этом думала.
- Ты так считаешь?
- Конечно, - с жаром подтвердил он.
- Ты - матадор.
Он снял руки с колен, упер их в бедра.
- Кто? Матадор? Почему?
- Матадор. Отвернись на минутку. Я хочу сесть. - Он слышал как она усаживалась. - Теперь можно. - Она устроилась полусидя, так что обе подушки были у нее за спиной, укуталась в одеяло и, чтобы оно не сползало, локтями поддерживала его, спрятав кулачки под подбородок. - Ты матадор. Танечка мне так сказала. Она тебя так назвала. Ну ладно. Мы даже еще не познакомились. Я…
Она рассказала ему, что в Свердловске работала в госпитале, что сначала было решила после войны стать врачом, но передумала, так как, хотя медицина и благородная специальность, ей всю жизнь видеть страдания будет не под силу, но что она пока не решила, кем же ей быть.