Андрей служил третий год, повидал всяких офицеров, а уж о рядовых и сержантах говорить нечего. Он не раз советовал Вене не задираться, но Веня только улыбался и спрашивал: «А что он сделает? Ничего не сделает. Душа у него человеческая. У нас в доме бывало много гостей, знакомых отца - всю жизнь их было много, тоже архитекторы, строители, инженеры… Да и у матери было немало ее знакомых артисток и вообще… Так вот, ведь человека же видно - хорош ли он или плох, и в чем плох. Наш командир совсем неплох…» - убежденно заявлял Веня и, как бы радуясь сам этому, светился опять своей нежной улыбкой.
Переубедить Веню было невозможно, а когда Андрей начинал сердиться, Веня лез к нему обниматься и, смеясь, говорил:
- Ну и что, что сколачивается рота? Ну и что, что он наш командир? Он такой же человек, и мы все люди… Все будет хорошо, все, Андрюша, будет хорошо! Вот увидишь!
Но теперь эти сложности быта на формировке, теперь, перед выгрузкой и маршем к фронту, не имели никакого значения. Все начинало измеряться по другой системе отсчета, по системе, в которой полюсами были жизнь человека и смерть человека.
Эта система, вступив в действие по команде: «Получить боеприпасы!», вошла в вагон с ящиками патронов и гранат.
Их в вагоне было двадцать три - десять пулеметчиков, ротный, его ординарец, Бодин, старшина, санинструктор, два снайпера, писарь, ружейный мастер, три связных от взводов и телефонист от комбата. Кроме пулеметных патронов и гранат они получили и автоматные патроны, которые годились и к пистолетам «ТТ». Пистолетами были вооружены офицеры, санинструктор и оба наводчика пулеметов.
Расположившись на нарах и на полу, все в вагоне набивали патроны в ленты, в магазины к автоматам и пистолетам. Дело подвигалось, потому что снайперы, набив обоймы, по команде ротного стали помогать пулеметчикам, а потом ротный приказал помогать набивать ленты и связному, и писарю, и ружмастеру. Осталось набить какую-то сотню патронов, когда, словно треснула крыша, рванула воздух короткая автоматная очередь, отчего сразу же завоняло жженым порохом.
Внутренне ахнув, все замерли и секунду, две, а может, и больше, не шевелились, только скосив или подняв глаза на того, кто стрелял,- на Васильева, связного от второго взвода, свесив нога, Васильев сидел на верхних нарах напротив ротного, держа чуть дымящийся еще автомат.
На лице Васильева были ужас и удивление, и он был бледен, как простыня. Его округлившиеся глаза не мигая смотрели перед собой, а рот у Васильева был полуоткрыт и губы дрожали.
- Живы все? - крикнул ротный, слетая с нар и в два прыжка добегая до Васильева. - Что ж ты! Что ж ты!.. - крикнул ротный, рванув у Васильева автомат и швыряя Васильева на пол.- Ты!.. Новгородцев!- Андрей перехватил у ротного автомат, а ротный, схватив другой рукой Васильева за ворот гимнастерки, вздернул его с пола на ноги и, задыхаясь от гнева, не находя слов, только зашептал ему: - Что же ты, гаденыш, что ж ты делаешь, гаденыш!
Но тут застонал Веня Милоградов.
Все обернулись к нему.
Согнувшись на один бок, словно бы отодвигаясь от раны, Веня держал на весу левую руку, на которой возле дырочки от пули уже чуть намок рукав.
Лицо у Вени было растерянным.
Васильев мог наделать дел похуже, и это остро вдруг поняли все, и загалдели, и заорали на него:
- Дурак!
- Осел!
- Ты что? С ума сошел?
- Дать ему, гаду!
- Он убил бы!..
- Еще до фронта! - и прочее такое же.
Ванятка, сорвавшись со своего места, подскочил к Васильеву, который тут же шмыгнул за спину ротного. Но Ванятка изловчился а дал Васильеву по уху.
- Я тебе сейчас!..- крикнул Ванятка.
Ротный, оттолкнув Ванятку, рявкнул ему:
- Отставить! Не сметь! - И приказал Васильеву: - Под нары! Ну!
Васильев, выпятив обтянутый брюками зад, полез под нары. Несмотря на приказ ротного «Не сметь!», несмотря на то, что ротный загораживал Васильева, Ванятка изловчился еще раз и поддал ему в этот обтянутый брюками зад.
- Вот ведь, а! - глаза Ванятки горели от гнева, он даже раскраснелся.
Андрей крикнул санинструктору:
- Чего стоишь? Не видишь? - Нажав на защелку, Андрей выбил магазин из автомата и, сунув автомат и магазин старшине, подскочил к Вене и расстегнул пуговицы на рукаве.- Режь! - приказал он санинструктору, и тот, дернув ножницы из сумки, располосовал рукав до плеча. На руке под сбегающей вниз кровью угадывалось входное отверстие, и, пока санинструктор торопливо распечатывал санпакет, Андрей, осторожно держа Венину руку, присел под нее и посмотрел - нет ли выходного отверстия? Оно было, оно тоже хорошо угадывалось под сбегающей к локтю красной струйкой.
Андрей быстро заговорил:
- Это ничего! Ничего, Веня! Сквозное, а когда сквозное - то хорошо: не надо пулю доставать! И, кажется, кость не задета, а если она не задета, значит, быстро заживет. Увидишь, как быстро заживет.
Веня, уцепившись здоровой рукой за ремень Андрея, сидел опустив голову, закрыв глаза, морщась, когда бинт ложился на рану, и соглашался:
- Конечно, заживет. Почему не заживет? Но как все нелепо! Я только увидел, как он опустил, я еще хотел сказать: «Осторожней! Не направляй на нас!» А если бы… Хорошо, что еще так, что только в меня…
Ротный доложил по телефону, что у него ЧП.
- Уже под арестом, - ответил он. - Строевку исправьте на минус один рядовой. На остановке отправим в санвагон.
Происшествие это было, конечно, чрезвычайным. Оно подлежало расследованию, грозило неприятностями ротному и комбату. Чрезвычайное в дисциплинарном понимании, по сути своей оно было в то же время и естественным. Оружие было в руках миллионов, и каждый, кто держал его, действовал с ним - заряжал, стрелял, разряжал - многократно. Из миллионов кто-то мог один раз ошибиться, снебрежничать, и оружие мгновенно действовало или против ошибившегося, или против тех, кто был поблизости. Так рождались случайные выстрелы, взрывы запалов, мин. Оружие требовало предельной внимательности, и за небрежение осторожностью - мстило.
На них, на каждое пулеметное отделение, приходилось теперь килограммов двести груза. Для марша это было неподъемно, и ротный приказал Бодину погрузить вместе с кое-каким имуществом коробки пулеметов на машину, которая тащила кухню. Бодин был назначен двигаться с кухней, и это было для расчета настоящим облегчением.
Еще ротный приказал Васильеву идти с ними.
- Под станок его, мерзавца! - добавил ротный. - На всю ночь! - Пулеметный станок в их имуществе весил больше всего - тридцать два килограмма, два пуда. Его несли на спине, всунув голову под хобот, так что хобот изламывался и изломом ложился на плечи. Сочленение хобота и станка давило на ключицы, тащить станок было не просто тяжело, а и больно. Чтобы станок не так давил, под него надевалась наподобие хомута скатка. Это прибавляло еще несколько килограммов веса и муку от жары: под скаткой спина, плечи и грудь жутко потели. Словом, тащить пулемет «Максим» в долгом походе было куда как не просто, если еще учесть, что пулеметчики не имели права отставать от стрелков, топавших с винтовками и автоматами.
Все знали это, они прошли не один десяток километров учебных маршей и как-то втянулись, но все-таки они все обрадовались, когда ротный приказал Васильеву идти с ними.
- Бить не сметь! Ясно? - предупредил ротный. - Иначе - накажу!
- Да пошел он, чтоб об него руки марать! - согласился Ванятка. - Вон и Веня-то сказал - не замать.
Веня и правда, когда его отводили в санитарный вагон, сказал Андрею и всем остальным о Васильеве:
- Не трогайте его, ребята. Он же не хотел. Получилось случайно. Не трогайте, я прошу,- повторил он.
Но ротный, заглянув под кары, процедил презрительно:
- Случайно! Он мог положить несколько человек. Вылезай, гаденыш!
Когда раскрыли магазин от автомата Васильева, в магазине оказалось шестьдесят восемь патронов, а должен был быть семьдесят один. Васильев выстрелил три. К счастью, из трех пуль только одна попала в человека, в Веню. Вторая разбила в вещмешке Барышева банку с медом, а последняя отщепила кусочек от приклада винтовки снайпера, которая висела на стене вагона, но ни прицел, ничего остального в винтовке не повредила. Ружмастер тут же подрезал приклад, подпилил его рашпилем, зачистил шкуркой, и винтовка была готова к бою.
Ротный предупредил Васильева:
- До утра от Новгородцева ни на шаг! Если что вздумаешь - найду и сразу под суд.- Что ж, по законам военного времени, да еще во фронтовой полосе, да еще после того, что сделал Васильев, угроза ротного не звучала пустыми словами.- А так, может, и обойдется. Но впредь - гляди у меня. Если в бою струсишь - пощады не жди!
Рота стояла, как и все остальные роты из эшелона, по обратную от открытых дверей сторону. В вагоны теперь, в темноте, на ощупь грузили раненых из подходивших откуда-то из ночи машин. Раненые стонали, просили поаккуратней быть с ними, иногда матерились от поспешности или неловкости санитаров, которые причиняли им боль, но санитары только хрипло дышали, лишь изредка переговариваясь да еще реже уговаривая раненых.
- Этого наверх.
- Подняли.
- Занесли тот край. Так, хорошо.
- Принимай, принимай.
- Принял.
- Взяли! Дружно!
- Так, хорошо.
- Ничо, ничо! Потерпи. Теперь малость осталось - до глубокого тыла. Давай следующего.
- С ногами, что ль?
- Да хоть с ногами. Давай, поторапливайсь!
Андрей, стоя в строю, прислушиваясь к командам и разговорам офицеров, слышал и то, что происходило по ту сторону вагона. Эти раненые больше не годились для войны с немцами - одни временно, другие навсегда. Эти раненые прошли свой круг - формировку, учебу, дорогу к фронту, бои, ранения, медсанбаты - и теперь находились на конце круга, где были санлетучки, санпоезда, госпиталя. Теперь ему вместе с его товарищами надо было, только начав этот круг, вступить в ту его часть, которая будет служить последним звеном перед такой вот ночной погрузкой под слова санитаров, либо последним звеном в жизни. Как для тех, которые не вышли оттуда, откуда вышли эти раненые.